Не волнуйся. Сделаем вместе

Лампы светили приглушенно, но всё равно нельзя было открыть глаза. Вокруг серебрился занавес из фабричной, толстой, шуршащей плёнки... дальше - ничего. Было непонятно, день это или ночь. Да и неважно. Топтунову было больно. Ничего не было, кроме боли, она обволакивала его, как газ, как дым... как радиация. Дёргало спину и ноги, которые невольно тёрлись о сухие грубые простыни. Больно было дышать, больно было глотать остатки кислой слюны. больно шевелить сухими губами. Болел желудок, как при гастрите. Хотелось, чтоб приложили к губам мокрый платок или дали попить с чайной ложки, но медсестра снова куда-то ушла. Вниз сбежала ещё одна капля крови из носа. «Жаль, ушла Хомюк.» - мелькнула мысль. Тут раздался грохот, и что-то качнуло занавеску. Топтунов понял, что это была другая каталка - его громыхала так же, когда его привезли сюда. Когда это произошло? Неважно. - Пить! - прохрипел Топтутов. Рядом выросла медсестра в маске и поднесла к его губам ложечку, так как он себе это представлял. Касание прохладного металла к пылающей губе мелькнуло ласковой льдинкой посреди бесконечного пожара. - Ещё? Топтунов кивнул. Он не хотел больше пить, но хотел ещё поглядеть на простые, хорошие вещи - например, чайную ложку с красивой фигурной ручкой. Он понимал, что вскоре их больше не увидит. - Вам нельзя больше. Топтунов кивнул снова. Медсестра исчезла. Неужели его опять все бросили? Он закрыл глаза. Из коридора слышался шум голосов, далеко выла сирена... а рядом слышался чей-то хрип. Тут внутри мелькнуло что-то вроде тени радости. Тут был его собрат по несчастью. Конечно, его присутствие ничем не могло помочь, ничего не смягчало, может, даже наоборот, и всё же... - Кто тут? Кто тут? - напрягшись, спросил Топтунов. Он боялся, что его не услышат, а потому повторил вопрос дважды. Но его услышали. - Акимов... Топтунов содрогнулся и даже не почувствовал боли. Акимов! Почему-то Топтунову казалось, что Акимов где-то в другом корпусе. А он тут. Его лучший друг на всей этой проклятой станции. Сама доброта, сама забота. Топтунов готов был заплакать, если бы его слёзные железы ещё функционировали. - Я Топтунов. - почти громко сказал он, вложив в это восклицание довольно много оставшихся у него сил. Но он знал, что Акимов будет доволен, услышав это. - Я Топтунов... Тут раздалось что-то вроде вскрика, и Топтунов понял, что его предположение было верным. Что он всё сделал правильно. - Лёня... - Саша. - хрипел Топтунов. - Саша. Ещё минуты две или три они больше ничего не говорили. Топтунов знал, что им необходимо поговорить в последний раз, если у них появился такой шанс. В итоге они так и сделали, хотя их разговор напоминал телеграфную передачу. Они экономили остатки сил, как солдаты экономят патроны, и потому сокращали предложения. Но они продолжали прекрасно друг-друга понимать, как понимали друг-друга при жизни. - Хомюк? - спросил Топтунов (Это следовало понимать как «Была ли у тебя Хомюк?») - Была. Всё сказал. («Да, она была, и я сказал ей всё, как есть»). - Тоже. - и тихо, после паузы: - Всё. («Я тоже ей рассказал, как было. Это всё, что я могу сделать.») - Молодец, Лёнечка. Сердце Топтунова дрогнуло - столько раз Акимов называл его молодцом! Кажется, будто это было в прошлой жизни... - Теперь? - задал довольно глупый вопрос Топтунов. Он расшифровывался как «А что же теперь?» Последовала пауза, а потом Акимов отозвался: - Конец, Лёня. Это объяснения не требовало. - Взять за руку. Страшно. («Мне хотелось бы взять тебя за руку. Мне очень страшно.») Было бы смешно и нелепо говорить такое в той, другой жизни, когда он был взрослым мужчиной, атомщиком, специалистом - хотя его и поддразнивали за полудетское лицо и пушистые усики. Теперь уже ничего не было смешно. Теперь уже было всё можно. - Не бойся. Сказал Хомюк - теперь всё. («Не надо бояться. Ты рассказал Хомюк всё, что знал, и теперь можно дать другим заниматься этим делом. А ты сделал всё, что мог. Пора отпускать.») Действительно, пора был отпускать. Топтунов сглотнул. Он понимал, что уже полным ходом идет некроз тканей. Что, вероятно, его лицо уже не красное, а сине-чёрное. Что если бы он просто закрыл глаза и расслабился, он бы тут же умер. Но он этого не делал, потому что боялся смерти. Даже спустя после суток пытки, когда морфий перестал помогать, когда боль рвала в клочья тело и душу, Леонид всё ещё боялся. Может, ада - потому что если он всё-таки виноват, то ада ему не миновать, и то, что есть сейчас, покажется отдыхом в Паланге. А может, Топтунов боялся неизвестности. Тут было понятно. Тут была тумбочка, потолок... а теперь ещё и Акимов. И перспектива смерти казалась ещё более невозможной. Потому он повторил: - Нет. («Я не могу. Страшно.») - Здесь ничего, Лёня. («Здесь ничего уже нет ни для тебя, ни для меня. Только мучения. Оставь.») Помедлив, Топтунов честно спросил: - Ад? («А не попаду ли я в Ад?») - Что ты!! Ни в коем случае, Лёнечка. Такая длинная фраза, ради него! Топтунов всхлипнул. - Не плачь. - пауза. - Помогу. - Как? - Закрой глаза. Дыши. - Всегда помогал, Саша. И сейчас. («Ты мне всегда помогал, Саша. Всегда поддерживал, подбадривал и наставлял. Рядом с тобой я даже Дятлова не боялся. Мы были с тобой внизу, у вентилей. Теперь и сейчас, когда мы умираем, ты тоже хочешь мне помочь. Спасибо, Саша.») - Хотел. («Я просто этого хотел. Ты был слишком хорош для этого страшного места. Если мне удалось что-то сделать для тебя, то я счастлив.») - Люблю. («Я тебя очень люблю, Саша. Тут никого больше нет. Родителей нет, медсестры, стервы проклятой (я не всерьёз, я просто устал), и той нет. Зато есть ты.») - Тоже. («Я тебя тоже люблю, Лёня. Вот и последняя истина, которую я познаю на земле.») Спустя минуту-другую Акимов нежно, как мать, укладывающая спать ребенка, сказал: - Всё, всё. Ты первый. Помогу. («Всё, хватит. Ты иди первый, Лёня. Я тебе помогу, и будет совсем не страшно.") И Топтунов откликнулся: - Да. В этот момент что-то неуловимо изменилось. Им завладела сонливость. Перестал ощущаться кислый вкус слюны. - Слушай меня. - Саша...- машинально отозвался Топтунов. - Тихо. Не говори. Топтунов послушно молчал. Зрение мягко заволакивало. Перестала блестеть шторка... но теперь это уже не волновало. Оставался только милый, родной голос Акимова. - Молодец. Процесс ускорялся. Сердце странно вздрогнуло и замерло. - Мы сделаем всё вместе, Лёня. И даже боль - даже боль!! - куда-то ускользала. Оставался только голос. - Я с тобой. Топтунов всем своим существом восхитился добротой и самоотверженностью Саши Акимова - и в этот последний порыв задул его, как свечу. Александр Акимов сразу услышал, что Топтунов больше не дышит. Тут его захлестнула боль, боль потери, хотя откуда она могла взяться? Он сам вот-вот умрет. Но она была. Его любимца больше не было на свете - да, любимца, иначе и не скажешь. Не то чтобы он не ценил других своих коллег, все они были по-своему неплохие люди, и работать с ними было хорошо - но с Лёней было хорошо не только работать. Милый, добрый юноша, прильнувший к нему с самого первого дня на станции, одним взглядом просивший у него защиты от вечно недовольного Дятлова... Как хорошо, что у него хватило сил. Хватило сил утешить и успокоить его перед смертью. Дурачок, он даже про ад заговорил... Если Лёня не попадёт в рай - если он существует, конечно - то не попадет вообще никто. Впрочем, Топтунову было нужно совсем немного, как и всегда. На что тут могло не хватить сил? Возникло воспоминание, замечательное воспоминание - они вдвоём выходят с ночной смены. Месяц март, в восемь часов утра ещё сумрачно, и хочется спать, но рядом с Лёней вся сонливость пропадает. Тот вдали от Дятлова почувствовал себя уверенней и повеселел. Вот он вытаскивает из кармана сигареты и закуривает, с веселой улыбкой глядя на бледно-розовый, ещё зимний рассвет... Увы, такого больше не будет. Эта последняя боль сжала сердце Акимова, и оно остановилось.