la magia

Я никогда прежде не слышал такой красивой музыки. Вернее, не так. Я слышал разную музыку – пронзительную и тихую, шумную, как морская волна, и спокойную, как летний ветер. Я слышал музыку-бунт, музыку-признание, музыку, от которой клонило в сон и которую хотелось поскорее выключить. Разную музыку. Но я никогда не слышал такого исполнения. Это случилось в первый же день. Профессор Перлман был человеком, на которого я хотел бы стать похожим через двадцать с небольшим лет. Сидеть, как он, в темном кабинете, набитом книгами, и часами говорить об искусстве, иногда прерываясь, чтобы выкурить сигарету или взять с подноса холодный лимонад. Поэтому предложение погостить в его доме предстоящим летом оказалось для меня большой честью. Разумеется, я согласился, а вы бы смогли отказаться? Тогда, выходя из машины на выгоревший от солнца газон, прищурившийся и взбудораженный, я ждал от этого лета продуктивной работы, полезного опыта и прекрасного отдыха в тени абрикосовых деревьев. Я ждал приключений, а нашел… музыку. Я услышал ее, проспав половину дня после долгой дороги. Услышал ее еще в полусне, пока пытался открыть глаза, пока определял, где именно нахожусь. Услышал, и больше не смог выкинуть ее из головы. Музыка доносилась из соседней комнаты – ее с моей спальней соединяла общая ванная и тонкие стенки, которые были словно картонными, когда звуки проникали в них, приглушались ими, делались тихими, и только потом обрушивались на меня. Я сел на кровати и прислушался. Я не знал, что это была за мелодия, но она повторялась снова и снова. Иногда – чуть тише. Иногда – громче и пронзительнее, как будто играющий ссорился со своим пианино, ругал его и отчитывал. А потом снова тихо, ласково, благодаря. За ужином мы сидели втроем: я, доктор Перлман и его очаровательная жена, которая то и дело стряхивала пепел с тлеющей сигареты. Я был адски голоден и с аппетитом набивал желудок невероятно вкусной едой. Один стул пустовал, несмотря на то, что приборы напротив него стояли. Видимо, взгляд мой был весьма красноречив, потому что профессор в какой-то момент улыбнулся и махнул рукой. – Наш сын Элио. Вряд ли он будет завтракать с нами, Мафальда, уберите приборы. И он вернулся к своей газете. Это прозвучало так легко, даже небрежно, словно это было обычным делом. Миссис Пи так же не выражала никакого беспокойства, и на какой-то момент я расслабился. Это было чудесное время. После завтрака я принимался работать над своей рукописью, а мистер Перлман, которого я фривольно называл Док (ходили слухи, что он не любил подобное обращение, но мне доставляло удовольствие показывать легкую наглость и звать его так, тем более, что он не делал мне замечаний, только иногда по-доброму мотал головой, словно журил), уходил в кабинет. Остальные жильцы занимались домашними делами, и иногда, отрываясь от бумаг, которые я перечитывал за столом в саду, я видел садовника Анчизе, который собирал самые спелые абрикосы в корзинку, игнорируя зеленые «бесстыжие», как он их именовал, или Мафальду, развешивающую свежевыстиранные простыни под палящим солнцем. Я любил запахи, разлетающиеся по саду, любил тишину, которая наступала в послеобеденное время, когда все, включая прислугу, уходили на дневной сон. Я любил, как солнце обжигало мои плечи, но иногда оно было настолько беспощадным, что я прятался от него в бассейне или в тени под деревом. И мне нравилось это. По вечерам приходили гости. Их было так много, что я не успевал запоминать имена, лишь становился объектом расспросов об искусстве, политике, преподавании и моей рукописи, и с удовольствием включался в них, жадно хватая информацию и подпитываясь энергией чужой культуры, хлесткостью и жаром чужих слов. Но каждый день, что я проводил в доме или во время моих поездок на велосипеде в Б. или при заплывах в море, мне казалось, будто что-то ускользает от меня. Словно я трогаю воздух руками и не могу зацепиться… Музыка. Она меня держала и отталкивала. Она меня звала, цепляла, манила, трогала, избивала и гладила. Я старался бывать в своей комнате как можно реже, чтобы не прослыть сумасшедшим, но всякий раз, заслышав первые гитарные аккорды или первые тонкие ноты, слетающие с клавиш пианино, я замирал. А сердце обрывалось. На четвертый день после моего приезда я обнаружил себя сидящим на полу в ванной комнате. Я прижимался головой к двери, что разделяла меня и того, с чьих пальцев слетали эти звуки, и едва дышал. Элио. Его звали Элио, и он играл так завораживающе, так пронзительно, он занимался любовью с музыкой и отдавал себя ей до конца. Меня словно парализовало. Позвали на ужин, а я все сидел и сидел, не в силах оторваться. За ужином я спросил у миссис Пи. – Почему ваш сын заперт в комнате? Она отложила сигарету, откинулась на спинку стула и улыбнулась мне теплой улыбкой. – Он не заперт, дорогой. Ты всегда можешь войти. Правда он прогонит тебя. Она рассмеялась, и Док подхватил ее смех, а я все больше тревожился. – Но он ведь совсем не выходит. – Он выходит. Преимущественно ночью, когда нет никого, кто сможет разрушить его la magia. Не спрашивай. Внутри меня все горело. Его музыка – такая разная музыка – она билась в моей голове, и чем чаще я задерживался в комнате, чем дольше оставался сидящим под дверью в ванной с прижатой к стене головой, тем сильнее убеждался – мне нужно увидеть его. – Так он когда-нибудь выйдет? – Обязательно. – Непременно, дорогой. – Как только закончится нотная бумага, – добавила Мафальда, забирая у меня стакан из-под сока и заменяя его чашкой с дымящимся кофе. А потом она начала ворчать на итальянском, и я не понял ни слова, так что миссис Пи наклонилась ко мне. – Мафальда не терпит, когда кто-то нарушает заведенный в доме порядок. Но, как по мне, она просто устала носить для него еду в комнату.

***

Я узнавал его. Через неделю после приезда я знал, что он подолгу принимает душ, но почти не тратит горячую воду. Я знал, что он часто ранится во время бритья, что носит купальные шорты, что может читать даже в ванной, что не любит зелень, что так же, как и остальные, спит после обеда. Когда вторая неделя перевалила за середину, я знал, что в дни, когда он не занимается музыкой, он любит играть с друзьями в волейбол, разоряет книжные магазины и близко дружит с девушкой по имени Марция. Ему не нравится, когда в доме шумно, а прошлогодний студент, чье место я занял, вызывал в нем раздражение. Я узнавал его, но все еще понятия не имел, что именно в нем так будоражило мою душу. Однажды, заигравшись в городе в покер, я вернулся поздно. Весь дом уже погрузился в сон, и я увидел его из сада. Он стоял на балконе в темноте, и очертания его тела показались мне знакомыми. Словно я знал его когда-то, в прошлой жизни, а сейчас пытался вспомнить, при каких обстоятельствах мы познакомились. Я не видел его лица, но видел тлеющий уголек сигареты, которую он подносил к губам, после чего густой клубок дыма поднимался над его головой. – Привет, – заговорил я. – Элио, ведь так? Он не ответил. А потом и вовсе скрылся у себя. В ту ночь я не сомкнул глаз, потому что слушал, как он играет. Слушал и понимал – он играет, зная, как сильно мне это нравится. Я улыбался, сидя на полу в ванной, а когда он затихал – начинал говорить с ним. – Я занял твою комнату? – спросил я, и Элио выдал мне перебор столь длинный и агрессивный, что я понял – да, я прав. После чего я добавил. – Я практически ничего не понимаю в музыке. Ты ее сочинил? Он сыграл единственную мелодию, которая показалась мне очень знакомой, а потом то же самое, но в другой аранжировке. Только несколько недель спустя он расскажет мне, что это был Бах. Лист. Бузони. И я прослежу цепочку, соединю три эти мелодии в одну и промолчу о том, как он невероятно талантлив в том, что делает. Потому что я буду преимущественно молчать. Потому что потом, несколько недель спустя, мне не нужно будет с ним говорить, ведь я буду его видеть. Но в тот самый момент я говорил, и он общался со мной тоже. Только без слов, своими руками и чудесной музыкой.

***

А потом я начал злиться на него. Я злился на то, что вынужден был только слушать, и не звуки его голоса, которых так жаждала моя душа, а снова и снова музыку. И в такие моменты я начинал ее ненавидеть. Мелодия, которая заворожила меня в первый день, теперь казалась излишне романтичной, а та, которую он играл в трех разных обработках, расстраивала меня, ведь мне хотелось видеть, как бегают по клавишам его пальцы, как он сгибается и почти припадает к ним лицом, как меняется положение его тела, как он прикрывает глаза… Я почти перестал приходить домой по ночам. Возвращался, когда над домом поднимался рассвет, и падал на кровать без задних ног, и никакая музыка не смогла бы разбудить меня в такие часы. А потом вставал, завтракал и проводил день в саду или в гостиной – где угодно, только бы подальше от этой музыки. Ночью снова садился на велосипед и уезжал. Тогда я завел много новых знакомств. Практически каждый вечер меня приглашали в гости. Соседи, друзья соседей и родители того парня, которого я встретил на танцах. Ребята, с которыми мы играли в волейбол, постоянно показывали мне свои любимые места, учили говорить на итальянском и отбивать мячи так, как принято это делать у них (на мой взгляд, техника ничем не отличалась от моей привычной, но я не спорил, дабы никого не оскорбить). И я смог занять все свое время так, чтобы не думать об Элио. И в какой-то момент, возвращаясь домой, я понял, что меня это уже почти не беспокоит. Я перестал думать о том, что скажу ему при встрече. Перестал представлять, как выглядят его волосы, когда они мокрые, и как звучит его голос, когда он говорит «Привет». Носит ли он Звезду Давида, занимается ли пробежкой и плавает ли так же много, как и я. Мои дни перестали сливаться в мысли о нем, и я был рад этому. Мне казалось – вот оно, я освободился! Теперь я смогу спокойно провести в доме остаток каникул, не отвлекаясь на глупые мысли и эмоции, природы которых я так и не смог понять. Но это приятное чувство длилось ровно до того момента, как однажды, войдя в свою комнату, я нашел записку под дверью. «Больше не могу выносить тишину, – писал Элио. – Мне нужно с тобой поговорить». Я ничего ему не ответил ни в тот день, ни на следующий. Я гладил буквы, которые были написаны его рукой, и буквально видел, как напрягается косточка на его запястье, когда он пишет это. А утром я постучал в его дверь. Элио не открыл мне. Он не предложил мне войти, а просто толкнуть дверь и нарушить его покой без позволения я бы не осмелился. Я прислонился к двери лбом и простоял так несколько минут, пока не понял – там никого нет. Внутри никого нет, некому меня пригласить. На нем были солнечные очки и рубашка в полоску. Свежий после душа, с откинутыми со лба влажными волосами он сидел по правую руку от матери и излучал свет. Не знаю, было ли это игрой моего воображения или же он действительно сиял, но, когда я сел напротив и вцепился в стакан сока, как в спасательную соломинку, над столом повисла тишина. – Закончилась нотная бумага? – спросил я. Элио посмотрел на меня. Мне захотелось сорвать с него очки. Выбросить их, чтобы он никогда больше не прятал от меня глаза. Мне хотелось понять, какого цвета его глаза и что означает его взгляд. Он осуждает меня? Презирает? Он заинтригован? Я нравлюсь ему или ему хочется избавиться от меня поскорее? Эта моя фраза словно прорвала пузырь молчания, и все сразу оживленно заговорили. Мафальда начала причитать на Элио за долгое отсутствие, попутно ставя на стол блюда с горячей едой, мистер Пи, расстелив на коленях салфетку, донес до моего ведома, что у нас на сегодня много работы, и только миссис Пи переводила загадочный взгляд с меня на своего сына и обратно и улыбалась, словно знала великую тайну. К концу той недели я знал наизусть каждый сантиметр его тела. Я знал, как он любит целоваться (горячо и крепко обнимая меня за плечи), знал, что бег никогда не был его сильной стороной, но он все равно готов бегать вместе со мной каждое утро. Я вызубрил, как научный трактат, каждый его взгляд и понимал, когда он злится, радуется, когда он хочет побыть один, а когда, наоборот, его лучше не оставлять наедине с собой. Когда он шептал свое имя, называя им меня, привязывая мою душу к своей на всю оставшуюся жизнь, я вспоминал первую фразу, которую он сказал мне не музыкой, а своими губами. – Оливер, верно? На фото ты кажешься ниже. И не было в этой фразе ничего эротичного, нежного, доброго. Я готов был убить его за такое приветствие, потому что он измучил меня и практически превратил мою жизнь в ад, а еще лишил нас трех лишних недель друг с другом. Но я все равно протянул ему руку и крепко сжал ее, отвечая: – Приятно познакомиться, Элио.