— Ты же хочешь меня?
Так непринужденно и с насмешкой Йошиацу подошел к грустному мальчику в тот день. Внутри все задрожало, он виновато опустил взгляд в пол, ведь не хотел говорить об этом. Это было так стыдно, так смущающе. И кто только тянул Казуки в тот день за язык? Такой большой, а такой наивный мальчик, он искренне надеялся на взаимность, на то, что в ответ он получит любовь, а не удар кулаком по лицу. С тех пор в его сторону никогда больше не прилетали дружеские шутки, лишь гнусные взгляды полные омерзения. — Я тебя спрашиваю, педик грустный. — Казуки кусает свои губы. Но Йошиацу не кажется раздраженным. Скорее на его лице вырисовывается какое-то наигранное дружелюбие, и это не может не напрягать. Его губы содрогнулись в слабой холодной улыбке. Он притянул Казуки к себе за грудки, нахмурившись. Наверняка, ему не нравилось, что этот парень выше. — Знаешь что? — лукаво Йошиацу всматривается в эти глаза, в эту искусственно-голубую радужку, в эти нахмуренные грустные бровки, подмечает, что на этом лице слишком много тоналки, и вблизи выглядит так неестественно. — Отсоси-ка мне. — …Что? — неуверенно переспрашивает Казуки, он сглатывает образовавшийся в горле ком, внутри все дрожит, кровь приливает вниз от таких слов. Ему точно это не послышалось? Он взволнован, удивлен и даже испуган. Не понимая, что происходит, он уводит свой взгляд в сторону. — Отсоси мне. Ты же говорил, что любишь меня? Так давай, докажи, — мужчина все еще цепко держит Казуки за ткань темного пиджака. Между ними лишь пара сантиметров, а одеколон Йошиацу сводил парня с ума. Щеки стали чуть гореть, и этот румянец проступал, даже несмотря на плотный слой косметики. Что делать в такой ситуации? Казуки не знал, он покорно опустился на колени перед этим человеком, которого так любил и так ненавидел сейчас. Гримерка, в которой расположились Казуки и Йошиацу, была пустой, но тем ни менее, хорошенько прислушавшись, можно услышать задорные голоса и тяжелые шаги где-то в глубине коридоров за дверью. — Если не поторопишься, нас могут обнаружить, — мерзко усмехался Йошиацу, потрепав Казуки по волосам. Кажется, Йошиацу не блефовал, был серьезен и правда хотел, чтобы этот грустный мальчик хорошенько позаботился о нем и его члене. Казуки же робко кивнул, его руки, трясясь, избавляли мужчину от плена брюк и тесных боксеров. Внутри все дрожало от волнения. Боясь даже дышать под этим строгим и тяжелым взглядом, Казуки взял в руки еще не возбужденный член, чуть сжал. Он действовал инстинктивно, ведь никогда прежде не делал этого с мужчиной, потому что Йошиацу всегда был для него самым желанным Йошиацу был первым, чей теплый взгляд и смех заставили сердце Казуки так затрепетать. Йошиацу, словно яркий солнечный луч, пробился сквозь темные тучи и озарил этот никчемный мир своим светом. Его имя казалось самым мелодичным словом на свете. Его образ на сцене и в жизни, с броским макияжем и без, его голос и вокал — все это сводило с ума, заполняло сознание бедного мальчика. Даже девушки, которым Казуки посвящал песни, теперь казались обычными прохожими, что ничего для него не значат. Йошиацу в один момент затмил их всех. В этом мире будто никого, кроме него, не существовало. А теперь он так похабно просит, нет, даже приказывает Казуки отсосать ему, сделать приятно. Что-то здесь было явно не так, но когда парень почувствовал, что Йошиацу так или иначе нравится все происходящее, отступать было уже некуда. Казуки взял в рот, неумело, смущаясь, чуть ли не хныкая. Своим теплым ротиком и язычком он, удовлетворяя мужчину, пытался понять, что нужно сделать, чтобы было приятно. Казуки уже давно не получал никакого наслаждения от проведенных с женщинами ночей, а потому и вовсе забыл, что делали эти глупенькие фанатки, когда хотели довести кумира до оргазма. Йошиацу тяжело выдыхал, его рука вновь легла на темную макушку, гладила, будто бы одобряя действия влюбленного паренька. Совсем скоро, получая такую похвалу, Казуки и вовсе вошел во вкус. Йошиацу хвалил его, ему нравилось. Хоть сейчас Казуки и чувствовал себя собачкой, что так радуется похвале хозяина, он продолжал, он был не против. Он хотел быть для Йошиацу хоть кем-то, и уже не важно — возлюбленным или, виляющим хвостиком щенком. Хоть кем-то. Пожалуйста. Йошиацу никогда не поймет того, КАК сильно Казуки любит его, просто потому, что даже сам Казуки не понимает этого, но грустный мальчик будет стараться изо всех сил, чтобы быть любимым, значимым, хоть кем-то. Он то полностью ласкал орган ротиком, то язычок оглаживал головку, так бережено и нежно, как еще ни одна девушка до него это не делала. Хлюпающие звуки постепенно наполнили комнатку, теплые руки Йошиацу скользили по чужому личику, оглаживая скулы и подбородок, смахивая с него стекающую слюнку. И Казуки это нравится, он ластится к этим шершавым рукам словно кот, вновь припадает к возбужденному и поблескивающему в свете ламп от слюны члену, все так же с явным удовольствием, заглатывая как можно глубже. Он понял, что мужчина вот-вот достигнет той самой вершины наслаждения, когда ощутил, как его волосы с силой сжали. Но даже так, Казуки не собирался отстраняться, он знает, что Йошиацу будет впечатлен, если этот мальчик сможет проглотить все. Сейчас он думал лишь о том, что в одно мгновение смог настолько приблизиться к его телу, трогать его, делать такие развратные вещи. Это возбуждало. Сам Йошиацу возбуждал. Но, как только теплая вязкая жидкость оказалась во рту, Казуки не смог сдерживаться, это все-таки оказалось выше его сил, он понимал, что его может просто вырвать. Он сидел на полу, опираясь о него руками, с покрасневшими щеками, бугорком между ног и стекающей изо рта спермой. — Не думал, что парни могут быть такими соблазнительными. Видимо, ты исключение, — довольный Йошиацу пытался делать вид, что спокоен и хладнокровен, но тем ни менее его ноги дрожали, и стонал он достаточно громко, чтобы сделать Казуки самым счастливым идиотом на планете. Йошиацу молча покинул комнату после тех слов, и оставил Казуки наедине с собой. Бедняга ощущал собственную никчемность, то, насколько он жалок, он ненавидел себя, прекрасно понимая, что его горячо любимый Йошиацу лишь использовал его, возможно, те недолгие минуты счастья, когда чужие руки гладили парня по голове и щекам, не стоили того. Он очень долго был погружен в этот омут самых гнусных чувств, он понимал, что идет на дно. Илистое вязкое дно, достигнув которого, он не сможет уже выбраться. Да, так он и думал. Это отражалось не только в его отстраненном поведении, но и в лирике. Казуки оказался заложником этих приятных ощущений, он не смог вовремя сказать «нет». Они встречались все чаще. Сначала это был грязный и быстрый минет в туалете лайвхауса или гримерной. Потом — в отелях. Но дальше этого дело не заходило. Казуки достиг дна, даже не подозревая о том, что тонул не один.«Нам нужно поговорить».
Сердце разрывалось на части, трепетало как сумасшедшее. Хотелось умереть, воскреснуть, и, возродившись, стать кем-то новым, тем, кто будет лучше, сильнее этого. Все было слишком очевидно — Йошиацу это все надоело. — Наигрались со мной и решили бросить, да? — дрожащим голосом начинал парень, как только вошел в номер какого-то отеля. — Как жестоко. Вы же знали, что я люблю Вас, — он не смел, поднять головы и взглянуть на человека, стоящего напротив него, — Знали, а потому и пользовались. — Казуки повысил голос, сдерживать слезы стало почти невозможно, будто бы в приступе истерики, он продолжал игнорировать все попытки Йошиацу объясниться. Сжимал кулаки, дрожал всем телом, слова начали застревать болезненным комом в горле. — Неужели Вы, правда, никогда никого не любили? Заплаканные глаза терзали душу собеседника. По красным щекам стекали слезы, которые парень тут же утер, вместе с соплями. Не самое эстетичное зрелище. Казуки был похож на брошенного ребенка, которому больно и страшно. Он хотел вернуться к родителям, вновь ощутить ласку и тепло, хотя бы на мгновение быть нужным. Каково же было его удивление, когда он ощутил этот знакомый аромат одеколона. Теплые руки, обвивавшие его талию, такой приятный тембр голоса. — Какой же ты идиот, Казуки-кун. Страх парализовал все тело. Казуки не понимал, что происходит, так же, как и в тот день, когда на мгновение эти двое стали друг для друга чем-то большим, чем просто коллеги, хоть и на пару минут, но тогда они стали любовниками, и сейчас было так же страшно, непонятно, Казуки все еще напоминал испуганного ребенка. — Все хорошо — шептал Йошиацу, куда-то в шею, опаляя чужую нежную кожу своим дыханием. И шепот этот был ни разу не возбужденный, а тихий и спокойный. Такой, какой Казуки еще никогда не слышал. Он вновь повторил: «Все хорошо». Казуки ощутил, как его гладят по спине, и потому захотелось разрыдаться еще сильнее. — Послушай, сегодня из-за тебя я отменил встречу с одной пышногрудой милашкой, а знаешь почему? Ни за что не угадаешь. До безобразия длинные пальцы проскользнули к темным растрепанным волосам, зарылись в них, чтобы с особой нежностью заставить запуганного ребенка наклониться. Губы Казуки были грубее, чем у девушек, но целовать их было почему-то приятнее. Будто бы это был первый поцелуй, Йошиацу невинно касался их вновь и вновь, все ожидая, когда чужое сердце успокоится, но, кажется, оно билось только быстрее, да, Йошиацу чувствовал этот бешеный ритм, держа ладонь на чужой груди. Казуки не переставал дрожать и отказываться верить в происходящее. Йошиацу впервые раздевал парня, он медленно снимал с того куртку. — Я до сих пор не понимаю, просто в один момент начал постоянно думать о тебе. Глупо. Мне захотелось быть с тобой нежным, несмотря на то, что ты казался таким мерзким педиком. — Йошиацу-сан… — Помолчи, не мешай мне говорить о том, что я люблю тебя. Это илистое вязкое дно затянуло их обоих. Барахтаться уже бесполезно, остается наслаждаться тем кислородом, что остался в легких, и компанией друг друга. Ни одна фанатка за всю карьеру Йошиацу, ни одна его возлюбленная девушка еще не обнимала его так чувственно. Еще никогда ему не было так приятно видеть это личико с грустными бровками. Еще никогда он не видел, чтобы человек так сильно мог любить кого-то. Чтобы кто-то плакал во время секса. Это было в новинку. Как и слышать, что под тобой сладко стонет парень, а не девушка, что засыпаешь ты в объятиях чуть мускулистых рук, а не нежных и тонких. Но Йошиацу теперь уже был не против. Он сам хотел этого.