Сила в единстве

Раз… Джикию окутывает спазм сильнейшего жара. Проходится по телу, щекоча вспотевшую кожу, оседая на спине и груди взмокшей до нитки футболкой, режет по венам вспененной жижей и опадает в душе ощущением эйфории. У него радость перебивается позывами судорог и необузданным, диким желанием сейчас же поделиться эмоциями, раздвоив и помножив их на чувства такие же сильные, ослепительно яркие — Сашкины. Георгий отчетливо ощущает, как ходит по жилам радость, прыскает из глаз воскрешенными искрами и разносится по наполненной раздевалке общими окрепшими чувствами. Сила в единстве. Эти пары уникального чуда — такого редкого в последнее время и оттого вдвойне ценного — скачут по стенам, отбиваясь от них возгласами утомленной команды, и у каждого в сердце взрываются залпом долгожданной и заслуженной гордости. Джикия плывет сквозь людей — уставших и взмокших, забрызганных общими всплесками радости, — и душит команду в объятиях, обменивается чувственными рукопожатиями и делится, делится счастьем, разносясь им по комнате и растворяя в груди гниющее долго отчаяние. Георгий обводит вороватым взглядом своего мальчика, всегда и во всем для него особенного, светлым пятнышком рассекающего самую темную серию, а сейчас так гармонично вписавшегося в общую кутерьму, мимолетно касается пальцев в сиюминутном рукопожатии и давит в коротких объятиях, краткосрочно, но огненно выдыхая в висок обещание продолжения. Джикия растворяется в шелесте смятых футболок и отброшенных на пол бутс, гомоне усталых, но взбудораженных голосов, обводит помещение взглядом, аккуратно снимая с плеча повязку капитана команды, любовно и бережно кладет ее подле себя. Он жадно впитывает всякую малозначительную эмоцию, расчленяя всеобщее ликование на отдельные части взбудораженной радости и долгожданного послевкусия громкой победы. Сила в единстве. И это единство сейчас опоясывает, окутывает и взвинчивает кипящие жилы, доводит до максимума и расчленяет сознание. Среди успокаивающихся понемногу людей Джикия по-прежнему ярко пылает, скрежещет по лавке языками шумного пламени и смотрит, смотрит пронзительно и совершенно голодно, так что Максименко неосознанно заражается его настроением, чувствуя, как остывшим телом вновь завладевает сильная дрожь, и ладони стремительно мокнут. Сашка поднимается со скамьи, обводя взглядом опустевшее помещение, становится посреди раздевалки, заводя руки за спину. Во взбудораженном предвкушении чего-то непотребного, дикого и оттого вдвойне желанного и притягательного, смущенно отводит взгляд, а потом опять смотрит пронзительно и открыто на своего капитана, на своего мужчину. Заливается краской от собственных мыслей и просто сходит с ума от того, какой в ответ жадный, голодный и любящий взгляд дарит ему Георгий. Их общее месиво смазанных чувств, всегда одинаково острых и явных, сейчас не перебивается привычной уже горечью пустых поражений, ненависти трибун и отчаяния последних недель вездесущего ада. Они более не пытаются излечиться, забываясь в голодной истоме, кусая и царапая кожу, разрывая на лоскуты пружины затянувшегося безумия. Не растворяются в безуспешной попытке найти утешение, измученными ласками безрезультатно сгоняя с души тоску по далеким победам. Не прячутся от гниющего жара накаленной донельзя ненависти болельщиков, зарываясь с головой в белые простыни казенных постелей. Они впервые за долгое время делятся радостью. Максименко трясет. Встряхивает, приподнимая над полом, усыпанным горстями смятых вещей, и снова опускает на землю ощущение заостренной, взбудораженной и ожидаемой близости, обугленной и очерченной долгожданной праздничной эйфорией. Сейчас — только победа, только возгласы фанатского сектора, только легкость от удавшихся сейвов и забитых голов и, наконец-то, только его капитан, только его мужчина, только его любовь и только его Джикия. Дьявольская смесь захлестывает и окрыляет, Сашка сорвано выдыхает, когда Георгий медленно, по-кошачьи подходит вплотную и становится в паре сантиметров от его кожи. Максименко тянется дрожащими руками и прихватывает ткань красно-белой футболки, доверительно заглядывает в пылающие глаза и резко, жадно скользит пальцами под мокрую ткань, трепетно и щекотно кружа у пупка, свободной ладонью оглаживает плечо, на котором еще пару минут назад красовалась капитанская повязка. Это невероятно сильно контрастирует с привычными взрывами обугленной похоти где-нибудь в полутьме затихшего номера среди скомканного мотка сбитых простыней. Разрывается хрупкостью нежности и меховой легкостью оседает на коже, мягко ласкает тело и щекочет застывшие легкие. В светлой пустой раздевалке, кажется, замедляется время, и будто бы былые законы негласной обязанности делать все быстро и воровато, опасаясь неправильности и излишней женоподобности, растворяются в воздухе. Сейчас, в коконе послевкусия забитых голов и звучного одобрения фанатского сектора, любые устои трескаются в задушенном воздухе и спадают к плечам мягкостью опьяняющей вседозволенности. Они будто ломают шаблон, стоя посреди света и врезаясь друг в друга взглядами, плавятся в предвкушении чего-то особенного и все еще жарятся спазмом удачной игры. В помещении повисает молчание, режется залпами сорванного дыхания, и Максименко блаженно прикрывает глаза, позволяя Джикии оттеснить себя к столу, усыпанному ненужным хламом. Вздрагивает, когда капитан сметает к чертям все содержимое на пол и, придержав Максименко за талию, усаживает того на столешницу, требовательно, голодно разводит его колени и становится меж его ног, вжимаясь в пах очевидным, болезненным возбуждением. Саша открывает глаза. Просто потому что это явилось бы преступлением — пропустить моменты их оголенного мира, взбудораженного яркой победой и долгожданным счастьем от хорошей, успешной игры. Считывает эмоции Джикии, поглощая их как в голодном бреду, прислоняется ближе, заставляя мужчину опуститься себе на грудь, тянется к краю футболки и жадно дышит в лицо, врезаясь носом в щетину щеки, бьется затылком о стол, улыбается и стягивает с Джикии одежду, откидывая вспотевшую ткань куда-то ему за спину. Их общие голод и эйфория мажутся об истому усталости, превращая контакт в ленивые, глубокие поцелуи и скольжение пальцев по мокрой, блестящей спине. Сашка выгибается, откровенно трется и стонет, зажимая прорвавшийся голос между сведенных зубов, позволяет Джикии стянуть с себя верх, а потом змейкой вертится по столу, пока Георгий избавляет его от трусов, тут же раздевается сам. Джикия припадает к нему жаром вспотевшей кожи, скользит укусами по раскрытой шее и беспорядочно, хаотично, чувственно трогает, позволяя рукам будоражить сознание и сводить Максименко с ума. Мажет ладонью по внутренней стороне бедра, перекатываясь на бок и укладываясь вплотную сбоку, вынуждая горячую кожу Сашки почувствовать резкий холод на контрасте с пылающим жаром внизу. Максименко порывисто сводит ноги, зажимая руку Георгия в горячем плену, поворачивает голову и целует улыбкой, пока Джикия щекочет пальцами сжатый вход, не пытаясь высвободить запястье из плена сведенных бедер. Максименко напрягается, хватает его за плечо и громко выдыхает в раскрытые губы, ломаясь открытой интимностью и острым зрительным контактом. Даря Джикии рваный стон, зажмуривается, ощущая откровенную ласку, и тянет руку вниз, обхватывая их возбуждения, размазывает скопившуюся влагу и щекочет по всей длине, чувствуя, как палец Джикии ненавязчиво скользит у колечка мышц, дразня и доводя до предела. Эта усталая близость отдает затянувшейся нежностью, ленивой истомой скользит по спине и опадает на стол каплями свежего пота. Сашка чуть ли не плачет, стыдясь переизбытка эмоций, несдержанно всхлипывает и ускоряет движения на членах, подаваясь назад, неосознанно притирается к пальцу и резко целует Джикию в губы, закрывая глаза, словно желая укрыться от смущающей неги. Этот раз не похож на другие. Вообще ни на что не похож: слишком уж нежно и откровенно, светло и насыщенно, медленно и чувствительно. Максименко давится смятым дыханием, пока Джикия мягко скользит чуть-чуть внутрь, не стараясь проникнуть или причинить дискомфорт, просто сводит с ума тягучей испариной затянувшейся ласки. Раньше такого не было. Не было яркого света и красивой медлительности. Не было мест кроме мира огромной постели в номере неприметной гостиницы. Не было сладостной судороги сочащейся откровенности. Среди быстрых и хаотичных соитий под покровом ночной темноты и слоем жаркого одеяла не было чувственной близости и осязаемого обоюдного голода. В двустороннем стеснении и смущении не было места красивой интимности и тягучей медлительности откровенных моментов. Джикия растягивал его быстро, отводя взгляд и пряча голову на плече, хотя в воцарившейся тьме все равно ничего не было видно. Максименко, принимая его, прятал стоны в жеваном кляпе скомканных простыней, не лаская слух мужчины замученным всполохом сорванных стонов. И оба будто стеснялись воцарившейся близости или перед самими собой, или перед друг другом. А сейчас они смотрят друг другу в глаза, будто смотрят друг в друга в этом чертовом общественном помещении, куда в любой момент могут войти для уборки, нарочито растягивают моменты и плавятся в освещенности их любви и объединенной радости долгожданной победы. Сашка ускоряет движение на близких к разрядке членах, не прекращая мокрого поцелуя, насаживается на палец, и раскрывает глаза, встречаясь с пылающей искренностью взгляда напротив, кончает, выстанывая имя своего капитана, высвобождает собственный член и мажет пальцем по взбухшей головке Джикии, с жадностью ловя каждую судорогу его предоргазменной ломки. Не спешат уходить, жмурясь под натиском яркости ламп, трогательно и как-то совсем уж не по-мужски держатся за руки, переплетая пальцы в замок, поворачиваются друг к другу лицом и выдыхают в приоткрытые губы ленивую недосказанность, только сейчас отчетливо осознавая весь груз скопившейся за день усталости. Сашка поднимается первым, проходит пару шагов в направлении душевых, но останавливается, несколько секунд обдумывая собственное желание. Резко поворачивается и возвращается, ухватывая Джикию за запястье, уверенно и требовательно тянет его за собой. Под струей горячей воды зажимает его в объятиях, подставляя плечо под колкие, быстрые поцелуи. Улыбается в потолок, собственнически обхватывая Джикию за ягодицы, врезается носом в его щеку, режется о щетину и плавится близостью, плавится праздником, плавится чувством воцарившейся откровенности и обнимает его так, как не обнимал никогда. Слишком уж трепетно, мягко и нерешительно. Сашка теряется в омуте, проваливаясь в него с головой, и вдруг замирает, словно боится чего-то, чувствуя, как время кругом замедляется, давит на легкие грузом тягучего ожидания, и по-настоящему расслабляется, только когда Джикия точно также обнимает его в ответ. Обнимает совсем не сравнимо с тем, как он еще около часа назад обнимал членов команды. Эти объятия только лишь для одного Максименко. И сейчас они — не броские поздравления в пылу развязанных чувств, а что-то вроде бессловесного, но оглушительного признания того, что и так уже слишком долго было для них очевидным. Два… Сила в единстве. Баринова трясет, выворачивает наизнанку и распыляет по опустевшей, замыленной душевой ошметками раздробленного отчаяния. Он давится вымученной кривоватой улыбкой, ероша короткие волосы, медленно шагает вперед, скользя босыми ногами по мокрому кафелю, прыскает коротким, раздавленным всхлипом-смешком, оглаживая ладонью вспотевшие стены, глотает воцарившийся жар и подходит к Миранчуку со спины, врезаясь носом в его охлажденную спину. Напор холодной воды ударяет обоих по голове, придавливая мысли, опустошает сознание, растворяя где-то в висках очаги взрывоопасного негатива. Диме необходимо сейчас чувствовать его рядом. Он мажет по позвоночнику языком, слизывая чистую воду, обхватывает Лешу за талию и прижимается ближе, оплетая и накрывая собой, целует под лопаткой и хватает зубами загривок, теребя пальцами набухший сосок. Выдыхает в чужое тело накопившийся шквал будоражащих чувств и стонет что-то невнятное — просто звучно и тяжело выдыхает — оставляет на шее заметный, алеющий след, тут же кружит языком по изнеженной коже. Дима расстроен. Леша чувствует это особенно остро, не шевелясь и ловя его напряженные руки, сцепляет пальцы в замок и вздрагивает от особенно чувствительных поцелуев-укусов, откидывая голову ему на плечо. Дима подавлен. Высвобождает ладони и гладит Лешу по животу, врезаясь носом в чужие волосы, пару раз тычет кончиком в шею и закрывает глаза, вдруг слишком сильно и даже болезненно зажимая Лешу в объятиях. Дима чувствительный, крайне ранимый. Несмотря на тщетные попытки скрыть это даже от себя самого, поразительно хрупкий, он гнется под сильными порывами ветра и, покосившись, царапает в бессилии собственные бока, с огромным трудом снова вставая на ноги. Дима сложно переживает промахи и падения, натыкаясь на трудности и невзгоды, останавливается в ступоре и холодеет, будто бы обрываясь с привычного края бездны, летит стремительно вниз и в падении каждый раз отчаянно ищет только лишь одного человека. Дима легко поддается эмоциональному кризису и также легко, но совершенно неправдоподобно для Миранчука изображает из себя сильного мальчика. Налетает посреди матча на соперника в порыве гнева и ярости, разбрасывается по полю всплесками ядовитых фраз и кажется таким твердолобым, опорным, упорным, что Леша тут же понимает, находясь от него в паре метров, весь масштаб чужого смятения. Подлетает вплотную и отстраняет за руку, передавая через кожу и смятые возгласы острую чувственность и яркое, непременное беспокойство. Дима не плачет у всех на виду — вообще старается никогда не плакать и не проявлять излишней сердечности, пряча всплески эмоций за затворами сжатых губ — и от этого зацементированная под кожей чувствительность разъедает его целиком. Леша такой же слабый, ранимый и хрупкий, режется о лезвие неудач и, падая вслед за всеми, вдруг замирает, застывая в воздухе навесу, оглядывается назад и впопыхах хватает Диму за руку, потому что собственные обиды и страхи отходят на второй план, окаймленные беспокойством. Все они слабые, подвержены угрюмости и отчаянию, врезаются в новый день с новыми силами, найдя помощь и утешение у кого-то под кожей — в сердце или в душе. Леша поворачивается к Диме лицом, встречается взглядами и мягко оглаживает за плечи, выдыхает в искривленные губы, совершенно искренне улыбаясь: — А сегодня ужинать будем у меня или в ресторан заедем? Баринов даже отходит на пару шагов назад, пораженный контрастом — у него в ушах все еще ликование инородных трибун, а перед глазами разгром на табло — снова подходит вплотную, соприкасаясь кончиками носов, и болезненно несколько раз ударяет ладонями кафель по обе стороны от Лешиного лица. Миранчук зажмуривается и съеживается, тут же хватает Диму за локти и припечатывает к себе, разворачивается и вжимает чужую спину в холодную стену, удерживает за плечи и глубоко, интимно целует, настойчиво и откровенно заглядывая в глаза. Делится болью, перемешивая общее послевкусие, растворяет ее на языках и будто бы ищет противоядие в мазаной нежности, водя хрупкими тонкими пальцами по Диминым напряженным плечам. Отстраняется, оглядывая Диму с головы до ног, а потом снова подходит вплотную, откровенно трется и заигрывает, облизывая и так влажные губы, гладит Баринова по щеке, рисуя указательным пальцем линию подбородка, рывком приближает его к себе и спрашивает еще раз, будто бы это сейчас единственно важная вещь на свете: — Где ужинать будем? Баринов чувствует невероятную легкость, словно Леша действительно врезался в него живительным эликсиром, сам делает шаг навстречу и обнимает за шею, не столько, чтобы опять почувствовать тактильный контакт, сколько скрыть пылающее лицо в момент собственной реплики: — В твоей постели, например, поужинать было бы не так плохо. Три… Улицы красятся яркими вспышками фонарей, рисуются трассой, усеянной гирляндой выстроенных машин, и отовсюду доносятся гудки нетерпеливых водителей. Рома ерзает в кресле, барабаня пальцами по рулю, прикусывает пересохшие губы и с трепетом смотрит на друга, удобно разместившегося рядом на пассажирском сидении. Воцарившаяся нега и тишина приятно щекочет внутренности, врезаясь в сердце послевкусием трудного матча, отдается усталостью мышц и полным отсутствием мыслей. Кутепов прислоняется лбом к окну, прикрывает глаза и выдыхает заряд облегчения, жарясь ощущением долгожданного тренерского доверия и возможности снова доказать свою нужность команде, воскрешается и, улыбаясь, то сжимает, то разжимает кулак. Зобнин легко выдыхает, с неподдельным энтузиазмом проезжает пару метров, прежде чем сгусток машин снова застревает на месте. Он улыбается, растворяясь в приятном тепле и кремовой, нежной чувствительности, кладет голову на плечо друга, и Кутепов тут же выпрямляется, целуя того в висок. — Ты упал сегодня, — Ромка вскидывает лицо, в беспокойстве всматриваясь в уставшие, полные теплого обожания глаза, и скользит ладонью по чужому бедру, трепетно оглаживает колено. — Все хорошо? Кутепов кивает, трется кончиками носов и прихватывает нижнюю губу Ромки в ленивом, сухом поцелуе, теребит пальцами его волосы и соприкасается лбами, в агонии всеобщего нетерпения воцарившейся пробки удивительно чувствуя комфорт и уют, тихо и размеренно шепчет: — Я так счастлив снова оказаться на поле с тобой, — оглаживает Ромины щеки, снова целуя податливые мягкие губы, чмокает в нос и обнимает за шею, выдыхая в плечо, впитывает в себя давно знакомый аромат дорогого парфюма, — все даже слишком хорошо, Ромашка. Ибо сила в единстве. И единении.