Когда утихнет шторм

Конец уходящего лета запомнился штормом, которого давно не знали здешние места. К полудню небо заволокло грозовыми тучами, а вечером к монотонному шуму дождя добавилось усиливающееся завывание ветра, с моря налетели смерчи. Ураган уносил с собой все, до чего мог дотянуться. В воздухе летали бочки, ящики, фуры, впопыхах забытый на улице садовый инвентарь и инструменты, деревья вырывало с корнями, и даже камни отрывались от земли и носились в воздухе, как пущенные орудиями ядра. Огромные волны, налетая на берег, смывали все на своем пути. Стоявшие на рейде суда срывало с якорей, выбрасывало на сушу, разбивало друг о друга. Недавно получивший капитанский чин Эдвард Литтл, лейтенант Джон Ирвинг и управляющий девонпортской верфью Генри Макбрайт, явившийся на «Террор» по их настоянию с инспекцией еще в полдень, оказались в западне. Шлюпку, на которой они прибыли, унесло в море. Оставался еще закрепленный на палубе видавший виды вельбот — их последняя надежда вернуться на сушу, если стихия не разобьет в щепки и его тоже. Все трое укрылись от непогоды в капитанской каюте и, пережидая буйство ветра и вод, обсуждали то, ради чего собрались — постановку кораблей экспедиции на ремонт вне очереди ввиду их плачевного состояния. Взбесившееся море швыряло «Террор» с волны на волну, туго натягивая цепи четырех отданных якорей. Корабль круто заваливался то на правый, то на левый борт и прилично начерпал воды, которая водопадом лилась на жилую палубу через щели и наскоро задраенные люки. — Можно было бы оставить их открытыми, разницы никакой, – философски заметил капитан Литтл. Все трое понимали, что пока шторм не утихнет, им не покинуть корабль — это было бы чистым самоубийством. Оставалось лишь найти, за что ухватиться при резком крене и ждать, уворачиваясь от летящих в них предметов. — Чертовы книги! Почему их еще не унесли?! Вышвырну их за борт, все до единой! — выругался Ирвинг, когда в него врезался выпавший из шкафа грузный фолиант. — Прошу прощения, джентльмены. Морякам не привыкать к качке, а вот человеку с суши пришлось нелегко: Макбрайта мутило с той самой минуты, как только он ступил на палубу — еще до того, как гроза превратилась в бурю. И вот, на исходе пятого часа в утробе корабля, который уже принес ему достаточно головной боли, чиновник жался на скамье в углу и был близок к истерике. Керосин в лампе над столом выгорел, и каюта погрузилась в зловещую темноту. — Слишком сильно раскачивает, все из-за мачт. Мы можем перевернуться. Будет досадно пойти ко дну перед самым доком, — сказал Ирвинг, повернувшись в сторону, где по его прикидкам должен был находиться Литтл. — Предлагаешь рубить мачты? Если мы отыщем топоры раньше, чем они отыщут нас, вывалившись откуда-нибудь, то да, пожалуй, стоит, — ответил капитан. Ему претила мысль о том, чтобы собственноручно увечить свой корабль, но того требовала необходимость. — Мистер Макбрайт, вам придется остаться здесь, хотя лишние руки нам бы пригодились. Макбрайт что-то промямлил в ответ, но его голос обрел твердость, когда очередной удар стихии уложил «Террор» на правый борт, и все, что было не закреплено, полетело и покатилось теперь в другую сторону. Главной задачей было не улететь за борт, орудуя топором. Обвязавшись канатами, Ирвинг и Литтл пробрались к фок- и грот-мачте и принялись за работу. Они едва могли видеть друг друга из-за пелены дождя. Лезвия соскальзывали с мокрой древесины, палубу то и дело захлестывали волны, и было уже не разобрать, где заканчивается море и начинается воздух: казалось, две стихии сцепились в яростной схватке и, что было сил, трепали друг друга, заранее зная, что победы быть не может. Первой выполнил свою задачу Джон Ирвинг. Фок-мачта рухнула за борт, мгновением позже за ней последовала подрубленная капитаном Литтлом грот-мачта. Топоры были брошены в носовой люк, и промокшие насквозь офицеры уже собрались уходить, как вдруг, вопреки всякому здравому смыслу, на палубу выбрался, еле держась на ногах, управляющий Макбрайт. И он пел. — Сэр! Я прошу вас спуститься вниз! Немедленно! Эдвард Литтл хоть и пребывал в смятении от того, что видел перед собой, но смог сохранить присущую ему тактичность, не в пример лейтенанту Ирвингу — тот, поскальзываясь и хватаясь за все, что попадалось под руку, пробирался к обезумевшему чиновнику и ругался как сапожник. — Какого черта вас вынесло сюда?! Сядьте уже на задницу где-нибудь и не высовывайтесь, ради вашего же блага! Макбрайт будто не слышал адресованных ему слов; он шатался из стороны в сторону — не то от жестокой качки, не то от того, что был пьян, продолжая петь и размахивать руками. В своем мокром сюртуке он напоминал назойливого комара и раздражал Джона Ирвинга еще больше, чем за все время их знакомства. Будь его воля, он бы дал этому скряге хорошую затрещину, такую, чтобы тот провалился обратно в люк, из которого вылез. Что он там завывает, вообще?.. …от него одни проблемы, чертов бюрократ! Будь он проклят!.. Корабль подбросило очередной волной, раздался знакомый треск ломающегося дерева. Время будто замедлилось, хотя все произошло в считанные секунды. Бизань-мачта надломилась и падала прямо на Ирвинга и ничего не подозревавшего Макбрайта. Литтл кинулся к другу, сбил его с ног и оттащил к фальшборту. Их накрыло водой, хотя казалось, что это не волна, а сам «Террор» погрузился в море. Когда стихия позволила ему открыть глаза и ослабить хватку, взору Эдварда Литтла предстала ужасающая картина: управляющего Макбрайта вбило в палубу бизань-мачтой, как гвоздь молотком; часть деревянных обломков и костяное крошево, оставшееся от головы чиновника, уже смыло в море. В его руках дернулся лишившийся чувств Ирвинг, и Литтл снова сжал его изо всех сил, чувствуя, как немеют кисти и стучит сердце. Его никогда не трясло от страха, он не испытывал приступов тошноты при виде изуродованных тел, не падал в обморок, но в этот момент черной завистью завидовал всем тем, с кем это все происходило. Сквозь гул ветра, дождя и неистовствовавшего моря Литтл услышал, как кто-то звал его. — Мистер Литтл, мистер Ирвинг! Вы в порядке? Из приваленного упавшей бизанью кормового люка выбрался человек в еще сухом матросском бушлате и, ловко преодолев баррикады из обломков и размотавшихся бухт канатов, бросился к ним. — Мистер Хикки! Откуда вы, черт вас возьми, взялись?! — воскликнул Эдвард Литтл, узнав в нем помощника корабельного конопатчика. Завидовать его сухой одежде пришлось недолго: следующая обрушившаяся на палубу волна устранила это крохотное различие. — Из трюма. Еле выбрался. У нас ужасная течь. Если к утру останемся на плаву, нам сильно повезет. Нужно уходить отсюда. Хикки говорил громко, почти кричал, его фразы были короткими и емкими. Мудро, очень профессионально, отметил про себя Литтл, когда они вдвоем освобождали от канатов и спускали на воду вельбот. Конопатчик заверил, что они вдвоем смогут управиться с веслами в такой шторм. — Выбор у нас, как видите, небольшой, — сказал он, обведя рукой бурлящий пейзаж за бортом. — Я помогу вам перенести мистера Ирвинга. Позже, когда они на пару с Корнелиусом Хикки сражались с волнами, капитан Литтл вспомнил, что на корабле так и осталось лежать тело управляющего. Эдвард смотрел на него недолго, но запомнил раскроенный череп и растекшуюся под ним кровь — черную в темноте, и это зрелище странным образом умиротворяло. Во внезапной смерти этого человека была какая-то тонкая ирония, суть которой Литтл никак не мог уловить. — Как утихнет шторм, нам нужно будет вернуться за мистером Макбрайтом, — сказал он, когда они подгребли к пристани. Хикки молча помог ему вытащить Ирвинга из вельбота. — Когда утихнет шторм, мистер Литтл, многое изменится, — ответил ему конопатчик, не глядя в его сторону. В голосе Хикки звучали заговорщические нотки. — И покойный мистер Макбрайт будет последним, о ком вы вспомните. О нем уже позаботилась стихия. *** Когда Джон Ирвинг пришел в себя, он не сразу понял, где находится. Из забытья, в которое он провалился почти сразу после происшествия на палубе «Террора», он помнил голос капитана Литтла — тот говорил с ним и с кем-то еще. Обрывки фраз и отдельные слова — знакомые, но никак не желавшие складываться в осмысленную речь. А еще море, море, и неотличимое от него небо. Весь мир завертелся, распадаясь и собираясь в диковинные фигуры, как в калейдоскопе. Плохо. Все тело ныло, голова раскалывалась, руки плохо слушались команд, но он лежал в теплой сухой постели, под двумя одеялами, на мягких подушках, отделенный от непогоды стенами и окном. Хорошо. Ирвинг решил оглядеться и приподнял голову от подушки, но тут же уронил ее обратно. Пульсирующая боль в затылке явственно намекнула, что лучше ему сейчас вообще не пытаться менять положение. На прикроватной тумбе уютно горела лампа, и кто-то рядом звенел посудой. Пахло лекарствами и чаем. — Кто там? Скажите, который час, — простонал он. — Самый подходящий для того, чтобы спать. Во сне боль уходит быстрее. Этот голос он узнал бы из тысячи: мягкий, вкрадчивый, обезоруживающий. Собрав все силы, Джон приподнялся на локтях и повернул голову в сторону собеседника, который выжидающе замер у столика с батареей пузырьков. — Мистер Хикки?.. Какого..? Что я..? Что вы здесь делаете и где, собственно, мы? — В таверне «Китовый ус», ближайшей к причалу. Я попросил комнату, чтобы вас уложить, пока не придет врач. О, ничего серьезного, у вас жар и, может быть, пара ссадин, мистер Ирвинг. Вы легко отделались! Вот, выпейте, — Хикки поднес к его рту кружку с горячим напитком. — Этот настой снимет головную боль, как мне пообещала хозяйка. И… поменьше вертите головой. Ирвинг неуклюже взял кружку и отхлебнул питья. Оно оказалось невкусным, но действовало успешно: премерзкое сочетание трав и меда отлично отвлекало от мыслей о том, где, что и как сильно у него болит. Он дотронулся до затылка и обнаружил там огромную шишку. — Не помню, чтобы я ударялся головой, — произнес он, вопросительно уставившись на Хикки, который виновато отвел глаза и присел на край его кровати. …его глаза цвета холодного ясного неба… — Конечно, не помните. Вы лишились чувств, когда мистера Макбрайта прибило мачтой. Капитан Литтл и я доставили вас на берег. — Эдвард, — рассеяно повторил Ирвинг, восстанавливая в голове цепочку событий минувшего дня. Или, может быть, день еще не кончился? — С ним все в порядке? Где он? — Отправился за доктором — решил, что тот охотнее откликнется на его вызов, чем на мой. Он считает, что вас нужно осмотреть, вы сильно ударились. Он скоро вернется. — Мы с мистером Макбрайтом и капитаном Литтлом поднялись на «Террор», и вас я там не видел, — ответил Ирвинг, оправдываясь. Хикки продолжал: — Мне повезло быть на борту, когда все произошло. Я разгребал хлам в канатном ящике и услышал шум наверху. Сначала вы пререкались, даже перекричали грозу. Я не понял, что стало причиной спора, подумал, что третьи лица вам не нужны, и не стал выходить. После этого вы все затихли. Потом нас стало раскачивать, я решил подняться из трюма, а затем что-то с грохотом рухнуло на палубу, и я бросился наверх. Дерево старое, бизань могла надломиться когда угодно и прибить кого-нибудь из нас. Не такое уж редкое событие. Странно, что она вообще столько прослужила, из норвежской сосны-то. Знаете, как зовут мачты из этого дерева? «Копья Сатаны». Забавно, не правда ли? Глаза Хикки на самом деле зловеще сверкнули, или это была игра его больного воображения? Ирвинг не был уверен. Он не помнил ничего из того, о чем только что услышал — только дождь стеной, качку, бурлящую воду за бортом и сбивавший с ног ветер. Как будто неведомая сила хотела стряхнуть его, Литтла и управляющего Макбрайта с корабля, как назойливых букашек. Ирвинг потер глаза и поправил подушки, чтобы удобнее сесть, Хикки помог ему и сунул под мышку градусник. Не раздавить бы его ненароком. — Я пообещал капитану Литтлу, что завтра бы снова будете в форме. Ирвинг невесело усмехнулся и откинулся назад. Если бы не адская головная боль, он мог бы почувствовать себя монаршей особой: ни о чем не нужно беспокоиться, верный слуга все решит. Лучше всего было бы оказаться дома, но сейчас сгодится и эта каморка над таверной. — Эдвард говорил о чем-нибудь? — Только о том, что на верфи для нас мест нет, рабочие заняты, дерева на наши два корабля нет. Но могу вас уверить, что все изменится, как только утихнет шторм. Все ресурсы Девонпорта будут к нашим услугам, и мы, наконец, приступим к ремонту, — пообещал он и заботливо накрыл лейтенанта одеялом; тот попытался от него избавиться. — Вам нужно поберечь себя. К утру жар спадет. Наведу вам еще питья. Ирвинг смотрел, как Хикки возился у столика: пальцы так ловко перебирали склянки, вынимали из них пробки, встряхивали над кружкой и затыкали снова. Скажи ему кто-нибудь, что этот рыжеволосый мужчина не имел никакого отношения к врачебному делу, он бы не поверил: все его действия были так естественны, как будто он от рождения знал все о лекарствах и порошках. Учился ли он у кого-то, или идеальные приспособленцы вроде него одинаково хорошо орудуют и плотницким инструментом, и хирургическим? Зачем вообще о чем-то думать, если можно просто смотреть на него, брать протянутую кружку, невзначай дотрагиваясь до руки? Близость Хикки действовала умиротворяюще, и Джона даже посетила неосторожная мысль справиться, где он остановился в Плимуте, и предложить ему перебраться поближе, когда утихнет шторм. У хозяйки дома, где он, Литтл и Джопсон сняли комнаты, вроде бы оставались незанятые, или они могли бы делить его комнату, что позволило бы сэкономить на арендной плате. Когда утихнет шторм… Утихнет ли он вообще? — Мистер Хикки… — Да, лейтенант? — Что здесь происходит? Вы всегда все знаете, так расскажите мне, что происходит? — спросил Ирвинг, принимаясь за новую порцию питья. На этот раз в нем было намешано что-то настолько горькое, что от одного глотка заслезились глаза. Зато наконец-то можно было избавиться от градусника. Хикки взглянул на него и положил на столик, к пузырькам с лекарствами. В ответ на вопрос ему была рассказана история о вспышке странного заболевания в Плимуте, косившего горожан. Болезнь развивалась стремительно и протекала тяжело, и это требовало профессионального внимания всех местных докторов. Больницы были забиты до отказа, и все, что смогла дать бесчувственному герою Арктики и его спасителю медицина, это набор микстур и настоек из личного запаса хозяйки портовой таверны, а также рекомендацию пить только кипяченую воду, а лучше виски. — Зараза гуляет по городу, тут все на ушах стоят, до нас никому нет дела, — сказал Хикки в заключение. Ирвинг залпом выпил мерзко снадобье, поболтал в кружке осадок, и под одобрительный взгляд Хикки проглотил и его. Несмотря на отвратительный вкус, напиток ему понравился. Он него по телу растекалось приятное тепло. — Мы сами как зараза расползлись по городу. Вам бы тоже не мешало пойти поспать, мистер Хикки. Вы и так на сегодня сделали достаточно — возились в трюме, вытащили меня с корабля и приволокли сюда, напоили бог знает чем… Тут Ирвингу почему-то захотелось извиниться за свое ворчание. К его большому счастью, Хикки был из тех людей, которые многое понимают без слов. Корнелиус развернул свой стул спинкой к койке и уселся на него. — Поспать, как я уже говорил, следует вам. Вы же вряд ли захотите задерживаться тут дольше, чем на одну ночь? К тому же, завтра день будет долгим. Ирвинг нахмурился. — А вам-то откуда знать? Хикки сложил руки на спинке стула и сидел, положив на них склоненную набок голову. Его всегда забавлял третий лейтенант и его попытки напустить на себя серьезный вид. Комичность придавала ему очарования. — Несложно предположить. Все будут искать вас, тело Макбрайта. Все, кто не будет занят бумажной волокитой. Или болезнью. Спите спокойно. Рука, небрежно коснувшаяся его голого плеча, показалась тяжелой и холодной. Ирвинг машинально накрыл ее своей, неотрывно глядя на мужчину перед собой. При тусклом освещении его волосы были цвета соломы, а при дневном свете отливали рыжиной. Какие же они на самом деле?.. Они с помощником конопатчика сблизились во время плавания домой. Сейчас никто из них не вспомнил бы, кто сделал первый шаг от тихой вражды к такой же тихой дружбе. Ирвинг всегда держался холодно, Хикки же, напротив, сделался воплощением дружелюбия и учтивости, и даже обзавелся своим кружком последователей из числа матросов и морпехов. Их хватало на полноценную охотничью группу, вести которую всякий раз любезно просили его, третьего лейтенанта. Корнелиус беззастенчиво подсаживался к нему в шлюпку и заговаривал о чем-нибудь. Поначалу Ирвинг был не особо словоохотливым собеседником, но в один прекрасный вечер бутылка мадеры, которую помощник конопатчика "выменял у местных", когда они встали на якорь близ побережья Коста-Рики, помогла сгладить все острые углы. Подвыпивший Джон высоко оценил интеллект и особенное чувство юмора младшего по званию, не обошел и вниманием его способность пить, не пьянея. Когда их вахты совпадали, время проходило легко, в разговорах, спорах и воспоминаниях. Корнелиус Хикки оказался, помимо всего прочего, отличным слушателем, сам же говорил мало. Окончательно сразил Ирвинга тот факт, что Хикки любил книги и прочел добрую половину корабельной библиотеки. Хотя, возможно, он мастерски врал. До совместных игр в карты не дошло, но и без этого он наконец-то смог почувствовать, что не одинок. О том, что Хикки собирался делать, когда экспедиция завершится, тот отвечал всегда уклончиво и старался перевести тему. В своих личных записях Джон Ирвинг упоминал о нем как о закадычном друге, который с каждым днем становился ему все ближе, однако не решался сказать этого в глаза. Хикки исчез, как только они оказались у британских берегов. Много кто еще покидал корабли, но люди объявлялись через два-три дня, потрепанные, уставшие, но безумно счастливые и крепко пахнущие дешевой выпивкой и табаком. Только не Корнелиус Хикки — он как будто вообще не принадлежал этому миру, со всеми его страстями, радостями и невзгодами. Что говорить — Ирвинг скучал по его обществу, по их долгим ночным разговорам на палубе, по совместным охотничьим вылазкам. В Плимуте он старался как можно больше времени проводить на кораблях. На «Эребусе» его охватывало странное чувство тревоги, которое тут же исчезало, стоило ему вернуться на «Террор». Тут каждая балка была родной, каждая переборка источала тепло, каждый дюйм пространства был наполнен жизнью, иногда и буквально. От крыс и жуков-древоточцев не было никакого спасения. Выводок котов переправили на берег, где, как знал Ирвинг, их разобрали члены экипажа, отправившиеся по домам. И за котами присматривал Корнелиус, да... По моему строгому указанию. Пламя в лампе дрожало. Запах грозы просочился и в мансарду. Захотелось распахнуть окно, чтобы впустить стихию, выставить руки навстречу дождевым потокам, снова вымокнуть до нитки... — Я бы вам не советовал этого делать. Джон Ирвинг ошалело уставился на Хикки, вырванный из своих грез наяву. И рассмеялся. — Вы научились читать мысли? — О, меня в этом часто обвиняют. Никогда не получалось, сколько ни пытался, — съехидничал Хикки. — Наблюдательность — мой враг. — Мм, вот как. И что же вы наблюдаете? Ирвинг сдвинул свои подушки, размял затекшие плечи и улегся на спину. Какая все-таки удобная ему досталась кровать! Это было приглашение, слишком откровенное для такого человека, как Джон Ирвинг. Именно поэтому его следовало принять так же, как оно было сделано: мягко, но настойчиво, не давая шансов на отступление. — Я наблюдаю человека, мучимого бессонницей, мистер Ирвинг, — Хикки говорил вполголоса, легко поглаживая плечо лейтенанта. Жар никуда не делся, и прикосновения чужих холодных пальцев дарили желанное облегчение. — Человека с затуманенным взором, который отчаянно нуждается в отдыхе. Ирвинг потянул Хикки к себе, и тот покорно пересел на край кровати. — Здесь хватит места двоим. — Вы безумны, мистер Ирвинг. — Никогда прежде мой разум не был так чист, как сейчас, — Ирвинг понизил голос до шепота. — Не думал, что придется вас просить, мистер Хикки... Корнелиус... Хикки лукаво сверкнул глазами, склонившись над своим подопечным. Ход его воспаленных мыслей ему определенно нравился. — Вы хотите, чтобы я спал с вами? Не уверен, что мне нужен сон — в отличие от вас. — Я хочу, чтобы вы были со мной. Сейчас. Что-то было в том питье, которое Хикки ему дал, не иначе. Джон Ирвинг никогда бы не позволил себе ничего подобного в отношении другого мужчины, кем бы тот ни был. Взять за руку и тащить к себе как игрушку, требовать… Чего? Чтобы Хикки... …Корнелиус… …послушно наклонился к нему, позволил прижаться к своим губам — в точности таким, какими Джон их представлял — отзывчивым, нежным, сохранившим вкус недавно выкуренной папиросы. Такое было?.. О, демон-искуситель с тысячей лиц! Для Джона Ирвинга, всегда державшегося за веру в бога и праведную жизнь христианина, он явился в обличие этого щуплого мужчины, которому нипочем и холод, и штиль, и шторм, и здравый смысл, и самые черные бездны безумия, которые только могут быть доступны смертному человеку. Снаружи шторм срывал с домов крыши, утягивал под воду корабли в гавани, крушил мачты и терзал якорные цепи, а мелкие суденышки разбивал в щепки и швырял на берег. Казалось, что сама суть бытия вот-вот вывернется наизнанку. Тесная комнатушка в портовой таверне, освещаемая дрожащим пламенем лампы, стала островком спокойствия для двоих. Не лучшее место, чтобы предаваться любви, но, как известно, подходящих мест не существует, как и подходящего времени. Джон торопливо расстегивал одежду Корнелиуса, желая поскорее дотронуться до его кожи, исследовать каждый дюйм его тела руками, губами, языком. — Вы уверены в том, что делаете? — Больше, чем когда-либо. Определенно, все дело в том чертовом чае, или что это было. Хотя какая теперь разница? Корнелиус Хикки с ним, бесстыдно оседлал его и томно постанывал от удовольствия, когда Ирвинг прикусывал его соски и осыпал поцелуями безволосую грудь. Он лишь в общих чертах представлял, что делать — в прошлом у него были только женщины и собственное тело. В настоящем у него была жгучая страсть и мужчина, которого он желал. Не меньше, чем телесных ощущений, он хотел услышать его сладострастные вздохи, ловить и запомнить каждую кривую ухмылку его тонких губ. Ирвинг был красив, как может быть красив мужчина, и совершенно не похож ни на кого из тех, с кем Корнелиус имел интимную связь. Уильям Гибсон, его Билли, да… Он очаровывал своей неловкостью и временами вел себя совсем как женщина — наверное, это и свело их вместе в определенный момент. Билли кокетничал, обижался, смущался, говоря о некоторых вещах, был мягок и податлив, с ним было по-своему хорошо. Лейтенант Джон Ирвинг был совсем другим, но хотел того же, что и большинство людей — быть любимым кем-то и любить этого кого-то в ответ, для него была важна взаимность. Логика вела его тернистыми путями, и Хикки было очень интересно узнать о них больше. Он умел читать людей по их словам, жестам, выражениям лиц, и сейчас, согласно его наблюдениям, больше всего Ирвинг хотел отдаться своим плотским желаниям с ним, с младшим по чину и низшим по происхождению. Корнелиус обнимал Джона за плечи, прижимался к его широкой груди, продолжая танец губ и языков. Настойчивость партнера заводила его, как и очевидная неопытность. Лампа погасла, и темноту в комнате разгоняли лишь вспышки молний за окном, в свете которых любовники выглядели как мертвецы. Отсутствие света действовало ободряюще, все запреты и ложная скромность были забыты. Одежда и одно из одеял отправились на пол. Ирвинг рассеянно гладил худую поясницу, впалый живот и бедра Хикки, выступающие ключицы и торчащие ребра, обтянутые тонкой, как пергамент, кожей. Казалось — надави он чуть сильнее, и она порвется, обнажив мышцы и сухожилия. — Боже, как же ты красив, Корнелиус, — произнес на выдохе Ирвинг. — Я смотрю, вы сгораете от нетерпения, да? — промурлыкал Хикки, обхватив ладонью член партнера и свой. — Как вы хотите? — Как угодно. — Нет. Сегодня все для вас, поэтому... Кажется, я знаю, что может прийтись вам по вкусу. Хикки чуть отодвинулся назад и склонился над изнывавшим от возбуждения лейтенантом. Всегда неприступный и застегнутый на все пуговицы, сейчас он лежал перед ним нагой и беззащитный, с немой мольбой не отказывать ему в порочном удовольствии, которое он так сильно желал испытать. Ирвинг тянул к нему руки, касался пальцами губ — Хикки приветствовал каждый невесомым поцелуем. Указательный и средний пальцы Ирвинга оказались у Хикки во рту: он облизал каждый, не сводя взгляда с лейтенанта, который, не удержавшись, ласкал себя свободной рукой. Хикки наклонился и провел языком по его члену от основания до головки. Ирвинг сдавленно застонал, заставив любовника ухмыльнуться. — Ну, не так скоро, лейтенант, мы только начали. Теплый влажный рот принял его орган целиком. Ирвинг таял от легчайшего прикосновения рук Хикки, блуждавших по его телу, и от касаний языка, скользившего вдоль его члена, обвивавшего его, отмечая выступившие вены. Забывшись, Ирвинг начал ритмично двигать бедрами и обхватил ладонями голову Хикки, вынуждая того заглатывать глубже. Рыжий черт был искусен в оральных ласках. Плевать, где и как он постиг это мастерство — сейчас его растрепанная голова была между ног Ирвинга. Когда он уже был готов кончить, Хикки остановился, облизал губы и сел, демонстрируя свое собственное возбуждение. Слегка разочарованный Ирвинг — очаровательный лейтенант Ирвинг, раскрасневшийся и тяжело дышавший после такого чувственного опыта — все так же умоляюще смотрел на него и беззвучно бормотал что-то. — А вам к лицу румянец, лейтенант. Хотите меня? — Да... Да! Черт возьми, да! — в подтверждение своих слов Ирвинг вцепился дрожащими руками в бедра любовника и заставил его сесть верхом на мокрый от его же слюны член и поерзать по нему задницей. — Тогда позвольте указать вам путь. Хикки слегка приподнялся и направил член партнера внутрь себя. Природа наградила Джона Ирвинга прекрасными внешними данными и изрядных размеров мужским достоинством, и Хикки понадобилось несколько секунд, чтобы привыкнуть к ощущениям. К тому же, одного взгляда на лежащего под ним Ирвинга было достаточно, чтобы позабыть о дискомфорте. Он ловил воздух ртом, губы слегка подрагивали, грудь поднималась и опускалась, на лбу выступила испарина, слезы показались в уголках глаз. Ирвинг оказался в раю — так жарко и тесно внутри столь желанного тела, кольцевые мышцы так плотно сжимали его член, давно не знавший объятий крепче, чем хватка его руки. Ему было так хорошо, что он боялся шевельнуться, и в то же время инстинкт подсказывал, что это именно то, что он должен сделать. — Ты… Мой... Я так давно хотел тебя, так давно... Корнелиус выжидающе смотрел на него из-под полуприкрытых век. В его облике странным образом сочетались хищность и пленительная нежность, а бледная кожа будто светилась в ночной темноте. Зная, какой гипнотический эффект он производит на Ирвинга, Хикки со змеиной грацией наклонился к нему и лениво обвел языком край уха. — Так покажите мне это, лейтенант Джон Ирвинг. И он показал. Мир вокруг перестал существовать, сократившись до размеров комнаты, где они отдались во власть животной страсти, позабыв о том, что их могли услышать. Поймав ритм, доставлявший обоим максимум наслаждения, они обменивались поцелуями и непристойными словами, какие Джон Ирвинг прежде считал годными только для отъявленных распутников, спускавших все до последнего пенни на шлюх. Плевать. Пусть его добродетель умрет в агонии этой ночью, если такова плата за возможность познать подобное удовольствие. Голова кружилась, тело бросало то в жар, то в холод, дух захватывало как в сильный шторм, когда палуба уходит из-под ног, и волны по бортам взмывают до небес. Он сам был кораблем, несущим единственного пассажира. …Прекрасного пассажира! Лучшего из всех, о ком только можно мечтать!.. Как Корнелиус выгибал спину, как отзывался на каждое движение, с какой нежностью целовал его. Джон готов был поверить, что между ними есть чувства, а не слепая страсть, возникшая из его одиночества и извращенного любопытства его любовника. Никогда прежде он не испытывал такого изысканного наслаждения от близости, как сейчас, ни с одной из своих многочисленных женщин — о мужчинах он и думать не смел. Он хотел запомнить все оттенки ощущений, вобрать их в себя вместе со зрительными образами, с запахом их разгоряченных тел, со вкусом губ Хикки и звучанием его голоса. Если это все — вызванный болезнью сон, пусть этот сон длится вечно, пусть утро никогда не наступит. Где-то далеко разгулявшаяся злая стихия ломала строительные леса, как ребенок ломает спички, и сбрасывала со стапелей в море корпуса будущих кораблей. Их не рожденные еще души растворялись в кипящем безумии воды и ураганного ветра. Где-то далеко десятки горожан, подхвативших неизвестную заразу, захлебывались кровавой рвотой и обретали покой в вечном сне. Но двоим в комнате припортовой таверны не было до этого никакого дела. Наконец, предрассветном часу, горизонт очистился черных туч, и бледная молодая луна на краткий миг узрела раскинувшийся внизу разоренный штормом портовый город. Улицы превратились в реки, запруженные мусором, обломками и трупами животных. В девонпортских доках на успокаивающихся волнах горделиво покачивались два корабля флота Ее Величества, потрепанных годами нелегкой службы, в окружении обломков и изуродованных островов своих менее удачливых родственников. А в соседнем квартале капитан Эдвард Литтл мерил шагами гостиную, проклиная извозчика, отказавшегося везти его и пожилого доктора в таверну, где его друг Джон остался на попечение неизвестно откуда взявшегося конопатчика. Он не доверял этому человеку, хотя и понимал, что для недоверия не было никаких оснований. Доктор сидел в кресле перед камином и потягивал приготовленный хозяйкой чай. — Возьмите себя в руки, мистер Литтл, — говорил он. — Возьмите себя в руки и идите отдыхать. Когда утихнет шторм, вашему лейтенанту Ирвингу станет лучше, может даже статься, что и я не понадоблюсь. И почтенный доктор оказался прав.