Так, что у тебя за грустная история? Потому что все мы так или иначе пропащие.
Лето. Бостон. В такие дни – отвратительные, душные – пиво воспринимается как прохладный чаёк. Пьёшь целую бутылку, что продирает горло, за ней следующую… и ещё одну. Это и завтрак, и обед, и ужин для суматошной жизни вечно бодрствующего отдыхающего города. Дабы не спиться, не попасть в очередную трясину, подобную той, в которой она родилась, Фиона строго отмеряет дозировку, – этому научил её Лип – закусывает мятной жвачкой и надевает тёмные очки. В этом городе всё иначе, даже сны в нём видятся другие. Фиона уже была на дне и знает, каково там. Помнит удаляющиеся шаги прохожих, боль, гадкий вкус на губах, хлопающий тремор пальцев рук, напоминающий взмахи крыльев. «Это всё я, Лип», — вспоминает она, — «ни Фрэнк, ни Моника. Ни плохое воспитание. Только я». Если кому – то «посчастливилось» надломиться, тот отлично помнит момент, когда надлом произошёл. Помнит год, месяц и день; помнит место, причину. И человека. Таким обычно говоришь: — Я доверяю тебе. Для меня это важнее, чем «я люблю тебя». А после тысячу раз жалеешь, осознавая, каким блядским куском дерьма оказалось то, что сверкало на солнце полированным алмазом. И задумываешься, не стоит ли проверить зрение. И винишь себя. И плачешь, пока весь яд не выйдет наружу со слезами. Фиона уже была на дне и знает, как туда не вернуться. Иногда она слышит голоса, что напоминают ей самые постыдные дни, эти голоса ведут презрительный диалог: — Может, полицию вызовем? — Зачем? Проспится и дальше пойдёт. После ненадолго затихают, чтобы вернуться снова. Ещё более чёткими и близкими. — Такая молодая, посмотри. Даже жаль её. Красивая. — Это сейчас красивая. Через пару лет будет страшнее ядерной войны. Не смотри на неё, идти надо. И стук подошвы об асфальт вибрирующей волной отдаётся в сознании. Чёртовы гены. Пальцев одной руки хватит, чтобы пересчитать все плюсы жизни Галлагера. У Фионы они носили конкретные имена: Лип, Йен, Дебби, Карл и Лиам. В их доме жилось худо, но младших Фиона любила. Может, и они спасли ей жизнь. По – своему. Кто знает, что бы с ней случилось, остановись Фрэнк и Моника на одном ребёнке. Что лучше: сломать спину под грузом ответственности или сойти с ума от одиночества? Быть матерью в девять лет или брошенным ребёнком, никому ненужным в целом мире? Горе – родители никогда не научили бы её любви, но когда Фрэнк, пьяный и обдолбанный химией с самой больницы, принёс домой маленький свёрток и назвал его Филиппом, Фиона почувствовала, что значит любить и жалеть кого – то сильнее, чем себя. Она поняла это вдвойне, когда слабый и болезненный Йен впервые серьёзно захворал; когда маленькая Дебби сказала «мама», пухлым пальцем указывая на пятнадцатилетнюю сестру. Даже Карл пробуждал в ней любовь, но конкретные случаи вспоминать не хотелось. С Карлом всегда было сложно. Она справлялась, зарабатывала на жизнь сама. И никакая падла не смела сказать, что Фиона Галлагер справляется плохо. Обходя двух попрошаек по широкой дуге, Фиона не смотрела по сторонам, лишь вперёд. Что будет, если она обернётся и увидит знакомые лица? Как пройти мимо в таком случае? — Я в танке, — мотивировала она сама себя, — пру в танке и ебала я чужие проблемы. Вывеска кафе, похожая на флаг какой – то страны, с жёлтыми и красными полосами под незамысловатым названием «Дом 7», привлекла внимание Фионы ещё прошлой осенью. Они готовили вкусный кофе. Каждый знает, что в серую холодную пору, вкусный кофе поднимает настроение как ничто другое. Сейчас же необходимости заходить туда не было, но галлагерское чутьё, работающее одинаково вне зависимости от местонахождения, зачастую заводило её в тупики, подавая лишь призрачную лазейку во спасение. Фиона всегда ею пользовалась, уж ушлости у неё не отнять. Отпустив дверь, она обернулась и встретилась глазами с человеком из небольшой компании, сидящей поодаль. Он улыбнулся ей спокойной и безобидной улыбкой, той самой, которая появляется в момент, когда один человек встречает другого в тихом кафе посреди суматошного города. Фиона улыбнулась в ответ, но не сделала ни шага навстречу. Он, в свою очередь, продолжал сидеть, поправляя белый халат со вшитым обозначением — Доктор Джимми Лишман. Неудивительно, что в тот момент в их головах пронеслась одна мысль. Вполне логичный вопрос: Оно тебе надо? Раньше Фиона думала, что последнее слово, разделяющее двух некогда любимых людей, должно быть прощанием. В случае с Джимми, то была фраза: «Береги себя, Фиона Галлагер». «Береги себя» — это то, что говорят люди, когда больше не хотят прилагать усилия, дабы оберегать собственноручно. Это не жест доброй воли; хуже, чем «прощай».***
Итак, история. Вернёмся назад, дабы она не казалась неказистым обрубком повествования, тайной или осознанным преувеличением. Но, зная Джимми Лишмана, у которого семь пятниц на неделе и завидное отсутствие намёков на совесть, именно таковой история и покажется. Будет лишним останавливаться на знакомстве, кое не отличилось ничем от миллионов других знакомств. И Стив, на первый взгляд, не особо отличался от остальных. Он старался сделать хоть что – то, что сможет впечатлить Фиону, геройствовал как мог. Шутил не затыкаясь, приносил ей кофе, выучил имена всех Галлагеров; но в контингенте Саут-Сайда оставался белой вороной. Фионе досталась доля куда более трудная, и к своим девятнадцати годам она уже знала многих плохих людей. «Плохиш», — как говорила она. Но никто из «плохишей» не старался быть для неё настолько положительным. В последствии, ей даже нравилось не знать, кто он, откуда у него деньги и машины, ибо отношение Джимми легло на неё полотном, розовыми очками, что непременно разобьются, причиняя боль. Но кто думает об этом в самом начале? Такие люди, как они, бросаются в омут, надеясь отыскать в нём неебических ощущений просторы, чтобы как из рога изобилия счастье валило, чтобы весь мир и только для них. После, когда суровая реальность вытаскивала их за ноги, словно младенцев из купели, и шлёпала по жопам, и потоком посторонних голосов врезалась в уши, младенцы вопили так истошно, будто то их самый первый крик. Так они кричали друг на друга, и короткими ручками пытались дотянуться, ударить, потопить. Её проступок – упрямство; его – враньё. Но Джимми любил Фиону за сильный характер и добрые глаза, а Фиона любила Джимми за его умение убеждать и слушать с неподдельным интересом. Они могли говорить друг с другом часами, а после лежать во тьме, переплетая пальцы, и слушать, как за окном, на безлюдной улице, лают собаки. Но каждый раз наступало утро, дом Галлагеров наполнялся голосами и суетой, — Джимми чувствовал, что увязает в обязательстве перед этой семьёй. Фиона редко благодарила его, но в том он и не нуждался. Если в один день она улыбалась и не выглядела так, будто весь мир её заебал, то было личной победой Лишмана. Он любил её так сильно, что готов был найти легальную работу. По крайней мере, постараться поискать. Но как же это скучно, стыдно работать за «спасибо». Недолго оставалось до момента, когда «любил» и «винил» становились чем – то единым, и тогда Джимми сбегал. Испарялся, пропадал в привычной ему жизни, дабы смыть с себя всю грязь, мух и клопов, кишащих под одеждой. Он ненавидел Саут-Сайд и серые двухэтажные дома, напоминающие кормушки для птиц, сделанные рукой незаинтересованного в успешности проекта подростка; но возвращался снова и снова, ибо не мог не вернуться к ней. Фиона клянется себе, что всё кончено, но не знает, сможет ли когда – нибудь найти такого же человека, как он. Джимми помогал ей вытирать кровь Моники, когда та решила суициднуться на глазах у детей перед рождественским ужином, и в его глазах не было осуждения за испорченный вечер. Другой человек, возможно, и осудил бы. Галлагер не признается, но временами ей хотелось, чтобы все лучшие качества Джимми отыскались в другом человеке, с которым она могла бы стать счастливой и быть уверенной в завтрашнем дне. Находиться рядом с ним, всё равно что вести список плюсов и минусов, но не иметь возможности прийти к окончательному решению. В нём столько хорошего, что она хотела бы остаться с ним друзьями, дабы не потерять что – то поистине ценное. Но о какой дружбе может идти речь, когда на душе скопилось столько обид? От них существует лишь одно лекарство – хорошо поплакаться, чтобы на следующий день стало будто бы всё равно. Её ноша — думать о семье, а не о себе. Дважды думать перед тем, как расслабиться, отдаваясь мимолётным ощущениям; и трижды, прежде чем сказать кому – либо: «я тебе доверяю».***
— Как назвать человека, который ощущается тебе, как близнец, хоть вы и родились с разницей в два года? Фиона крутит в руках телефон, на который часом ранее пришло сообщение от Джимми. Она обещала себе не отвечать, но ответила спустя три минуты. По прошествии двадцати минут, он уже сидел справа от неё, уставившись в темноту потолка и шумно вдыхал, привлекая её внимание. — Не знаю. – он пожимает плечами и вопросительно смотрит на неё. Джимми привык к тому, что Фиона задавала вопросы, что не несли за собой никакой сути. Почти на все он отвечал «не знаю». Но в те редкие моменты, когда ответ всё же находился, говорил он долго и беспрерывно, уверенно, чётко. И был искренен в суждениях. «Не знаю» — это не враньё. Это молчание, что защищает от правды: названия того, вероятно, нет. И тот, кто сидит рядом с ней, не друг и не близнец, скорее доппельгенгер, чьё возвращение обещает обернуться разочарованием. Джимми кладёт руку ей на шею, с нежностью отодвигая волосы, и это прикосновение чувствуется как намыленная верёвка, накинутая безразличным к горю палачом. Но она слишком устала, чтобы оказать сопротивление. — И я не знаю.***
Доктор Джимми Лишман. Чёрт, если бы её спросили, верила ли она в такой исход, то Фиона, без сомнений, сказала бы что - то типа: «Не хотелось бы думать, что он настолько пиздлив и одновременно амбициозен. Ядерная смесь». Он столько раз бежал от неё, прикрываясь учёбой, что поверить в искренность его намерений было сложно. Почти так же сложно, как, спустя столько лет, видеть его лицо, не поддавшееся изменениям времени. Перед ней предстал всё тот же человек, будто вышедший из закромов памяти, что кинул на неё прощальный взгляд, вставая с сырого от дождя бордюра. Фиона помнила, как смотрела на него в последний раз, как медлила со словами и боролась с желанием, что существовало, дабы тянуть её на дно. Помнила вкус крови на его губах, — «привет» от Гаса — и запах кофе, доносящийся из -за приоткрытой двери «Пэтси». Береги себя, Фиона Галлагер, — сказал Джимми, изо всех сил выжимая добродушную улыбку. Фиона знала, как он ненавидит отказы. — Сам береги себя, как бы тебя там, блин, ни звали.