Победой обернется пораженье

Замок Конви полнился мраком и тишиной, что потрескивала и скрипела, рассыпалась тревожными шорохами. Комковатая перина, хлипкий кроватный каркас не добавляли уюта — заставляли вертеться, сбивая одеяло и простынь, и тоскливо предаваться бессоннице. С берега веяло соленой прохладой; она была много теплей и мягче, чем та, которую Омерль запомнил на корабле, — и все же он, закутавшись по самый нос, притянул колени к груди. Терзавшая кости ломота не имела ничего общего с благоуханной летней свежестью или обстановкой покоев, приготовленных наскоро, — высокородные гости застали хозяев врасплох. Нет, холод, который он чувствовал, был холодом стали, чье острие Ричард направил ему в лицо, под звонкой синью небес и в шуме прибоя. Они причалили к берегу на баркасах, и король, сойдя — спрыгнув — на землю, приник к оной грудью. Гладя песок, загребая пригоршни и ссыпая меж пальцев, Ричард шептал слова благословения — сбивчиво, жарко. Небольшая победа в Ирландии опьянила его: он танцевал — босые ступни в месиве мокрых песчинок — подобно языческому жрецу. «Земля охотно принимает своего владыку», — подумал Омерль, тайком косясь на Ричарда. Изящное тело, распростертое поверх мокрой гальки, удивительно с ней гармонировало, и сама почва дышала с ним в такт. На мгновенье Эдварду возмечталось быть сотворенным не из плоти и крови — из вспененных морем песков; охватить филигранное величие, оставить на нем неприглядный, но естественный своей нежностью след… А потом, в разгар воссоединения монарха с родной страной, Скруп донес известие, что захлестнуло их, как сердитая штормовая волна. — За Болингброком следует держава, от мала до велика — против Вас, — он сам страшился того, о чем говорил. — За лояльность к Вам граф Уилтшир, Грин и Буши расплатились головами. Ричард прижал ладони ко рту, скрывая обесцвеченную его линию, попятился — неверие и ужас овладели им. Он рухнул в песок, стал ползать, шарить руками — словно ребенок. Смятение, плескавшееся в чужих глазах, заструилось у Омерля по венам. Мучимый испугом и состраданием, Эдвард хотел сжать короля в объятии, притянуть ближе к сердцу — такому слабому, стучащему больно и трепетно, — огладить разлитую бронзу волос. Но бессвязные речи о смертях и надгробьях, о червях и эпитафиях повергли его в ступор — вместо того, чтобы разнять впившиеся в корону пальцы, целуя каждый из них, Омерль замер недвижно. В какой-то момент ему показалось, что он не выдержит: захлебнется чужой истерикой, которую успел принять за свою. Это и заставило броситься к Ричарду в поиске выхода: — У моего отца есть силы! Спросите о нем! Пусть все предали нынешнего короля, его отец, конечно, этого не сделал. — Отец Ваш, герцог Йоркский, соединился с Болингброком, — ответил Скруп. Что-то надломилось внутри, впилось осколками промеж ребер — Эдвард не сразу почувствовал, как его толкают в плечо. Отступил безропотно, готовый принять еще с десяток нелепых скользящих ударов — только бы это помогло Ричарду, только бы утихла в нем злость. — Чего ж Вы смолкли? — Милорд!.. — боль в голосе оказалась слишком сильной, чтобы можно было расслышать ее в полной мере. Потому, вероятно, Ричард и вовсе остался к ней глух — указал лезвием меча Омерлю в лицо, желая не то обвинить, не то предостеречь: — Навек возненавижу тех, кто станет льстить мне утешеньем. До Конви монарх ехал, отделившись от остальных, и хотя он возглавлял их небольшую процессию, со стороны казалось, будто он не имел к ней отношения. Эдвард пустил лошадь рысью, желая с ним поравняться, но стражник отослал его прочь; в итоге ему осталось лишь наблюдать, как солнце сверкало в короне Ричарда, как вплеталось в рыжеватые пряди — самый близкий из дозволенных контактов. В замке они тоже не свиделись: король изъявил желание отобедать один и не послал за Омерлем. Эдвард стянул одеяло с головы, позволяя прохладному ночному воздуху остудить щеки и лоб, осушить влагу на ресницах. Он попытался убедить себя, что виной ей пыль, въевшаяся в старый матрац, однако стоило закрыть глаза, как он снова увидел перед собою меч. Ричард сжимал рукоять неуклонно и прямо, и через собственный взор, отраженный на лезвии, до тонкой уверенной руки Омерль почувствовал странного рода связь. Мысли приобрели размыто-абстрактный характер: он вообразил, что может, подобно дракону, стать эфирно-огненным, всеобъемлюще-легким. Поглотить, выжечь — не оставляя рубцов — страхи, теснившие чужую грудь; добраться до сердца — и раствориться в нем, переняв на себя всю горесть. Омерль потер плечо в месте, на кое пришлись удары. Секундная боль не растеклась гематомой по коже, но теперь воспоминание, как впечатывался в нее яро сжатый кулак, сделалось слишком отчетливым. Он боялся, что фантомный след чужой ярости никогда не исчезнет, и чем сильнее он потирал плечо, тем лучше запечатлевал бессильно-гневный миг в своей памяти. Его отец предал Ричарда, но сам Эдвард остался ему верен. Почему король не хотел — не мог — этого понять? Устав терзаться бессонницей, Омерль решил нанести ему визит. По пути осторожничал — тьма в коридоре сгустилась, — зато нужную комнату нашел без труда: молодой темнокожий стражник дремал, облокотившись о ее двери и пристроив копье у стены. Он проснулся от звука шагов, настороженный, однако, узнав герцога, поклонился и отошел в сторону: тот был частым гостем королевских покоев в поздний час. Эдвард отворил дверь с аккуратностью, чтобы петли не скрипнули, тревожа чуткий сон короля. Но Ричард не спал: он, преклонив колени, сложил ладони в молитве. Распятие пред ним освещалось блеклым мерцанием свеч, и восковые слезы текли по плавким бокам. На мгновенье Омерлю привиделось, что ровно такой блеск он увидел на чужих ресницах, — но нет: лицо короля было сосредоточено и спокойно, веки прикрыты, а губы едва шевелились, изрекая слова. Медно-рыжие локоны разлились по плечам, спине и груди, как волны, обрамляя точеный профиль. Золоченая нить его платья искрилась в бликах свечей, и всю фигуру обнимало сияние. — Ваша Милость, — набравшись мужества, тихо позвал Омерль. Король открыл глаза, чуть удивленно повернул голову. Бледное, измученное тревогами лицо на миг озарило, как показалось герцогу, выражение облегченной радости — но собственное имя из чужих уст прозвучало до обидного грубо. — Омерль. Эдвард застыл в дверях, смеряемый уничижительным взглядом; сердце забилось в горле. Король мог арестовать его, подвергнуть пыткам, отправить на казнь за вторжение — и то, как потемнел его взор, наводило на мысль, что он рассматривал подобные варианты. Впрочем, через секунду он небрежно махнул рукой: — Очень хорошо, можете войти. Герцог притворил со собою дверь, но не двинулся с места, ожидая дальнейших указаний. — Пришли убить меня? — вдруг вскинулся Ричард; голос его прозвучал высоко и отрывисто, как если бы он отдавал приказы слуге. Этот вопрос был изощренней любых пыток, ранил больнее хлыста — герцог остолбенел. Образовавшийся в горле ком не давал ни говорить, ни дышать, и все, что он мог сделать, — это позволить Ричарду увидеть свое заплаканное лицо. Его глаза, налитые влагой и беспокойно шумящей зеленью, встретились с чужими — медово-карими, сверкавшими остро и зло. — Подойдите же, кузен. Омерль покорно прошел в глубь комнаты, прервав зрительный контакт, и остановился на расстоянии вытянутой руки. Безоружный, без дурного намерения или хоть какой-нибудь мысли в голове, он старался показать это всем своим видом. Ричард обогнул герцога по кругу, осмотрел внимательно — и приблизился впритык. Сжал в ладонях поникшие плечи, впиваясь буквально до синяков; пальцы его пробрались под одежные складки. Король беззастенчиво мял Омерля и щупал, чувствуя, как перетекают под руками контуры мышц, и задерживался дольше необходимого на сгибах локтей и колен, у самых щиколоток — под брючину не был заткнут кинжал или хотя бы нож — и на бедрах. Когда ладонь протиснулась между ними, слегка раздвигая и касаясь мимолетною лаской промежности, Эдвард поморщился, как от зубной боли. Ричард допрашивал его руками, и единственный ответ, который был для него приемлем, — согласие. Герцог стоял на ногах твердо, игнорируя нервную дрожь и не позволяя себе издать хотя бы вздох, даже когда его тело предательски откликнулось на движение тонких костлявых пальцев. — Возможно, Вы задумали использовать яд. Или обманывать мою любовь — единственная отрава, у Вас имеющаяся? Омерль упал на колени. — Милорд! Простите мне ошибки моего отца. Они — его, не мои. — Предатель-отец растит предателей-сыновей. — Будь я герцогом Йоркским, я бы поднял десять тысяч воинов и отправил их на край света ради Вас. — О, конечно, Вы бы это сделали. Но сейчас Вы для меня бесполезны. Эдвард вжался лбом Ричарду в ноги, и растрепанная смоль его волос легла поверх замшевых ботинок. Он содрогался в рыданиях. — Милорд… пожалуйста! Король сделал шаг назад. — Прекратите это и встаньте, — пробормотал он с выражением брезгливой жалости. Омерль поднялся, угодливо-спешный в своем движении — пред глазами вспыхнули искры, — и утерся рукавом. Ричард стоял близко, на расстоянии вдоха; от его тела шел беспокойный, гневливый жар. — Все предатели учат своих сыновей унижаться, или это сугубо Ваша уловка? По щекам Омерля вновь заструились слезы. Ричард безжалостно продолжил: — Вы любите меня, разумеется, но какой мне прок в любви преда… Герцог не дал ему договорить: обида, слепая и беспомощная, заклокотала в нем столь неудержимо, что рука сама собою поднялась — на чужой щеке расцвел малиновый отпечаток. Король распахнул глаза, изумленный, и простоял так один долгий, мучительный миг — Эдвард думал уже распрощаться с жизнью. Но по ладони, самой ее середине, прошлось влажное тепло: губы Ричарда, доселе сжатые в бескровную злую полосу, разомкнулись, и язык прильнул к коже. Король облизывал его руку, скользил щекотно вдоль вен и будто бы ластился к задеревеневшим пальцам, выпрашивая их прикосновения. Омерль отдернул кисть, точно обжегшись о мрамор чужой скулы; рот был приоткрыт в удивлении. Ричард притянул герцога к себе, вжал в свое тело — и приник к губам. Он целовал его рот жадно и глубоко; его руки вновь заскользили по груди Эдварда — на сей раз не в поисках оружия, но в желании приласкать, забраться под ночную рубаху и ущипнуть за соски, широко огладить напрягшиеся мышцы пресса — и спуститься вниз, очертив ногтями дорожку коротких темных волосков, к поясу брюк. Омерль почувствовал, как страх и предвкушение разлились в нем томною негой, заставляя все тело отяжелеть. Ричард дразнил его плоть, стискивал и поглаживал, не отрываясь от припухших губ. Затем он отстранился, шурша нижним бельем и веля герцогу снять рубашку. Схватил его за запястье, пихнул к постели — и уткнул лицом в матрац. Король овладел Эдвардом сразу, не размениваясь на прелюдии и нежные слова. Омерль судорожно смял в ладонях простынь, мучительно застонал сквозь зубы — ему потребовалось несколько тяжких секунд, чтобы привыкнуть к быстрым, размашистым движеньям. Пальцы Ричарда зарылись в чернь его прядей и сжали, точно намереваясь выдрать клок; всякий раз, когда он толкался внутрь, он тянул, беспощадно и властно, Эдварда за волосы назад, к себе, обнажая глотку. И вдруг остановился. В руке его сверкнуло лезвие ножа — маленького неприметного ножа, который он использовал для вскрытия писем; герцог ощутил, как холодный металл прижался, опасно надавливая, к беззащитно-открытому горлу. — Если Вы задумали меня предать, я убью Вас немедля. — Я Ваш, только Ваш, абсолютно и безоговорочно, — насилу вышептал, сбиваясь и всхлипывая, Эдвард. — Я люблю Вас. Я бы никогда не причинил Вам боли. Король опустил нож, смахнул небрежно — раздался глухой удар о пол — и сосредоточился на долгих, мощных толчках, не выпуская из рук волосы Омерля, пока его экстаз не настиг их обоих, и они не рухнули на постель, изможденные. Эдвард почувствовал себя маленьким — таким незначительным, в самом деле — и благодарным, неудовлетворенным, но обрадовавшимся тому, что к Ричарду вернулась благосклонность. Во всяком случае, он уповал на это. Чужой взгляд, пристальный и тем почти осязаемый, не дал ему сомкнуть век. — Я тоже люблю Вас, кузен. И если я потеряю всю Англию, но сохраню Вашу любовь, я буду править величайшим королевством в мире.