Не брат ты мне больше

Генья ему не брат. Генья ему так, по хуйне, вариант на потрахаться, когда припрёт. Он безотказнее любой шлюхи, примчится по первому же звонку без базара, зайдёт, поставит свои говнодавы на обувную полочку, аккуратненько так, как хороший мальчик, а потом завалится на кровать, сняв по дороге одежду и спихнув ту в кучу на стул. Ляжет как хорошая блядина. Глазки — чёрные, влажные — таращатся, неуловимые сигналы «выеби меня» азбукой морзе намаргивают, зазывают по-бабски длинющими ресницами. Хлоп-хлоп. Мило, пошло. Санеми с постным ебалом сразу сверху ложится, пахом прижимается, зубами скалится в предвкушении. У них на двоих одна мозговая клетка, и то, когда до секса доходит, отключается вместе со стыдом и инстинктом самосохранения, потому-то Генья так по-тупому и подставляется, вгрызаясь в плечо. Клыки острые пиздец, кожу — даже такую огрубевшую, как у Санеми — на раз-два прокусывают. Старший сразу по макушке кулаком даёт, будто бойцовскую псину отгоняет, мол, команда была «фу». Губами мажутся друг по другу, плечи и ключицы все в сине-фиолетовой россыпи засосов, разъебанная кровать натужно скрипит под их немалым весом да резкими толчками, стукаясь о стенку. Им как бы похуй на соседей, сейчас заместо мозгов у братьев верховодит блядское либидо, когда хочется трахаться до звёздочек перед глазами и скуренных позже сигарет, зажатых трясущимися в послеоргазменной истоме пальцами. Кровать ритмично шумит расохшимся деревом, грозясь сломаться к чертовой матери, но по охуевшему дикому взгляду видно, что Санеми это не остановит. Он дотрахает на полу, если придется. Его вообще лучше не беспокоить, пока не обкончается, потому как Шиназугавы на бешенных псин похожи, и отбирать у них что-либо понравившееся — а тем более, отбирать их друг у друга — всё равно, что прыгнуть в яму, полную острых кольев. Самоубийственно и тупо. Старший за Генью всех порвет, хоть и говорит, что ненавидит и вообще «Не брат он ему больше». Санеми рвёт связи и жопу. Не свою, братскую. В запальном желании отыметь побыстрее, без долгой и нудной подготовки, практически насухо, обходясь обслюнявленным после неумелого минета членом. Генье не так часто дают в рот, чтобы научиться прилично работать языком. Относительно недавно начали. Точнее, Санеми начал, припугнув, что зубы нахрен повышибает, если тот хотя бы чуть-чуть его заденет ими. У Геньи пока зубы на месте. У Геньи пока вроде получается. Комната полнится полусдохшими хрипами, звонкими шлепками, влажными причмокиваниями, тяжёлым и потным запахом, задыхающимися, словно последние мольбы утопающих, вскриками, заебавшим — не хуже Санеми — скрипом. Тот, кстати, размашистыми движениями загоняет по самые яйца, сжимая до боли пальцы на хрупких тазовых косточках брата, который в коленно-локтевой и рылом в подушку — только чёрно-жёлтый ирокез и торчит. — Бра-а-а-ат! Генье охуенно до слёз, задница болит ужасно (порвал сука), но б о ж е ему стонать, терпя весь этот несусветный пиздец, и жмуриться чертовски нравится. Лишь в глаза — точь-в-точь как у него самого — смотреть потом не нравится. Взгляд невольно съезжает с лица Санеми, падая, будто сдувшийся шарик, на землю. Так в памяти реже всплывают образы потного братского лица, уткнувшегося в его поясницу, и крепких ладоней на ягодицах. Воспоминания, всплывая, липко и удушливо обвиваются вокруг шеи, наливаются жаром в паху, заставляют подгибаться стертые о ковёр колени. Генья просто боится, что не сдержится, упадёт и прямо там прилюдно полезет трясущимися руками в трусы. Прости, блять, боже. — Не брат ты мне, понял? Конечно, понял. Братья не ебутся, не сосутся и даже ни чуть-чуть не отсасывают. Санеми это знает, но он, сука хитрая, систему наебал, от брата отказался, обеспечил себе стабильный перепих по вызову, на который брошенный Генья какого-то хуя продолжает приезжать и услужливо подставлять очко. Так, чисто не по-братски. Они ж ни разу не братья, ага.