Начало

      А начиналось всё просто и безобидно — восторженный ученик влюблёнными глазами смотрел на своего учителя. Потому что Юра в "Лицедеях" был давно и знал всё лучше, чем свои пять пальцев, а Пашке только и доверяли, что костюмы гладить да реквизит подносить. И всё там, на сцене, за которой он наблюдал из-за кулис, казалось таким несбыточным и далёким. Он даже называл Музыченко на "вы" какое-то время, несмотря на сопротивления, бегал за ним хвостом и наблюдал, как Юрий Юрич там проверит, здесь поправит, и всё новыми красками заиграет. Было в Юре всегда что-то такое, от чего жить хотелось. А ещё страстно хотелось набухаться.       Что они и сделали после одного из концертов. Пила вся немногочисленная труппа и, как водится в таких компаниях, рюмке к пятой из кустов достали не рояль, но потрёпанный временем аккордеон. При этом выяснилось, что стоит он здесь с бог знает каких времён, и играть на нём — в полном смысле этого слова — не может никто. А Пашка мог. Чётко, слаженно, аккуратно бегали пальцы по инструменту, перебирая клавиши, заставляя литься разные мелодии.       Тогда они поменялись ролями. Зачарованно смотрел на мальчишку уже Юра. Не потому, что сам так не мог, — наверняка смог бы, не зря ведь столько лет музыке и скрипке отданы — просто Личадеев с инструментом выглядел как чёртова картина. Это даже в голове не сразу вязалось — тоненький совершенно пацан с длинными волосами, которому бы "Зверей" на гитаре играть, и вдруг — аккордеон, который будто тяжелее самого Паши в сто раз. И парень весь в музыке, целиком. Ему и на пьяный гогот клоунов наплевать, и на инструмент, у которого время от времени фа второй октавы западает. Он весь — в музыке. Он сам — музыка. И рисковать не боится. Не помнит нот и начинает импровизировать. Да так, что любая песня преображается, и даже то, что терпеть не мог, хочется слушать и слушать, лишь бы не прекращалось.       После этого они впервые домой вместе уходят. К Юрке, конечно, потому что метро закрыто, а брать такси на другой конец города студенту сродни смерти — на что жить-то потом? А Музыченко только лишь во дворы — и дома уже. Ночь пролетела незаметно — курили и говорили много. Обо всём. О жизни, о театре и о музыке. И оказалось, что в них обоих она живёт. Гораздо глубже, чем у других знакомых. Музыкой ведь занимаются многие. Кого-то в детстве родители силком притаскивают, заставляя нотной грамоте обучаться, кто-то в пубертате гитару мучает, желая девчонке из параллели понравиться. Худо-бедно играет чуть ли не каждый второй. Вот только болеют музыкой — единицы.       Паше приятно было узнать, что на многое они смотрят одинаково. А ещё на большее — так по-разному, что хоть кулаком в морду. И до драк правда доходило. Прилетало обоим, и молодому студенту, и старожилу театральной сцены. От того их дружба и стала такой настоящей, какой до этого ни у одного из них не было.       И на дружбе бы всё и закончилось, если бы Музыченко, года два спустя после знакомства, не полез бы по пьяни целоваться. Пьянющие были в хлам, особенно Пашка — с непривычки от коньяка развозило так, что забывал, как ноги передвигать. Но Юра, как истинный джентельмен, сначала предупредил:       — Не понравится, бей.       А Пашка не смог. И отвечать тоже не было сил. Поэтому он просто сидел, пальцами вцепившись в край икеевского стола, и пытался найти для сознания хоть какую-то точку опоры, потому что мысли наскакивали одна на одну, превращаясь в знаменитую кучу из Лермонтовского "Бородина". А для Юры банкет продолжался. И закончилось всё это так, как, по мнению Юры, закончиться и должно было.       В ближайшие месяцы они это не обсуждали. Это ведь общеизвестный факт — пьяный Музыченко всегда, как по расписанию, творит лютую дичь. И зачастую наутро сам вспомнить о ней не может.       А потом покатилось. Группа, написанные в соавторстве песни, репетиции, туры, будто бы случайные совместные номера. Тела, объятья, губы. Никто из них не собирался этого прерывать. Не возникало даже малейшего вопроса в духе: "Что происходит?". Потому что всё было ясно без слов.       С Юрой нельзя просто быть рядом. В нём вязнешь, тонешь, захлёбываешься, ныряешь по уши. В него — раз и навсегда. Пашка понял это сразу, как увидел Музыченко впервые. Потому что Юра горел. Так ярко, что ослепляло. И Личадееву показалось тогда, что с ним либо сгоришь заживо, либо гореть будешь одним огнём. И выбрал сразу второе.       Лишь бы только с ним.