Сорокопут

Жарило солнце, жестокая пустота неба над Невадой казалась чуть ли не безжалостно насмехающейся, отголоски его резкости находились в звуке их смеха, отражались от выбеленного стекла, окружающего их маленький мир. Никогда Борис не любил ничего так сильно, как это ощущение в груди, когда внутри расползалось ровное тепло, как растекаются чернила по тонкой бумаге. Тео был рядом, голова запрокинута, от стекол очков отражалось пустое небо, отзеркаленная картинка, плавающая поверх его пустых карих глаз. Он был в пыли, красив, спутанные, влажные волосы, достаточно длинные теперь, чтобы завязать их сзади, если захотеть; в нем было что-то дикое, и он лежал на выжженной песчаной почве своей бледной спиной, взгляд одновременно ясный и затуманенный, практически трезвый сегодня. Он был похож на хищную птицу, а Борис — на мышь, на которую он охотился. Каждый раз, когда Тео смотрел на него, с Бориса будто заживо сдирали кожу и вскрывали; он — мышка, насаженная на острый шип, Тео – сорокопут с пронзительным взглядом и бездумными, пьяными касаниями. Он уже не был тем мальчишкой, только переехавшим сюда, робким и маленьким, с плотной темнотой, свернувшейся внутри него, спрятанной за обветренными губами, шелушившейся кожей и дрожащими руками. Тогда он был немного застенчив, одна идея выпить пива или покурить пугала его. В разрушении чего-то красивого была своя красота, и Борис взял семя той темноты и посадил его. Тео расцвёл под палящим солнцем пустыни во что-то незнакомое, темное, болезненно человечное и грустное до самых костей. Если вскрыть Тео, если нежными руками снять кожу с его костей, если разбить его и заглянуть внутрь, всё, что там окажется, это скорбь. Он напоминал ему холодный дождь, капли на стекле, ровное тепло комнаты за стеклом. Борис чувствовал себя в безопасности, несмотря на страдания, несмотря на ужасающие ночи, проведенные под прожигающим лунным светом, алкоголь на губах, скользящие между телами руки, касания нежные и абсолютно уничтожающие. Он чувствовал их отголоски, схожие с фантомной болью, слышал шёпот, пронизывающий его. Тео пометил его, сделал своим, оставил клеймо на теле и в душе. Борис повернулся к нему, подставив спину безжалостному солнцу, с болью изучая капли воды на груди Тео, плавные линии носа. Тот лежал, уставившись в пустое, отбеленное небо, будто там были ответы на все вопросы мира, и каким-то образом облака скрывали их. Иногда вопросы, которые задавал Тео, были ужасными. Что-то о том, как он хочет умереть, как Борис хочет умереть, почему люди должны страдать, почему наркотики все так упрощали. Сложные вопросы. Сейчас он был практически трезвый, молчаливый, и когда он повернулся, чтобы встретить настойчивый взгляд Бориса, в его карих глазах замерцали золотые блики. — Чего ты так пялишься? — Он ведь не был так уж и красив, подумал Борис, если признать честно. Его брови были странно изогнуты, отчего он всегда казался немного разозленным, обгоревшие на солнце щеки и слабый подбородок, грязно-карие глаза и уродливые очки, но всё это было неважно, потому что Борис был полевой мышью, чья судьба — стать жертвой сорокопута, быть насаженным на шипы снова и снова, и снова. — Тебе бы помыться, Поттер, не в бассейне, в нормальном душе. Свистни у Ксандры немного шампуня, она и не заметит. — Борис позволил Тео пихнуть себя обратно в бассейн, и вода сомкнулась над ним, все звуки исчезли. Контраст между стеклянным пузырем, который их окружал, водой, давящей на него со всех сторон, и Вегасом, был очень резким. Вегас всегда был ярким и пустым, сухим и горячим, как печка, здесь же была блаженная прохлада, от хлорки щипало глаза, кафель, которым было выложено дно бассейна, был белым, и он, пожалуй, смог бы слиться с ним, лежа на дне, и только волосы выдали бы его, да вонь, появившаяся после недели плавания лицом вниз. Он часто думал об этом, о том, чтобы убить себя, и, хоть в отличие от Тео, сделать это не пытался, мысль сопровождала его постоянно. Она была натянутой сеткой под канатом, по которому он ходил. Он мог выбирать: таблетки, наркотики, приход, а затем пустота; или же прыжок в воду, посиневшие губы и раздувшееся тело, хлорка, выжигающая смолу в его легких. Его легкие начали гореть, и он всплыл, обгоревшую кожу щипало. У него никогда не было столько веснушек, солнце здесь всегда висело в небе, безразличное и белое, как мука, как сахарные звезды, украшавшие ночное небо. Небо в Вегасе было неизменным, низкая линия горизонта, огромная чашка, перевернутая и накрывшая их. Часто Борис представлял, как гравитация пропадает, и он падает с земли, как с утеса, ныряет в звезды, всегда один. Ему нравилось мечтать о том, как он плывет в открытом космосе, а затем задыхается, давится кровью; иногда он заставлял себя поверить, однажды так и случится, и он лежал, глядя на небо, как на океан, будто он мог прыгнуть в него и утонуть среди звезд. Лёжа на спине, он держался на воде, уставившись на ослепляюще белое небо, уши все еще ничего не слышали под неподвижной водой, длинные бледные конечности были подставлены лучам яркого солнца. Он закрыл глаза; розовые веки, шепот, знакомое ощущение слипшихся от воды ресниц, горячий воздух, обжигающий кожу, иссушающий легкие, язык, облизывающий сухие губы. Он чувствовал странное умиротворение прямо сейчас, он никогда не ощущал этого спокойствия, в нем постоянно бурлил хаос, неистовая и безумная энергия, которую было тяжело контролировать, и еще тяжелее хранить в себе. Он часто выводил Тео из себя, лишь бы только тот ударил его, и его руки снова оказались на его коже. Каждый раз, когда Тео касался Бориса, он поглощал его, и шипы, будто вросшие в его ладони, впивались ему под кожу и навсегда там оставались. Этот мальчик жил внутри него, опустошал своими ленивыми касаниями и взглядами стеклянных глаз, наполнял сигаретным дымом и поцелуями, неконтролируемыми, как лесные пожары, и от его прикосновений оставались ожоги — всепоглощающие, заставляющие землю содрогаться. Мир мог бы расколоться, рассыпаться прахом, так, чтобы не осталось ничего, кроме белоснежного пустынного света и пыли на бледной спине Тео, и Борису было бы плевать, пока у него был Тео, и он никогда бы его не отпустил. — Ты когда-нибудь думал, каково это — умереть? — спросил Тео, и его слова растворились в горячем воздухе. Он произнес их своими потрескавшимися губами, надтреснутым голосом, и слова вышли округлыми и плавными, как курсив, как черные чернила, как пожелтевшая бумага, как кровь. Его голос давал жизнь. Борис вылез из бассейна и улёгся рядом. — Нет. — Борис соврал. Он врал также легко, как дышал, пронзенный сорокопутом, пронзенный собственными руками и прикушенным языком. Он думал о смерти чаще, чем о жизни. Он будто плыл по течению, словно дикое, наполовину прирученное существо, создание, находящееся во власти пустыни и звезд, и его судьба была предопределена, а точкой назначения должна была стать глубокая пропасть и ничего больше. У него не было будущего, он был неспособен ни к чему, кроме выживания, койот, бешеная собака, оголодавший и свирепый, будто ветер, неистовый, будто дождь. Он думал о смерти и неверующе молился Богу, которому было все равно. Тео не нужно было всё это знать. — Я думаю об этом постоянно, — сказал тихо Тео, и его кровавый голос свистел за гниющими зубами. Они уже начали разлагаться, мумифицировавшиеся в сухом воздухе пустыни, пропитанные алкоголем, и резкий, химический запах пота, изменившийся и воняющий травкой, приклеился к ним. Никто не рассказал им, как наркотики заставляют тебя пахнуть, как они заставляют тебя потеть, избавляясь от яда. — Я думаю о смерти и не боюсь её, если бы я умер, то словно бы вернулся домой. Вернулся к тому, что было раньше. — Борису не нужно было спрашивать, чем было это Раньше, Тео о многом ему рассказал, прошептал разбито и надломлено о своей матери, красивой и сильной, о ее горячем сердце и нежном голосе, о мягких руках и о кровавой смерти. Они носили в себе эти смерти, они плавали в их крови, в просмоленных лёгких. — Смерть — это часть жизни, ничего нельзя сделать, ты не можешь бежать к ней, ты просто остаешься здесь со мной, Поттер. — Борис снова посмотрел на Тео и тут же пожалел. Тео уставился на него, очки сняты, медовые глаза под палящим солнцем, красные обгоревшие щеки, редкие веснушки на коже, ни капли воды из бассейна не осталось под его остекленевшими глазами. Голос Бориса, пропитанный жарой, водка, пекущая губы, практически невидящие глаза. Дышать было тяжело, будто его грудь была обтянута резинками, и он не мог нормально вдохнуть. Он тонул в пустыне, и в этом была какая-то горькая, утонченная ирония. — Думаю, это принесло бы умиротворение. — Тео будто смотрел ему прямо в душу, взгляд непоколебимый и слишком серьезный, пропитанное алкоголем дыхание, впившиеся в сухую землю пальцы, обгрызенные ногти, оставлявшие отметины-полумесяцы. У Бориса были такие же отметины на плечах, некоторые от Котку, большинство — от Тео. — Я бы как будто уснул, и всё. — Он пронзительно смотрел на Бориса, на его губы, обкусанные и запекшиеся, и сухие, как и все остальное в Неваде. — Может, я смог бы снова увидеть её. — Она может подождать. Когда придёт твоё время, она встретит тебя. Некуда торопиться. — Мне постоянно кажется, что я не успеваю, и время кончается. — Борис никогда не ощущал на себе тяжесть времени, пустыня казалась вечной, бесконечной и неизменной, как небо; словно когда древние боги в первый раз коснулись земли, она выглядела точно так же. Пустыня была древней и понимающей, интеллект, спрятанный под ногами, живой и дышащий. И вместе с тем, такой же мертвый, как и призраки, преследовавшие их обоих. Пустыня сама была населена призраками, они были призраками, парни, перед ногами которых расстилался весь мир, без будущего, изолированные и такие одинокие. Иногда казалось, что не осталось никого, кроме них, будто по земле пронесся апокалипсис, и они были единственными на этой бескрайней, бесплодной земле. Иногда Борис мечтал, чтобы так оно и было, чтобы они жили вместе в этой пустыне, взрослели под звездами. — Вот представь, Тео, — он ненавидел тот факт, что не мог правильно произнести его имя, ненавидел, что оно выходило резким и колючим, жалило, как ладони Тео, и выделенными оказывались не те звуки. Те-о. Он чувствовал себя полным придурком. — Остались только мы, весь мир в нашем распоряжении. Что бы ты хотел увидеть, прежде чем умереть? — Ничего, мне не нужен весь мир, Борис, я просто хочу хоть раз почувствовать спокойствие, хочу снова ощутить себя целым. Мне кажется, что внутри меня ничего нет. — Они действительно были такими же пустыми, как небо, как сама пустыня, парни, наполненные недозволенными удовольствиями, находящие утешение в запрещённых касаниях, кричащие в безразличную пустоту. Холодные подушечки пальцев и горячая кожа, дыхание, опаляющее его затылок. Борис страстно желал прикосновений точно так же, как Тео желал смерти. — Иди сюда, — позвал Борис, и Тео обнял его, грязный, химический запах действовал успокаивающе, у него в волосах остался клей, который они нюхали вчера. Борис чувствовал, как Тео начинает дрожать, как беззвучно всхлипывает, горячие слезы капали на кожу. — Ничего, Поттер, не держи всё в себе. Смерть тебя подождёт. Хочешь, накуримся и посмотрим тупой американский фильм, а? — Тео только прижался крепче, впился ногтями в кожу. Его губы на вкус были как водка и соль. — Я люблю тебя. Он не помнил этого на следующий день, но, опять же, он никогда не помнил, как касался его. Иногда Борису казалось, Тео пытался выжечь из головы эти воспоминания. Может, он был просто параноиком, потому что эти неясные ночи никогда не откладывались у Тео в голове так, как это происходило у него. В конце концов, кто потрудился бы запомнить, что любит такого, как Борис?