42-02

Тэхёну двадцать лет, и у него ничего не осталось. Когда прогремел первый взрыв и город окутал кислотный туман, было страшно. Когда на руках умирали друзья, не успевая сказать даже последнее «прощай», было тошно. Потому что сладкий запах гноя душил, потому что язвы на ещё теплых телах пульсировали под пальцами, потому что Тэхён не хотел оставаться один. А потом это стало нормой, привычкой, обыденностью. В какой момент человеческая жизнь обесценилась, превратилась в средство, стала помехой, — Тэхён не знал. Он не задумывался об этом. Он просто был как все. Убивал за воду, воевал за еду со своими, с чужими — за Государство. И это не было страшно. Уже не было. Каждое утро их отряд поднимали в 5:40, и никто не мог точно сказать верное ли время на часах командира, действительно ли утро или их всех обманывают, потому что неба не видно, не видно солнца. Только гнильно-розовый туман стоит над руинами столицы. Над их лагерем. Потом проходила перекличка. На каждой кого-то недосчитывались. Дальше убирали тела, это была своего рода зарядка. Тэхён обычно брал трупы за ноги, потому что не мог смотреть в синие лица, не мог отделаться от чувства, что он — следующий. Он никогда не заговаривал со своим напарником. А зачем? Привязанности неуместны, и кто первым умрёт — вопрос только времени. Но Тэхён знал имя парня, который всегда держал тела за руки, всегда был с ним рядом. Сегодня был не он. Вернее он тоже где-то был, кто-то тащил его за руки, кто-то — за ноги, а Тэхёну хотелось выть. Просто встать посреди испещренного взрывами поля, упасть коленями в горячую грязь и завыть, надрывно так, отчаянно, на солнце или луну, а на деле — в туман. В кислотный гнильно-розовый туман. И этот день не стал особенным, у Тэхёна просто сменился напарник, просто новое лицо, без имени и без звания. С язвами на лице. Совсем скоро умер и он, не прошло и недели. Тэхён тащил его за руки, смотрел в синее лицо, в пустые слепые глаза и думал, что ничего не знает о нём. Это не страшно, в его мире не принято знать друг друга, потому что только так можно сохранить последние ошмётки рассудка, последнюю человечность. Но горечь жгла у основания языка, потому что однажды его, Ким Тэхёна, будут также тащить до ямы с отходами, и также думать, что ничего не знают о нём. А ещё через неделю Государство забрало у них, у солдат, последнее — имена. Тэхёну присвоили номер «42-02», а его очередному напарнику «42-04». В этот же день парень позвал Тэхёна поговорить, и он отказался. Утром нашли тело 42-04. Тэхён подумал, что, не зная имён, жить проще. У номеров нет истории, нет мыслей, нет целей — только сухие цифры. Вечером на щеке открылась первая язва. Тэхён с сожалением думал, что однажды что-то такое должно было случиться, но он всё равно плакал. Надрывно, истерично, рыдал, упершись лбом в горячую красную грязь. Рвал волосы на голове и молился. Очень, очень долго молился, возносил руки к небу, но ладони вязли в тумане. Бог давно оставил их. Было бы слишком наивно думать, что он поможет. Тэхён не думал, он просто просил, с надеждой и страхом. Просил, потому что никто не хотел умирать. 42-02 тоже не хотел. Несколько дней спустя пришли оккупанты, враги Государства. 42-02 даже не взял оружие, он хотел умереть вот так, от руки земного врага, не от язв, не от заражения крови. Последнее, эгоистичное желание — «пусть меня убьёт человек». И он просто стоял посреди испещренного взрывами поля, в горячей грязи, объятый гнильно-розовым кислотным туманом, и ждал. Но его обходили пули, рядом валились тела своих и чужих. Лица, усыпанные язвами, мелькали, черты их смазывались. 42-02 с горечью понимал, не важно на чьей ты стороне — всё равно умрёшь. Прямо напротив него встал парень, высокий, наверное, когда-то красивый. Он смотрел с таким же отчаянным ужасом, такой же горечью. 42-02 пожалел, что безоружен. В это пустое, страшно смиренное, понимающее лицо, он бы выпустил весь магазин. Выстрелил бы в каждую мелкую язву на красивых губах, вышиб зубы и глаза, смотрящие с болезненной мукой. Такой знакомой и неотвратимой. Сладкий запах гноя и горький — гнилой крови, оседали на языке. И ему не было страшно. Уже не было. Они смотрели друг на друга, а вокруг бушевала война. И не было в их глазах любви, желания, страха, только сухое понимание. У них не было общего языка, не было общих друзей, врагов, даже общего горя не было. И знаки в номерах были разные. Но 42-02 точно видел в лице напротив что-то недозволительно живое, человеческое, и этого 42-02 боялся. Не смерти — её он ждал, не жизни — она закончилась, а странного парня в военной форме с нашивкой 703Р на груди. Совсем рядом прогремел взрыв. И это не было страшно. Неожиданно. Оглушительно. Больно. Темно. Не страшно. Когда 42-02 открыл глаза, он не увидел ничего, но это всё ещё не пугало. Страшно стало потом, когда он услышал мерный стук сердца рядом и тяжёлое, спёртое дыхание, почувствовал, что его кто-то обнимает. — Сорок два ноль два, да? У вас тоже отняли имена. Голос звучал понимающе горько, но 42-02 не знал этого языка. Было понятно только — его звали по номеру. Как-то интуитивно, интонационно. — А я семь-ноль-три-резерв. Приятно познакомиться. 42-02 не знал, думал ли парень, что он его понимает или просто хотел выговориться перед смертью, но почему-то не хотелось его прерывать, отстранять от себя чужие горячие руки. И смотреть вокруг на разруху и смерть, вдыхать запах гнили и разложения тоже не хотелось. — А у меня есть имя. Слава. Карелин. 42-02 не знал, что ему говорил этот чудак в военной форме, но почему-то от хриплого, неясного «Слава» вязало во рту, и хотелось спрятаться. — У тебя, наверно, тоже есть. Даже не знаю, как спросить, чтобы ты меня понял. Как тебя зовут? И тихонько рассмеялся, а у 42-02 в лёгких, словно разом полопались все альвеолы. Так необычно было слышать обычный человеческий смех, искренний, тёплый. Он не сдержал себя, обхватил широкую спину руками и прижался так близко, как только мог, так, чтобы воздуха не хватало им обоим, потому что 42-02 не должен страдать один. — Ты чудной, сорок два ноль два. И 42-02 понял. Кажется, понял. Он уже давно не называл своего имени, никому. За ненадобностью, потому что было не принято, потому что смерть — вопрос только времени. — Тэхён. Ким Тэхён. На самом деле он не рассчитывал на понимание. Он как будто напоминал самому себе, что он — человек, с мыслями, с чувствами, с целями. И это было опасно. Опасно для смертника. Вот же будет шутка, если он правда поверит в жизнь. — Тэхён. Буду думать, что тебя так зовут. Это было последнее, что сказал странный солдат. Он умер. Его сердце просто остановилось. И это не было чем-то страшным, но Тэхён испугался. Тэхён даже не смог заплакать, только жался к коченеющему телу. Он не верил в Бога, человечество, судьбу, любовь и знал — смерть неотвратима, она скалит зубы ему в лицо, тушит окурки о щёки и губы — там набухают язвы. Но в это утро, над испещрённым взрывами полем, на руинах столицы, где был разбит мёртвый лагерь, а Тэхён был единственным выжившим, взошло солнце. Он — 42-02, ему двадцать лет. И у него осталось имя.