Must've fallen like the sea

Шаг. Еще шаг, и еще один. Дыхание сбито, как и ступни. Но Чонгук все равно бежал, сдирая кожу об острые камни. Позади шумело море, грозилось утопить его, поглотить огромными волнами, прибить к самому дну, где лишь рыбы будут оплывать его раздутый водой труп. Он не достоин даже всплыть, быть найденным и опознанным. Нет, он достоин лишь пойти на корм подводным жителям. Он чувствовал, как они ждали его мяса, как волны лизали пятки — старался бежать быстрее, но песок держал в себе, не давая уйти. Ледяная мгла. Столб воды обрушился на него, ударил по голове, выбил воздух из легких, заставил инстинктивно зажмурить глаза и прижать руки к груди, будто это могло спасти от неизбежной смерти. Сразу же, как он полностью оказался в море, то начало тянуть его ко дну, мучительно убивая, ища так отмщения. Он сдался, ведь нет ничего, что можно сделать против стихии. Особенно если эта древняя и могучая сущность сама хочет изжить тебя. Поэтому, смирившись с холодом и темнотой, он сделал первый вдох, не в силах больше держать дыхание. Вода, попавшая в легкие, стала настоящим огнем для его тела. С каждым глотком сил становилось все меньше. Он ни за что не хотел проигрывать, но силы были абсолютно неравны. Следующим мгновением был ветер, обдавший его мокрое лицо. Тело в тот же момент содрогнулось и извергло из себя воду, зашлось в кашле, стараясь прочистить легкие и снова раскрыть их. Вся голая спина исцарапана песком. Он почувствовал горячие ладони на плечах, удерживающие его, помогающие прийти в себя. Кто-то дал ему воды, когда он наконец успокоился; как же он был рад не почувствовать привкус соли. Она и так осталась на его губах, разъела объеденную кожу, прожгла каждую царапину на теле, превратив их в шрамы, добавив к уже имеющимся. Парень на вид его возраста дал ему одежду. Он спас его, но они не обменялись ни одним словом за все время. Также он обсушил его, приготовил им еду на костре и пригласил в небольшую пещеру на скалистом берегу неподалеку от места, где Чонгука рвало морской водой после волшебного спасения. Именно так: Чонгук поверил в чудо после произошедшего. Чудо имело вполне человеческое обличье; оно было элегантным и сильным одновременно, завораживало своим пристальным взглядом, пугало, подходя со спины, вечно трогало шрамы и татуировки на теле Чонгука, которые тот теперь считал не наградами, а уродствами. Ведь море в итоге отвергло его. Теперь ему нельзя было и шага сделать в воды; по ночам он мог слышать, как волны желали убить его, отчего не спал совсем, желая вывернуться наизнанку, отказаться от пройденного пути, от всех следов борьбы, так отчетливо въевшихся в его кожу и память. Поэтому он ушел. На рассвете, совсем тихо, как ему показалось, но его личное чудо все равно догнало. Схватило за запястье, споткнувшись, посмотрело на него так, что Чонгук без промедления позволил пойти с собой. Куда угодно, лишь бы подальше от моря. Например, в непроходимый лес, где могучие деревья тянутся на сотни метров в небо, намного выше, чем летают птицы. Они рассказывают древние истории, шепча никогда не увядающими листьями, видят каждый твой грех, каждый страшный секрет, и даже могут поделиться с тобой сокровенными знаниями, если различишь их язык. Чонгук всю жизнь прожил у воды, поэтому ему оставалось лишь удивляться шорохам, в то время как его партнер с энтузиазмом общался с растениями; точнее, выслушивал их и качал головой, все не говоря ничего. По его выражениям лица Чонгук догадывался о том, что происходит в историях, которые говорила природа, и чаще она старалась радовать его чудо чем-то милым и смешным, чтобы он бесшумно смеялся, прикрывая рот ладошкой. Тогда, под чернеющим звездным небом, Чонгук сам впервые открыл рот. — Почему ты не разговариваешь? — спросил он. Его чудо сидело по правую руку, толкало палкой другие палки глубже в костер, перемешивало угли по краям. Искры от его действий взлетали в воздух опасно близко к его лицу, но он не отодвигался, позволял горящей золе прожигать свою одежду. Он не сразу отреагировал на Чонгука. А когда понял, что обращаются к нему, сначала просто повернулся к Чонгуку, посмотрел на него со странным выражением лица, а после с усмешкой покачал головой. Отбросив палку в костер, он развернулся к Чонгуку всем телом и приложил крест из пальцев к своим губам. Чонгук понятливо кивнул. И больше не говорил в ту ночь. Он никогда не признается, но каждый раз, чувствовав посреди ночи прикосновения к своим татуировкам, слабо светящимся бирюзовым, у него дыхание спирало. А мягкие поцелуи в затылок позволяли забыть о кошмарах и все слышимом зове моря. Они не оставались на одном месте дольше, чем на пару дней, даже если его чуду было физически больно расставаться с деревьями и цветами, увлекавшими его. Дикие звери не трогали их, птицы приводили к убежищам, но Чонгук все равно не находил мира посреди зелени. Он не тащил чудо за собой, тот шел по своей воле, и на самом деле Чонгук прикипел к своему спутнику, стал испытывать симпатию к нему. Отводить взгляд становилось все сложнее. Сколько бы Чонгук ни напоминал себе об обещании всю жизнь быть одиночкой (ведь он это заслужил так проще), его эмоциональная крепость получала очередную глубокую трещину с каждым прикосновением. Из-за этого он сильнее закрылся в себе, перестал есть и почти не спал, вызывая тревогу у его чуда, стремительно теряя силы. Тогда его ударили по лицу и отвернулись от него, пока он не доел тарелку супа. Тогда же Чонгук рассказал обо всех своих переживаниях, давясь слезами впервые в жизни. Море не приемлет слабых. Он ожидал, что его бросят, посмеявшись, но его чудо обняло его крепко и поцеловало уже в губы, а не затылок. Но все равно Чонгук не мог найти себе места. Они блуждали по странам, лесам, лугам и скалам, рука об руку. Его чудо принимали везде, его все любили, в отличие от него. Всем Чонгук казался чужим, холодным и таящим слишком много тайн, словно море. Никто не мог разгадать его, он сам больше никому не мог открыться. Кажется, никому и не было это нужно — его душа. Он жил, беженец, предатель, лишь тенью, ходящей повсюду за своим спасителем. В городах его чуду становилось слишком плохо, он начинал болеть буквально за вечер, поэтому они держались ближе к природе, останавливаясь максимум в деревнях и пригородах. Добрые женщины давали им ночлег, взамен прося помощь по хозяйству. Некоторые из них собирали им продуктов в дорогу; иногда даже клали алкоголь, и тогда они распивали его буквально в тот же день, не оставляя ни капли. Пьяные танцевали голышом в лесу вокруг костра, разыгрывая ритуалы, пугая мышей и случайных прохожих, а после долго целовались и лежали на земле, Чонгук все пытался понять, о чем говорят растения. Или же разглядывал созвездия, рассказывал своему чуду истории, полные звезд, какие рассказывало ему самому море. В те моменты ему казалось, что у него в голове шумели волны, еще когда они были добрыми, зазывали его обратно в воды, где он и должен быть. Тогда Чонгук замолкал на время, держался, стараясь не сорваться с места, сжимал чужую ладонь до боли, а после извинялся, зацеловывая чужое лицо. Одним утром, проснувшись, Чонгук обнаружил себя в одиночестве. В этот раз птицы привели их к огромной моховой подушке, от которой у него быстро отсырела спина, но его чудо, которое он обнимал всю ночь, помогало оставаться в тепле. С ним Чонгук научился этому самому теплу, прикосновениям, словам, выражающим любовь. В море он был одинок, холоден, как и все вокруг к нему, и такие чувства и поступки лишь сделали бы его слабым. В итоге он стал слабее, но вместе с этим получил возможность быть человеком, испытывать счастье, не притворяться, что ему не больно, когда его ранили. Его шрамы из уродств превратились в опыт, которым он гордился. Он гордился быть собой. И все же, он был один. Его чуда нигде не было видно, как и его вещей. Тогда Чонгук почувствовал, как его сердце разбилось вдребезги, как его надежды стали разочарованием, в очередной раз подтвердив, что в итоге он всегда остается один. Неважно, насколько важен ему человек, насколько он кажется важным другим, на самом деле его легко заменить кем-то более интересным, более легким и дружелюбным, с кем не так сложно. Он пошел дальше, на ногах переживая очередную травму. Оставил за собой лишь засушенные цветы, которые его чудо дарило ему. Его нашли сотни километров спустя, набросились с кулаками и слезами, заставили пожалеть о скорых решениях. Чонгук пообещал больше не уходить, обнял настолько крепко, что его чудо закряхтело от сжатой грудины, поцелуями заставил его снова улыбаться. Он сам не мог сдержать улыбки, все еще чувствуя тянущую боль, но теперь ушедшую на второй план, оттененную счастьем. Он надеялся, что все же был неправ. Оказалось, его чудо ушло, чтобы найти своего давнего друга. А еще оказалось, что его чудо зовут Чимин. Чонгук с осторожностью пожал руку Сокджину, который легко влился в их дуэт, позволил остаться у себя, и впервые Чимин отказался уходить. Чонгуку пришлось остаться тоже. Он не сказал бы, что ему не нравилось жить у Сокджина (кроме некоторых работ в огороде, но это ничто), даже наоборот, но странные чувства появлялись у него каждый раз, когда он замечал, как Чимин укладывался Сокджину в руки, пока тот рассказывал что-то. Как смотрел на него таким же взглядом, каким смотрел на Чонгука. Внутри Чонгука зарождалась ревность, существование которой он не мог контролировать. Он подавлял ее, но она оставалась там, в самом глубоком уголке его души, постоянно напоминая о себе горечью на языке. Чонгук много думал об этом, о самой сущности ревности, не желая ограничивать Чимина. Теперь, познав любовь, он не хотел ни за что лишаться ее только лишь из-за своих проблем. Море научило его, что если не держать крепко свои вещи у груди, то их отнимут. Что засмеют, только открой рот и попробуй рассказать о том, что тебе нравится. Храни свои чувства при себе, иначе тебе сделают так больно, что ты будешь захлебываться в собственной крови. Чонгук решил выбраться из этого жестокого мира, позволил себе усомниться в его правоте, бежал, за что чуть не поплатился жизнью. Его отчаянная борьба продолжилась и после, но уже с самим собой; он пытался сломать все барьеры, какие были сформированы у него в голове за время жизни в море. Он отчаянно желал счастья, какими бы трудами оно ему ни досталось. Он не хотел больше страданий, ни своих, ни чужих. Поэтому он позволил Чимину быть с Сокджином тоже, постоянно заглушал внутренний голос, вторивший ему, что он нелюбим, переубеждал самого себя. Пытался избавиться от страха, что останется один. И был так рад, что его понимали, не давали вновь закрыться в своей скорлупе, утонув в сомнениях. Сокджин сам утаскивал его к себе, просил помочь с чем-нибудь, оставляя их вдвоем, пока Чимин гулял по саду и болтал с растениями, которых у Сокджина было бессчетное количество: казалось, его сад был бесконечен. Узнавал о Чонгуке больше, рассказывал о себе, пытался найти точки соприкосновения помимо Чимина. Их оказалось достаточно, как и времени и терпения, чтобы Чонгук смог полностью принять ситуацию. И когда посреди их очередных танцев пьяными у костра Сокджин спросил, может ли он поцеловать Чонгука, тот согласился, почувствовав сладкое потягивание в груди. Ведь любовь — это не чудо и не блажь, а долгая и тяжелая работа.