Вишни в цвету

Он встретил ее случайно, возвращаясь с одной из бесконечных ночных смен. – Нравлюсь? – Нет. – Оротимару видел едва различимый женский силуэт, который растворялся в тени какого-то здания. – Она думает, что я хорошо вижу ее. Неужели не понимает, какая тут темень? – Решил он. Просто женский силуэт. Невысокая девушка. Так почему он остановился и смотрит на нее так, что привлек ее внимание? Ее хрупкая фигура, усталая, немного шатающаяся походка. Хвост, высоко схваченный заколкой. Цокание каблуков по тротуару. У нее, наверное, «закатившиеся» глаза, как у полоумной, – подумал Оротимару. – Так, чего же смотришь так, что оторвать нельзя? – Принял вас за… – За призрака или за ведьму? – За лунатика. Решил, что вам нехорошо… – Нехорошо? Это верно. Не спала бог знает сколько. Ты врач? – Да. И давно вы так? – Это все из-за службы. А как ты будешь резать своих больных после ночных прогулок? – Моим пациентам все равно. И мне тоже. Я работаю в мертвецкой. – А мертвым нужен врач? – Нужен. Нужен не меньше, чем живым. – Отчего вам не спится? Ночью бродят только те, кому днем худо, и нет места при свете. – Просто душно. А сегодня прохладная ночь. – Она пьяная или, может, уже сошла с ума, – решил Оротимару. Он вспоминал рассказы о захолустных, забытых городках, в которых бродят такие сумасшедшие, до которых никому дела нет. Он не видел ее глаз, которые могли бы многое рассказать о ее состоянии. – Я бродил по улице и ничего не видел, а увидел тебя. Фонарь освещал твою легкую, гибкую фигуру. Лица я не видел. Ты тоже не видела, куда шла, как призрак, который идет к своей могиле.– Думал он о женщине, которую только что встретил, а несколько минут назад не знал, есть ли она на свете. Да и все равно ему было…Если бы пятнадцать минут назад хватил ее удар от усталости, то ему было бы наплевать, умерла она или нет. Каждый день умирают сотни людей, их привозят в мертвецкую Оротимару со всех корпусов огромной больницы, некоторым он проводит медицинское вскрытие, а затем после недолгой бумажной волокиты отдает родственникам. Она мало, чем отличается от них, даже, может быть, она еще мертвее. Так доктор в первый раз встретился со своей пациенткой. Так, если она такая же, почему он так внимательно, до неприличия пристально, смотрит на нее в упор. Оротимару глядит ей в глаза, и уже не помнит, сколько времени прошло, с тех пор, как он на нее смотрит. – Ты видела других людей? Отчего они живут? – Задает ей странный вопрос доктор Ото. *** Полумрак комнаты Оротимару. В керосиновом светильнике кончается масло. – «Ты просветлила светильник мой, осветила тьму мою» Тусклый свет падает на ложе, и на ее ноги, и поднимается выше, освещая их матовым светом. – «Не смотри на меня, что я смугла: солнце спалило меня, огонь его обжигал меня» Он любовался ее слегка темной, по-летнему загорелой кожей. Ее глаза, два глубоких озера, и он тонул в них, тонул в их грусти, которая, казалось бы, никогда их не покидала, даже в минуты счастья. И он не знал, как избыть эту грусть, потому что сам томился ею. – «Он погряз в думах своих, как пчела погрязает в меду своем, и не хочет выбраться. Яд мыслей его сделался для него медом, и он лелеет его» Она притягивала его к себе. Она обняла его голову, ласкала его волосы. – «Не смотри на меня, как на других девушек, их кожа белее молока и их лик светлее царских шатров» Он хотел любоваться ею, но в полутьме гаснущей керосиновой лампы, он неясно видел ее черты, а томление от вина, которое все больше действовало на него, размывало ее образ. Тело ее было горячо, дыхание глубоко и прерывисто. Если бы Оротимару осветил лицо ее светильником, он бы увидел, как раскраснелась она, как щеки ее разрумянились. Губы ее приоткрылись от радости. Она закатывала глаза… Анко распустила свои волосы, и они упали на плечи. Он целовал ее локоны, спадающие на плечи, его губы ласкали ее шею, ее завиток волос… Оротимару спустился к ее груди. Неровные красные блики догорающего светильника падали на ее бедра. – «Освежите меня яблоками, подкрепите меня пастилою, потому что разлука иссушила меня, и я изнемогаю от любви». На столе с нечистой скатертью лежала нарезанная неровными кусками жирная рыба, которая предполагалась в качестве закуски, стояла бутылка саке. Она медленно пила вино, голова Оротимару покоилась у нее на коленях. – «Целуй меня поцелуями уст твоих, потому что ласки твои лучше вина» Она наклонилась к своему любовнику, и, когда он целовал ее, чашка с саке выпала у нее из рук, а вино пролилось. Оротимару ласкал ее, прикасаясь губами поочередно то к одной, то к другой ее груди. Он смотрел на нее так, как смотрели его предки на черные изваяния женщины, которые находили на его острове. Змееглазый смотрел на ее статуарные, пластичные движения, жестом руки она манила его, завлекая к себе. Она казалась ему выточенной из красного дерева. – У-ру-чи – Звала она его по-окинавски, давно забытым именем. – Что мне до имени моего, вишня моя цветущая, ива гибкая. На моих глазах погибло все вожделенное для взгляда моего, как не ослепить себя? Меня пресытили горечью и опоили полынью, пепел моего дома под языком моим. Снова целуя ее, Оротимару, как плодом заедают горечь, пытался перебить подъязычный пепельный вкус своего рта. Ми-та-ра-си Ан-ко. Когда Оротимару произносил это имя, у него становилось сладко на языке. Он вспоминал вкус лакомств, с которыми ассоциировалось ее имя. Это было странно, но Анко не любила данго. Очевидно, из-за сильного сходства названий этих сладостей с именем. Она вообще не любила, когда обыгрывая это имя, кто-либо называл ее на английский манер «sweet» или «honey» - «сладенькой». Оротимару считал это банальностью. *** Потом она пропала, и только через несколько дней пришла к нему. У Оротимару было чувство, что Анко взяла тайм-аут, и, кажется, он понимал, почему. Ему тоже нужно было обдумать столь стремительно развивавшиеся события. Анко сняла куртку-хаори. «Сняла я платье свое, как же я одену его снова?» – Я хочу тебя, Оротимару! – Она впилась поцелуем в его губы. Я хочу семью, Оротимару. – Нас и так много, которые сходятся просто от того, что тошно жить. Зачем тебе я такой? Нести со мной эту ношу? К тому же я… – Молчи! Да, тошно, Оротимару, – это ты верное слово сказал. Так вот и мне тошно Оротимару, хоть в петлю лезь. Пусто. В доме у меня, холодно и пусто, как в пустыне. «Такой»… А какой это «такой»? Но я чувствую, просто чувствую что , я влюбилась в гения! Судьба таких, как ты, либо быть полным ничтожеством, либо стать великим! Оротимару, слыша это, думал, что девушка или снова бредит, или совсем не разбирается в людях и нихера не понимает в жизни. Но он понял, что он и для нее станет врачом. Он излечит ее от боли, от одиночества, с ним она забудет про свои потери, она родит от него детей. Но его боль она ни понять, ни излечить не сможет. Потом она даже, может быть, даже мучиться оттого, что не сможет облегчить его ярмо. Но все остальное пусть будет потом, может быть, он тоже сможет забыться. *** Воспитывали его родственники. Потом перевезли в Токио. Их семья раньше была довольно известна здесь и обладала влиянием. Своих детей у них не было, но родным я для них так и не стал. Скорее они помогали мне из соображения: должно помогать родственнику, находящемуся в несчастье. Их помощь была похожа на дела благотворительности, которые они совершали по священным дням. Они увеличивали края одежд своих, расписывая их цитатами из Конфуция. Его родня одобрила решение идти на медицинский факультет. Они помогли с поступлением. Еще в детстве Оротимару мучило чувство вины, которого не наблюдал он у обычных людей, и потому решил, что оно ненормальное. И от этого становилось еще горше. Первой попыткой уйти от этого мучения было желание поступить медицинский, «все исправив». Подхлестываемое болью, оно превратилось в страсть. Он должен был сделать все, чтобы такое не повторялось хотя бы с другими. При всей противоречивости или даже циничности его характера некоторая чувствительность осталась у него на всю жизнь. В выпускных классах его желание стать врачом не только усилилось, но и обрело под собой реальную почву: он слишком долго был нахлебником. Теперь нужно искать работу. А врачебная практика – неплохой хлеб. Люди всегда будут болеть и умирать. Она спросила у него о том, что сталось с его семьей, и, как будто понимая все остальное, больше ничего не спрашивала. Про себя же она ничего не говорила, но Оротимару казалось, что он многое про нее знает заранее. Он знал, что люди с настолько похожим характером тянутся друг к другу, но потом, столкнувшись, как два пожара, гасят друг друга. С таким человеком становится душно, как тогда, когда в пламени прогорает кислород. Это сейчас она для него – «девушка, похожая на лунатика», но потом Анко позовет его к себе в дом, расскажет ему о своей жизни, и Оротимару будет внимательно слушать то, что ему казалось уже известным; Анко даже станет его женою, и тогда тайны не станет совсем. Сейчас Анко молчала и пила саке, и всякий разговор мог бы повредить им. Тогда Анко была тайной. Оротимару сладострастно разглядывал татуировку в виде трех перевернутых запятых на левом плече Анко. Что обозначает рисунок, она не говорила. Они отказывались от прошлого, которое из-за винных паров и любовного дурмана представлялось маревом, а в реальности оставалась только комната, освященная тусклым светом керосиновой лампы, недопитая бутылка саке, нарезанная рыба …Змеиные глаза Оротимару смотрели в зеркало, в котором отражалась обнимающая его за шею Анко.