Женщина, убившая Ван Гога

Я часто погружаюсь в воспоминания. В своё детство, юность, во времена, когда я была счастлива. Я словно прожила тысячи жизней, была свидетелем войн, становления государств, лидирующих сейчас на мировой арене, видела падения великих и возвышения трусов. Я люблю вспоминать своё детство, беззаботное, весёлое. Я родилась в Японии, кажется, лет семьсот назад. Или восемьсот. С высочайшего склона моей деревни была видна снежная вершина горы Фудзи. Мой отец был крестьянином, мать – дочерью рыбака с юга. Мы жили небогато, как и все тогда. Не лучше, чем соседи, но и не хуже. Единственное, что отличало мою семью от соседских – я была единственным ребёнком. После моего рождения мать не смогла больше зачать, и отец, несмотря на пересуды стариков, не взял другую женщину, оставаясь верным своей жене. Я была, казалось, обычным ребёнком – пасла скот, помогала отцу с хозяйством, готовила с матерью, таскала воду из колодца, а в свободное время уходила в лес. Там я собирала грибы и ягоды, бродила между деревьями, совершенно не пугаясь диких зверей и чащи. Родители деревенских детей пугали их чудовищами, живущими в лесу, но я на эти россказни лишь усмехалась, ведь знала, что никого там, в лесу, нет, кроме лисиц, птиц и редких змей. Я и мой пёс, не помню его имени, бродили там часами. Он ловил мелких грызунов, а я, смеясь, пыталась отобрать у него очередную жертву. Когда я вошла в девичество, и настало время выдавать меня замуж, я воспротивилась – быть чьей-то женой я не хотела. Тогда отец впервые ударил меня. Первый и единственный раз. Что было дальше я помню очень смутно. Кажется, всё вокруг горело, помню кровь, помню жар по всему тело, собственный крик, больше похожий на рычание зверя, помню визг матери. Я помню, как плакали дети, помню, как я когтями разрываю плоть соседа. А ещё я помню удовольствие, которое накрыло меня, словно цунами. Очнулась я стоя посреди кровавого месива, бывшего некогда моей деревней. Вся в крови, на негнущихся ногах я подошла к ещё живой матери, но услышала от неё: «Монстр». Сейчас, закрывая глаза, я вижу свою мать – маленькую хрупкую японскую женщину, в глазах которой полыхал огнём ужас и отвращение. Ко мне. К её дочери. И я бежала, бежала в лес, сквозь него, в самую чащу. Пока не упала на поляне в траву, обессиленная, уставшая и напуганная. Я хотела умереть, ужасалась тому, что я сотворила – я ещё чувствовала тепло человеческой крови, стекающей по рукам и лицу, хотя быть этого не могло – всё уже давно высохло. Таких, как я, зовут по-разному. Бакемоно, монстры, демоны, вампиры, оборотни, упыри, черти, джинны. Иногда, крайне редко, в семье рождается ребёнок, который, взрослея, перестаёт быть человеком. Отсюда все эти людские легенды, которыми пугают непослушных детей. Мы не стареем, не умираем от человеческих ран – убить монстра крайне сложно, практически нереально. А мифы о святой воде, серебре, соли, чесноке и всяких колах в сердце распространяем мы сами, давая людям, своим жертвам, ложное спокойствие. За свою долгую жизнь я встретила лишь пару десятков себе подобных, кто-то был совсем юным, едва обратившимся, другие же видели, как египтяне воздвигали свои пирамиды. Мы часто принимаем участие в каких-либо глобальных событиях. Один из нас надоумил Гитлера начать войну, другой был лучшим другом Сталина. Да, мы так развлекаемся – стравливаем людей и наблюдаем, кто победит. Это как шахматы. Я, во времена бурной юности, любила разорять деревни. В Японии часто принимала образ кицунэ и утаскивала младенцев, раздирая их тела и подбрасывая потом то, что осталось, на пороги домов их родителей. Иногда приходила в ночи и убивала всех, оставляя одного-двух человек, чтобы они разнесли весть обо мне по всей округе. В средневековой Франции нападала на ночных прохожих и иссушала их тела. Я России утаскивала крестьян под воду русалкой. В Англии бродила чёрным псом. На самом деле, убивать мне не было нужды, человеческая плоть нас, монстров, мало интересует. Мы питаемся страхом. А сильнее всего страх перед смертью. Но времена, когда я вырезала целые поселения, давно канули в Лету. Во второй половине девятнадцатого века я обосновалась в Голландии – мне нравилась эта страна, ведь она была первой, куда я попала из Японии – бежала на борту голландского корабля. Тогда-то я и познакомилась с человеком, наверное, единственным человеком во Вселенной, которого я не желала погубить. Но именно я его и сгубила. Я та, что убила Винсента Ван Гога. Он сразу заинтересовал меня. Люди, инстинктивно, боятся таких, как я. Но он же потянулся к молодой, на вид, девчонке. У нас, монстров, есть особенность – мы можем менять внешность под стать моде или окружающей среде. Но я, практически всегда, «носила» лицо, данное мне при рождении. И вот я, экзотическая японская красавица, знакомлюсь с рыжебородым мужчиной в кафе. Он угощает меня булочкой с кофе, я кокетничаю и жду, когда же этот псих отстанет, а он, смеясь, рассказывает про то, что хочет меня нарисовать. Уже через час мы оказались в постели, а через ещё два дня я соглашаюсь поехать с ним в Брюссель. Через месяц я поняла, что влюбилась. Я, голышом, обнимала нагого художника, сидящего перед мольбертом и рисующего очередной предмет интерьера, зарывалась носом в его рыжие волосы и вдыхала запах. Он пах абсентом, лавандой и чем-то миндальным. Тогда мне казалось, что я могу жить, не поглощая чужой страх, могу «питаться» любовью, которую дарила я и которую дарили мне. Глупая. Да, я не убивала его тело, но разрушала душу. Истребляла его разум, приглашая вместо него безумие. Какой-то частью своего существа я понимала, что убиваю его. Понимала, что его внезапные слёзы и попытки выскочить ночью в окно вызваны мною, но отказывалась это принимать. Я, эгоистично делая вид, что ничего не происходит, всё так же продолжала отравлять того, кого любила. Я была радиоактивным камнем, а он – глупцом, что этот камень принёс домой. Сумасшествие, словно опухоль, разрасталось в его голове. Всё чаще он срывался, хватался за голову, рвал волосы. А я, вместо того, чтобы спасти его своим уходом, хватала его за раки, в слезах целовала его лицо: глаза, губы, щёки. Тыкалась носом в его бороду и шептала о том, что не оставлю. О том, что люблю. Я ездила за ним чуть ли не по всей Европе, смотрела, как он спит ночами, сторожила его сон. И когда Винсент в очередной раз подскакивал с криками ужаса, успокаивала его. Когда он попал в больницу, я места себе не находила. Душа моя рвалась к нему, в палата, в его койку… Но именно тогда я поняла, что так продолжаться не могло больше. И я ушла. Ушла молча, не попрощавшись. Лишь потом я узнала, что бросила его совсем одного, больного. Гоген, тогдашний товарищ Ван Гога, даже не навестил его в больнице. Наверное, я провела рядом с ним слишком много времени. А может, он был болен изначально, и причиной безумия была не я. Но, как бы там ни было, в конце июля 90-го года девятнадцатого века Винсент попытался прострелить себе сердце. Я узнала о случившемся тут же – на самом деле, я никогда не выпускала художника из виду. Ночью я пробралась в палату Винсента. Тео, его брат, как раз вышел – я всё просчитала. В последний раз я поцеловала любимые губы, зарылась носом в его густые кучерявые рыжие волосы. Он бредил. Наверное, он и не знал, что я действительно пришла к нему. Последний раз я сжала его руку и прикоснулась к ней губами. А потом я ушла, не дожидаясь конца. Я не хотела видеть, как он умирает. Даже тогда я поступила, как поступаю всегда – думала только о себе. Мне было больно смотреть, как жизнь утекает из того, кто дарил мне счастье. Я смутно помню, как шла по коридору больницы. Кажется, я столкнулась с Тео, но он не обратил на меня внимания. Я вышла в ближайший парк тогда. И впервые за годы я не просто прогулялась в темноте, пугая путников. Я вышла на охоту. Я убила нескольких, наслаждаясь их страхом и болью. Я упивалась смертью, совсем, как в юности. Я пыталась заглушить свою боль, заполнить пустоту. Я врывалась в дома, убивала младенцев на глазах матерей, разрывала на части отцов, убивала молодожён. Мой кровавый угар длился сто лет. Во время войны я могла внезапно появиться на поле брани и убивать, убивать всех вокруг, не разбирая, кто и с какой стороны баррикад. Я купалась в крови, наслаждалась чужим страхом и болью, отодвигая свою на второй план. Я снова была тем монстром, что терроризировал сельчан. Прошло уже больше сотни лет, но я всё ещё чувствую его руку в своей. Чувствую, как касаюсь губами его колючей щеки. В музеях я надолго замираю перед его картинами и, словно во сне, смотрю куда-то вдаль, полотно. В такие моменты я вижу его, стоящего перед мольбертом. Живого, вдохновлённого, такого реального… Но сложнее всего во снах, ведь в них я опять оказываюсь в нашей комнатушке в Париже, лежу в его объятиях, греюсь в лучах утреннего солнца, заглядывающих через окно, зарываюсь носом в рыжие волосы и улыбаюсь. Во снах я всегда улыбаюсь.