***
Накаджима не помнит, как дошёл до дома. Вернее, помнит, но даже вспоминать не хочет, скольких сил ему стоило не сорваться посреди улицы, не упасть и не забиться в грёбаной истерике, ощущая на себе удивлённые и брезгливые взгляды прохожих. Опираясь на стенку очередной многоэтажки, Ацуши думал, что каждый раз после избиения, он просто постепенно привыкает. Привыкает к этому полному презрения и ненависти стальному взгляду серых глаз, к этому громкому звонкому хохоту, что эхом раздаётся в том месте. И каждый раз возникает вопрос: а сможет ли Акутагава его убить? Вот так же просто. Взять откуда-нибудь топор, замахнуться, и… Так же хохотать под летевшие в разные стороны алые брызги крови. Есть ли какая-то граница между постоянными издевательствами с насмешками и банальным убийством? Ацуши не знает. И не особо хочет, если честно. Дом встречает его такой же привычной давящей тишиной, и, как только дверь захлопывается, юноша устало оседает на пол, не в силах больше держать себя на ногах. На вопросы тёти о том, откуда болячки, отвечает односложно: «Споткнулся», «С лестницы упал», «Физкультура». Родителей у него нет. С рождения. Потому что он знает, что их с матерью разница в возрасте составляет всего четырнадцать лет. На улице дело идёт к вечеру, а он обессилено распластался на полу, даже не пытаясь встать и дойти, хотя бы, до ванной. На полу холодно и неудобно. Но во всяком лучше, чем на асфальте. Кажется, ему скоро начнут сниться кошмары, главным героем которых будет предводитель этой недоброжелательной шайки — Акутагава. И по совместительству, тот, в кого Ацуши безответно и совершенно безнадёжно втрескался. Вот так просто. По уши. Грязный радужный свитер отправляется в стирку. Его Ацуши вязал сам. С особым трепетом и устойчивым терпением, когда понял, что из-за завала по учёбе совсем не заметил, как неделю уже херачил не тот цвет. Психи так и норовили вырваться наружу, но на лице было подозрительно призрачное спокойствие, хотя юноша знал, что его всё равно никто не увидит, и, разбей он тарелку, — никто ничего ему не предъявит. Но даже здесь ни тарелка, ни какая-либо другая посуда, что можно разбить, или вещь, что можно сломать, не было и пальцем тронута в таком нестабильном состоянии. А сейчас чертовски обидно, что эту настолько сильно важную вещь просто испортили. Остаётся только надеяться, что кроме грязи там ничего страшного — на подобии дырок — не появилось. Лезвие привычно обжигает нежную кожу рук. Гладко скользит, изредка останавливаясь, и можно расслышать судорожные вздохи. Ацуши давит несильно, лишь для снятия напряжения. Кровь не стекает тонкими алыми струйками, а лишь появляется мелкими прерывистыми каплями. И Ацуши успокаивается. Он странный. Молчаливый, нелюдимый зубрилка, у которого нет ни друзей, ни личной жизни. Просто миленький мальчик с мозгами. И угораздило же влюбиться в Акутагаву — главного хулигана и человека, что избивает его с завидной регулярностью. Ацуши тяжко вздыхает — вряд ли когда-нибудь отношение к нему изменится в лучшую сторону. Он тихо шипит, когда проходится ваткой по следу от ботинка. Жжёт. Руки дрожат, губы тоже. А в осознании он один — высокий, слишком худой и такой недалёкий. Любимый… Но он не должен. Ведь мальчики не любят… А где-то за окном, на улице, на качелях печально покачивается брюнет, непрерывно глядя в окно третьего этажа. Поджимает губы, когда там загорается тусклый свет. И продолжает смотреть, думая, что ненавидит. Ненавидит самого себя.— И сколько времени мы уже на тебя потратили? — Седьмой раз.
— Седьмой раз за этот месяц, — Рюноске невесело усмехается, — рекорд.***
Вся эта глупая игра заканчивается в один день. У Ацуши уже ноги подкашиваются от усталости и невыносимой боли во всём теле — как моральной, так и физической. С каждой неделей, чуть ли не через день, на белоснежной коже расцветают яркие сине-фиолетовые синяки от побоев, такого же цвета, как и мешки под глазами, где уже, казалось, могли плавать киты, при этом ещё и жить счастливо. Началась зима, а значит, и дополнительные после занятий, специально для подготовки к предстоящим экзаменам. Снегом даже не пахло, зато температура стала стремительно ползти вниз. Сегодня он снова задержался за упражнениями по алгебре и геометрии, потеряв счёт времени. Ацуши устало зевает, топая к кабинету истории, ведь ещё проект сдать, как сильные руки резко хватают и утягивают в туалет. Глаза ошарашено распахиваются, но тут же зажмуриваются: лицо Акутагавы слишком близко, чтобы нормально соображать. Ацуши готов терпеть любую боль, лишь бы это не кончалось. Тяжёлый взгляд прямо давит, можно сказать, физически, и юноша просто прикрывает глаза, но совершенно не расслабляясь — у него, как-никак, хотя бы есть представления о том, что будет через несколько минут, или, даже, секунд. Акутагава молчит и ничего не делает, Ацуши даже шелохнуться не смеет. Всё тихо-мирно, что совсем непривычно, особенно для брюнета, стоящего перед ним. Или он так думал. — Ты так жалок, — Рюноске стальной хваткой впивается в тонкое запястье и силой прижимает его к стене. Слышится хруст. Ацуши застывает, открыв рот в немом крике, не в силах что-либо сказать. И через несколько секунд кричит, понимая, что ему, кажется, сломали руку. Вот так просто, без всяких затруднений и выделываний совести. Хотя какая тут совесть, — её и в помине нет. Запястье разрывает от боли, поперёк горла встаёт ком, и он не сдерживается. Первый раз в своей сознательной жизни он заплакал на глазах у кого-то. И сейчас почему-то не приходит в голову мысль о том, что это неправильно. Сейчас в голову вообще никакие мысли не лезут. Выветрились, хотя только пару минут рвали и метали, перемешиваясь в одну большую кучу. И чувств не осталось. Ацуши не чувствует ничего. Только страх, что на этом пытки не закончатся, и боль — от невыносимо ноющего запястья. — Блять…***
Акутагаве откровенно хотелось рыдать. Кричать каждый раз, когда он на глазах своих друзей втаптывал в грязь миловидного отличника, бывшего одноклассника. Он ненавидел себя, и не перестанет это повторять, пока не сможет прекратить все эти побои и издевательства над, казалось бы, самым милым и безобидным человеком во всей этой вселенной. Но Рюноске продолжает выделываться и строить из себя не весть кого, убивая себя изнутри каждый раз, когда Ацуши валяется среди этих грязных и вонючих мусорных баков. Ему не хочется видеть его… таким. Акутагава либо мазохист, потому что избивает и себя морально, либо же садист, издевавшийся над добрым и отзывчивым мальчиком, что продолжает, как верная собачка, ждать, пока этот обмудок одумается, и синяков на теле станет гораздо меньше. Но Акутагава не наслаждается этим, в отличии от своих дружков. Он плачет внутри каждый раз, когда видит эти испуганные фиалковые глаза и слышит дрожащий хриплый голос. Для всех он — заноза в заднице и идиот, который ничего не смыслит в учёбе. Акутагава пьёт энергетики, плюёт на своё здоровье, работает по ночам и пиздит всех, кто ему не нравится. И тех, кто ему дороже всего. Впервые он заставил Ацуши плакать. Ему никогда не приходилось наблюдать такое, как бы над этим котёнком не издевались. Он всегда бьёт в пол силы и рычит, когда друзья тоже хотят «повеселиться», собираясь нанести пару лишних ударов. Самое страшное, что он увидел в своей жизни — плачущий и кричащий от боли Ацуши. Из-за него, — нелюдя, что плюёт на всех и вся, ни разу в жизни не спросив чужого мнения. Называя Накаджиму пидором, он осознаёт, что им же и является. Но не таким, как все. Вообще. Он чертовски устал от этого всего. Иногда нагоняет жёсткая безжалостная тоска: хочется, чтобы его приласкали, обняли, поцеловали, любили. И не какой-то левый человек, а именно Накаджима Ацуши. Никто другой ему и не нужен. Но и признаться своим «друзьям», что влюбился в зубрилу — удар ниже пояса. Акутагава приходит домой и открывает галерею, где большую часть фотографий занимает Ацуши. Весь такой милый, сосредоточенный, наивный… Такой любимый… И сердце разрывает от боли. Ацуши ревел из-за него. Ацуши кричал из-за него. Ацуши страдает из-за него! Но он не может и не хочет жить иначе. Всё обрывается резко и глупо. Акутагава провёл на два часа больше в школе, чтобы дождаться Ацуши. И специально повёл его именно в туалет, где их не найдут. Он просто хотел поговорить. А вышло как всегда. Просто переволновался. И сдавил тонкое запястье сильнее нужного.***
— Потерпи ещё немного, — тихо и успокаивающе шепчет Акутагава, перебинтовывая поврежденную — мягко сказано — руку Ацуши. Рюноске стыдно, а Накаджима сидит ни жив, ни мёртв. Ноги подкашивает от такого поворота событий. — Всё. Не больно? Рюноске грубо выматерился сквозь зубы тогда, в туалете, и потащил нерадивого слабака в кабинет медсестры. Просто ушиб. Не перелом… наверное. Но он всё равно себя ненавидит, и будет думать об этом ещё много раз, пока грёбанная гордость не соизволит пригнуться и сломать себе нос от наглости. И поваляться на полу некоторое время, чтоб наверняка. — Всё впорядке, — Ацуши выходит из некого транса и порывается уйти, как тут же его хватают за здоровое запястье, совсем немного потянув на себя. — А? — Ацуши, прости, я… — и Акутагава замолкает, думая над тем, произносить эти простые банальные слова, меняющие судьбы и жизнь людей, или же нет. Накаджима тоже молчит, выжидая. Он не зол, совсем нет. Даже не удивлён. Просто… Наверное, это был самый сильный удар от Акутагавы за всё время избиения. И Ацуши напрочь отказывается думать, что это не было специально. Он вообще напрочь отказывается о чём-либо думать. — Я не хотел… — всё, что выходит из Рюноске. Какая же он тряпка. Просто обычная половая грязная тряпка. Кольцо из пальцев на руке Ацуши ослабевает, и он притягивает её к себе, тяжко вздыхая. — Я всё понимаю, Рю, — впервые за столько времени знакомства он называет его по имени, так ещё и с таким сокращением. В любом другом случае это каралось бы смертью, но сейчас Ацуши испытывает неописуемое спокойствие, зная, что ему ничего не сделают. По крайней мере сейчас уж точно. И Ацуши уходит, поджимая губы и оставляя Акутагаву наедине с самим с собой. Тот проклинает свой характер, свою гордость, своих друзей, а главное — самого себя. Он снова не смог. Ацуши его не простит. И не обязан.***
Со временем, всё утихает. Боль в запястье проходит, а Акутагава даже не попадается на глаза. Ацуши не уверен, что тот хотя бы в школу ходит. Близится конец учебного года, синяки проходят, душевные раны на сердце затягиваются. Но самый глубокий рубец останется. От безответной любви. Тётя больше не волнуется за постоянно израненные ноги и руки, а к лезвиям больше не прикасаются. Но что-то не то. Это что-то проявляется, когда впервые за два долгих и не наполненных ничем месяца он видит Акутагаву. В радужном свитере. Почти таком же, что и у него. «Дружков» рядом нету. Ацуши тихо охуевает, недопонимая всего происходящего. Что это может значить? Ответ приходит через несколько дней. Всё повторяется: он снова задерживается, его также хватают чужие холодные руки и тащат в знакомом направлении. И Ацуши снова чувствует, что такое страх и беспомощность. Акутагава не хохочет. В этот раз он в обычной чёрной толстовке с какой-то надписью на английском. — Ну, Рюноске, чего стоим? — выплевыет один из хулиганов, с весельем глядя на сжавшегося юношу. Жалкое зрелище. — Долго думать будешь? Акутагава молчит, и даже Ацуши понимает, что это странно. Странно и непривычно. И страшно. Неизвестность пугает и наводит страх ещё больше. Рюноске подходит, и Ацуши готов руку на отсечение отдать, что видел в его серых глазах искру отчаяния. Он заносит кулак, что с неимоверно быстрой скоростью летит прямо в милое личико и… останавливается лишь в нескольких сантиметрах от него. Акутагава тяжело дышит, сжав зубы и не смея посмотреть на перекосившееся лицо. Ацуши инстинктивно чуть приподнял руки, замирая в весьма странной позе. Глаза зажмурены, сердце стучит с такой скоростью, что готово проломить рёбра, а тело трясётся едва ли заметной дрожью. Хулиганы удивлённо наблюдают за этим, ведь никогда ещё не видели своего босса таким… странным. — Ну? — цокает один из них, и Акутагава не выдерживает. Застывшая в воздухе рука резко хватает трясущееся запястье и со всей силы тянет за собой, стремительными шагами, переходящими в бег, уходя из этого дотошно знакомого места, пропахшего сыростью и всем говном, что сюда выкидывают. Ацуши не понимает, что происходит. Вслед убегавшим слышится недовольный гогот подростков, но Акутагава не обращает внимания, думая, что впервые в жизни поступил правильно, чувствуя за собой неуверенные быстрые шаги. Они останавливаются за углом, чтобы отдышаться. Ацуши в шоке, а Рюноске счастлив, хотя ещё ничего не сказал. — Знаешь, — хрипло усмехается брюнет, — я такой идиот. Нет, правда. — Что? — Ацуши смотрит ошарашено, не скрывая не единой эмоции. Ему непонятно каждое совершённое Акутагавой действие за последние два месяца, коих было немного. — Я не понимаю… — Я люблю тебя, Ацуши, — слова вылетают легко и просто, и Рюноске даже не сразу понял, что сейчас сказал. Он улыбается, хотя знает, что процент вероятности прощения за все его поступки очень мал, и вряд ли возможен в принципе. Это абсурд. Ацуши с грохотом падает на асфальт, не в силах устоять от накативших эмоций. — Ацуши?! Глупые стереотипы. Мальчики плачут — иначе никак не объяснить то, что из двухцветных глаз Ацуши льются слёзы. Слёзы счастья, ведь его чувства… Взаимны. И мальчики любят. Потому что их ладони сцеплены, ведь никто не видит. Крыша — прекрасное место. — Это так глупо и по-детски, — Акутагава обречённо вздыхает, грустно вглядываясь в небесную даль. — Я не достоин твоего прощения. — Но ты уже прощён, — Ацуши прикрывает глаза, вдыхая свежесть воздуха. — Но всё же. Юноша тяжело вздыхает, обнимая любимого со спины, и счастливо жмурясь: — Ладно, — нежно шепчет на ухо, — ты прощён, Акутагава Рюноске.