***
Он сидит на стремянке и всматривается вяло в одну точку голубыми, как весеннее небо, глазами через открытое окно, из которого приятно дует холодный ветерок, на огромные пыльные горы и побитую временем дорогу. Подтягивается, чувствуя, как затекли руки, держащие пустую кружку из-под чая. Где-то на задворках разума осознание, что ему совершенно нечего делать — всё мирно, хорошо и, чёрт возьми, спокойно. Они добивались этого столько времени. А сейчас ему, Прайму, вместо проживания нормальной жизни, заняться, видите ли, откровенно нечем. Небось, если его, полусонного и сидящего на стремянке с кружкой, можно назвать занятым хоть чем-то — то с очень сильной такого рода натяжкой, что от малейшего движения порвётся, как натянутая струна. Магнус, неожиданно решивший прихватить с собой непривычно вертлявого Смоукскрина, по новой возится и бухтит над последними проклятыми-тысячу-раз-отчётами за прошлую и позапрошлую недели, потому что один пид… простите великодушно, где ж его манеры, придурок, вместо того чтобы закончить с отчётами в тот раз, решил на ровном месте стартовать на поиски приключений с Балкхедом, которому хватило духу прихватить с ними ещё и Мико впридачу. Чтоб потом, под двенадцать с гаком вечера, когда время уже уверенным шагом и с намеком а-ля «ребятки, бейте тревогу, вы проснулись» перевалило за полночь, а вся база с ног сбилась их искать, этот самый «придурок» вернулся вообще в нетрезвом состоянии, отчего Оптимус, не сдерживаясь, красочно обматерил его десятиэтажным матом. Не вслух, конечно же. Очередная лекция от агента Фоулера была им заказана, как их травмы психологические и насильственные, всем и каждому. Все старались не показывать этого, однако побаивались даже подойти к их лидеру. Последний на следующий день ходил злой, как грозовая туча, метая взглядом молнии. Поскольку это ж каким двинутым, простите, надо быть, дабы уехать в человеческий бар, — ладно уж, хуй с ним, человеческая форма у них имеется — так и ребёнка несовершеннолетнего извлечь, напиться до того, что у тебя в глазах начинают летать какие-то чёрные кляксы, а потом в таком состоянии на базу вернуться? Очевидно, вопрос был либо риторический, либо на него и вовсе ответ был лишь у виновника сего «торжества». Вообще Прайм порой искренне не понимает, каким хреном они должны находиться в семейном положении под названием «периодическая ёбля с отчётами для правительства от Уильяма Фоулера», за что им отчитываться-то? За устраивание групповых забегов к человеческому психологу из секретной организации? Этим самым пидорасом («боже, ты, Оптимус, всё-таки удостоился его так назвать») оказался, к слову, Уилджек, который — внезапно — несколько часов назад вызвался помочь Магнусу и Смоукскрину, с гогочущим смехом аргументировав это тем, что «всё равно разнесёт там половину ангара, и работы будет гораздо меньше». Слушайте, если уж говорить на натуральную чистоту, мужчина с угольно-чёрными волосами язвительно шутканул бы, что он бы разнёс не ангар, а конкретно эту наглую ушастую канистру. И не просто бы разнёс, а отправил бы пешком ходить девяносто тысяч шагов, чтобы тот наверняка вымотался и угомонился хотя бы на неделю, ведь уже как год частично жалеет о его приходе в команду ещё с первого дня появления подрывника. Всеми обожаемый Рэтчет, услышав о чудовищной новости про работу со страшной-престрашной бумажной волокитой, в срочном порядке ретировался и закрылся у себя в медицинском ангаре, якобы что-то ремонтируя и отгородив себя от «неадекватного социума», при этом покрывая проклинаниями того, кто на серьёзных щах, как выразился как-то Джек, додумался давать огромным инопланетным существам писать какие-то отчёты об их действиях после окончания войны. Оптимус, кстати, самолично помог ему скрыться от всех. Раздражённый Рэтчет равен концу света, и в агрессивном расположении духа будет рвать и метать похлеще лидера их команды. Если вы, так, невзначай, решите спросить Оптимуса Прайма о том, в какой момент пришло осознание симпатии к медику, учащегося когда-то на третьем курсе, но заебавшимся на все пять, он с простеньким «Да без понятия» пожмет плечами. Может, когда он впервые случайно переглянулся с бетой маминой подруги, после подружился на определенный промежуток времени, разминулся, а потом внезапно нашёл его — Рэтчету срочно понадобилась книга из библиотеки, в которой тогда подрабатывал Оптимус. Когда будущий медик впервые пришёл к нему в библиотеку и с поразительным успехом уронил все книги с полки, так и не найдя нужную. Может, когда они на Земле впервые узнали о такой вещи как сигареты, и курили их, стоя за гаражами под ледяным, как умерший тогда Кибертрон, дождём, кашляя и слушая, как Рэтчет хриплым голосом вопрошал «Что за херню курят люди, если на пачке прямым текстом написано, что ты от этого дыма подохнешь через какое-то время?». Оптимус его слова не слышит, заливаясь тихим бархатистым смехом, смотрит на часто подрагивающие белесые ресницы и белые, как соль, волосы. Потому что Рэтчет в человеческом облике альбинос с длинными волосами и с двумя рыжими прядями, которые пляшущими языками пламени выделяются у него на голове. «Кошмарно красив» — думает Тим ночью, когда медик засыпает, положив голову ему на колени после испытания на себе синтетического энергона, сто раз пожалев об этом решении. Красивыйкрасивыйкрасивый, ему хочется смотреть на него бесконечно и говорить, какой он у него молодец, так быстро соображает и находит всё нужное, ситуации анализирует так, что враг глазом моргнуть не успевает. Знает ведь, что Рэтчету необходима похвала. Совершенно умиротворённо Оптимус относится даже к тому, что Рэтчет из-за повышенного стресса и агрессии может ни с кем не разговаривать, внезапно начать психовать и крушить всё у себя в ангаре. Он осознаёт, что товарищу тяжело. Просто до смерти. В такие моменты Оптимус осторожно, очень по-кошачьи, заходит к нему в ангар, не говоря ни слова садится на пол напротив белокурого, берёт холодные («и как он только мёрзнуть умудряется в тёплом помещении?») ладони в свои, и долго смотрит в уставшие лазурные глаза Рэтчета, которые уже напрямую говорят всему миру — «Я заебался, пожалуйста, окажите мне внимание и утешьте меня, прошу. Кто-нибудь. Или сразу в стационар ложите, там хотя бы «колёса» бесплатные». Рэтч, в свою очередь, боится сделать лишнее движение, молча смотрит в глаза Оптимуса. И — оПраймусБуддаИисусблятьспасибо — как же Оптимусу становится хоть чуточку лучше в его покрытом шрамами от всего этого кошмара сердце. У него есть, кого защищать. Тима, по-видимому, единственного нисколько не злит, недовольное громкое фырканье медика, ругаещегося на «придурков-сокомандников», а ещё единственного не нервирует, когда Рэтчет грозится придушить всех рядом с ним присутствующих к чёртовой бабушке. И ему, покарал бы его всевышний, нравилось, когда, в конце концов, после очередной битвы с десами, сидя рядом с ним, медик со словами «Ты придурка кусок, если думаешь, что весь из себя такой пафосный и не пострадаешь, я за тебя переживаю, вообще-то» втыкал в пол, затем неуверенно переводил взгляд на Оптимуса, который на это нервно усмехался (защитная реакция, как же он её ненавидит), затем обнимал его в ответ, и так, молча, они могли сидеть часами, благо не сутками. Ведь Рэтчет позволит вести себя так только в присутствии друга детства, ни с кем больше, нетнетнетнет. Успешно Оптимус убедился в том, что медик умеет быть умиротворенным и даже милым (неслыханная штука для такого, как его друг, кстати). В один из разов бесцеремонно и, почти, незаметно ворвался в медотсек, чтобы позвать альбиноса посмотреть на котят, которых Рафаэль притащил с улицы на базу, а увидел того в привычной чёрной водолазке без рукавов и брюках, пытающегося найти резинку и в попытках собрать хотя бы небрежный пучок — сделать хвост для Рэтчета было весьма проблематично. Голубоглазый так засмотрелся на него, что едва не выдал «ты похож на кота» и даже не сразу увидел, как последний неотрывно смотрит на него через отражение в зеркале. Мозг вернулся в реальность только в момент, когда ему в лицо резко, со всей дури, на рефлексах прилетела какая-то тяжёлая стеклянная хероборина (Оптимус до сих пор без понятия, что это вообще было). Медик возмущённо-зло закричал «Чего ты, мать твою, врываешся без разрешения?!». Прайм забыл, что его друг очень ценит личное пространство. Этим двоим невероятно повезло с хорошей звукоизоляцией на их базе, иначе бы у остальных появились вопросы по поводу того, что там «такого», делали недогадливый медик и его лидер. Но, к счастью или сожалению вселенной, один раз Тим конкретно так вляпался после шутки Мико над Рэтчем. Она налепила на его одежду наклейки в свадебной стилистике, оставшиеся после свадьбы дальней родственницы, как созналась чуть позже брюнету Накадаи. Оптимус, сколько бы не строил из себя серьезного и грозного человека, тихо хихикнул, за что получил предупредительный тычок гаечным ключом под рёбра от медика, паралельно с этим ругавшего довольную своим «произведением искусства» Мико. Мужчина, несмотря на всю комичность ситуации, решил неосознанно подлить масла в огонь. — Ты еще сразу платье свадебное прихвати, чего мелочиться, — просипел он в кулак, но получилось куда громче, чем хотелось бы. Повисла неловкая тишина. Парой секунд позже Оптимус понял, что сказал лишнего. «Ох, блять» — только и успел он осознать, смотря то на ошарашенного Рэтчета, то на Мико. Накадаи с расширенными от шока глазами и немым, но очевидным вопросом на лице «О боже, это что, гейские штучки?» минут пять простояла сама себе памятником. Потом радостно попрыгала куда подальше, но Оптимус может себе поклясться, как успел увидеть, расползающуюся довольную улыбку на лице девочки. А дальше, как говорится у людей, «пошло-поехало». А лучше бы на месте встало. И заглохло. «Пошло-поехало» у них с его «передругом-недолюбовником» началось с простого: как только они в нерабочее время находились наедине, будь то перекур или обсуждение очередного плана, почти все рядом начинали слишком часто кидать на них загадочные взгляды из-под мексиканской шляпы, которой на базе отродясь не было. Позднее в их сторону стали потихоньку прилетать редкие шутки. Итогом этой эпопеи стало то, что помимо шуток они слышали неосторожные, порой, высказывания, чаще всего от Уилджека и Мико, ради вас распишу это даже на огромном баннере, вот, эти двое самые активные в сведении Оптимуса и Рэтчета. Даже холодная по отношению к другим на первый взгляд Арси сдержанно посмеивалась над ещё не успевшей состояться парочкой. Оптимусу, честно говоря, было до лампочки на подобное***
Рэтчет не спеша «ремонтировал» — разгребал свой заваленный листами, цветными карандашами и фломастерами заедино с чертежами стол — и вполголоса матерился. Его всё заебало и бесит, так здесь эти шутки со стороны людишек и команды. Какого, мать его, хрена? Из-за чего? Ну, дорогой, не строй из себя идиота, ты же прекрасно знаешь — это по причине того, что ты, дурень, полностью впендюрился в ОптимусачёртеговозьмиПрайма. Альбинос держит эту глупую влюблённость в самых недрах своей души от мира сего подальше, проболтаться кому-то об этом будет равноценно самокончине. Тебя общество отвергнет, отброс, кому ты такой нужен? «Мехлингу нельзя любить мехлинга, а фем — нельзя любить фем». — Нельзя, нельзя, нельзя. Дышать хоть можно? — задаётся он вопросом в звенящую тишину. Рэтчету кажется, что некоторая часть населения Кибертрона вместе с ним ненавидела этот закон всей искрой, даже те, кто никак с этим не связан — сейчас бы запрещать любить какое-либо существо просто потому, что оно другого пола. Вследствие этого он в свои семнадцать ворн потерял сразу несколько друзей и знакомых, ибо, видете ли, «фуфуфу, однополая любовь, это же отвратительно!». Общество не восприняло и не хотело воспринимать это должным образом, и вот результат — сотни таких же, как Рэтчет, скрывают свои чувства, зная что на них с вероятностью в девяносто девять и девять десятых процента взаимностью не ответят (ты запугиваешь самого себя). Или, хуже того — хотя, что может быть хуже? — убьют. Аж тошно. По личным ощущениям, влюбленность в представителя своего пола это как та вымышленная болезнь, когда от слишком сильной или невзаимной любви ты начинаешь кашлять и харкаться цветами вперемешку с кровью, которые так нравятся твоему горячо любимому человеку. А потом эти красивые цветы просто прорастают сквозь твои жизненно важные органы, и ты умираешь, задыхаясь от острой боли, которая когтями раздирает тебя изнутри. У Рэтчета то же самое, только заместо откашливания цветов он получил патологическую боязнь говорить правду о своем состоянии и оттягивать все до последнего с восемнадцати лет. А ещё сердце болит. И лёгкие огнём горят. Вероятно, впервые он позволил выйти своим чувствам из-под строгого контроля, когда увидел живого напарника. Они не валялся мертвым где-то под грудой металлолома с оторванной рукой. Вечером того дня медик быстрым шагом, спотыкаясь об ступеньки, не думая, как на ногах расцветут синяки, поднялся на крышу побыть наедине с собой и переварить то, что сегодня узрел. «Он жив». Однако он видит Оптимуса, свесившего плетью руки и чуть самого себя с перил, немигающим взглядом смотрящего на заходящее солнце. Темноволосый мужчина тут же обернулся, заинтересованно посмотрев на своего собеседника. Это было новым любимым местом Рэтчета для перекура в одиночестве. Раньше. — Рэтчет? Не ожидал тебя здесь увидеть, — и он говорит это так спокойно, будто бы его и не заваливало вовсе на той проклятой базе, которая, можно сказать, когда-то стала их вторым домом. И в этот момент доселе спокойного медика окончательно прорывает. Он молниеносно оказывается рядом с другом, схватив его за воротник куртки, прямо в лицо, не сдерживаясь, кричит ему: — Дурак, я думал, что ты умер! А ты стоишь здесь и улыбаешься, как будто ничего этого не было! Рэтчет вспоминает всё это и у него ощущение, будто он видел это не в настоящем мире, а в каком-то пьяном бреду (и это с учётом того, что алкоголь он ни разу в жизни не употреблял): его до хруста в костях обнимают в ответ, а сквозь свои слёзы, которые он кое-как сдерживает, лазурноглазый слышит тихое: — Прости. Знаю, что я дурак. Мне правда жаль, что так вышло. Ох, ну и самое комичное — вопрос от отстранившегося Оптимуса после таких долгожданных для обоих объятий: — А патлы твои... где... А Рэтчет их срезал, ведь они являлись напоминанием о том, с какого дня он начал их отращивать, влюбившись в Оптимуса. Ну, и это было не особо практично в бою. Думал, его напарник умер. Ан нет, жив-здоров. В дверь медблока, как гром среди ясного неба, громко стучат. Рэтчета передёргивает и рывком отделяет из своих воспоминаний. Бросив работу, он не спеша направился к двери. — Что надо? — в привычной манере грубовато и без особого интереса спросил Рэтчет через дверь, потирая переносицу. — Психотерапевта. Ладно тебе, Рэтч, это я, Тим, — послышался приглушённый голос другой стороны, и врач не совсем доверительно открыл дверь. — Что-то случилось? — в непонятке поинтересовался док, слегка склонив голову набок и заинтересованно уставившись на Прайма. У медика была забавная, не объяснимая привычка — постоянно наклонять голову набок, когда его что-то интересует. Или кто-то. — Рэтчет, ты не находишь, что ты слишком долго засиделся в медблоке? — задал вопрос голубоглазый, мило улыбнувшись. — Может мы выйдем на крышу, и посмотрим на закат снаружи базы? — Merci, конечно, но я занят. Это во-первых. Во-вторых: я не засиделся в медблоке, это mea consueta habitat ... — только собрался заканчивать, понимая — уже нервно начинает лепетать на латыни. Рэтчет не успел зайти обратно в ангар: его тут же подхватили и закинули себе на спину. Медик в панике вцепился Прайму в плечи, боясь упасть с его спины, ведь рост в метр шестьдесят шесть, будь он неладен, — по сравнению с почти двухметровым брюнетом-то — дал о себе знать. — Прайм, что ты, блять, творишь?! — громко возмущался он, пока первый пытался отодрать руки с больно впивающимися ногтями от плеч и усадить медика на спину нормально. Чудно, они в коридоре, а звукоизоляция тут отсутствует, и если это сейчас услышали Магнус и Джеки со Смоукскрином — всё, хана котенку, пишите письма, носите передачки, наш корабль идёт ко дну. — Хватит без солнца сидеть, ты, умирающий лебедь, пошли романтично курить и любоваться на закат в гордом одиночестве. Заодно на мне в кои-то веки покатаешься, сам же этого когда-то хотел. И не разбрасывайся всякой нецензурщиной, — довольно заявил Оптимус, а мужчина с рубиновыми глазами поперхнулся воздухом. — Тебе пятнадцать, мне двенадцать, это было… девятнадцать ворн назад! — И? Детскую мечту ещё не поздно исполнить, — довольно улыбнулся Тим, глянув на своего напарника. Рэтчет, тихо ругнувшись, выдал нечто вроде согласия, и брюнет, радуясь, словно ребенок, потихоньку двинулся к лифту. — Сигареты хоть какие? — всё ещё угрюмо пробурчал Рэчтет куда-то в крепкую шею. — Marlboro Light. — Ого, шикуем. «Сволочь пафосная... — про себя высказался Рэтчет, прикрыв глаза, и проклиная своего друга на всех тех языках, которые он знал. — Нам обоим — третий десяток! И вместо того, чтобы заниматься чем-то нормальным, у него неожиданно проснулось детство в одном месте, чтоб его, и он меня сейчас тащит у себя на спине на крышу покурить. Ну и с кем вообще я связался двадцать один ворн назад?». Он почувствовал приятно разливающееся тепло на своей заношенной чуть ли не до дыр в некоторых местах одежде, и попытался найти круглые очки, завалявшиеся где-то в кармане белого халата. — Успокойся ты. Смотри, — Рэтчет, наконец, смог отыскать нужный ему предмет как раз в тот момент, когда Оптимус поставил его на землю. Надев очки и щурясь от весенней прохлады и ярких, но одновременно с этим неприятных для мужчины солнечных лучей, рыжий на несколько секунд «выпал» из реальности — перед ними открывался непередаваемо красочный вид на золотисто-алый закат. — Я уже и забыл, что снаружи так красиво… — заворожено произнёс он, озираясь по сторонам. Напарник не сдержал легкого смешка. — Чего смеёшься? — Ты так комично реагируешь на внешний мир, выйдя из своей лаборатории, будто из леса впервые вышел, боже мой! — продолжает смеяться он, сгибаясь пополам от смеха, прикрывая рот ладонью. — О, глядите, неужели ты посмеялся? Что дальше? Будем гулять по крыше базы, курить, и рассуждать о смысле бытия? — уточнил док с лёкгой издёвкой. — Не угадал, — Прайм едва заметно улыбнулся. — Какая жалость. А что тогда? — Рэтчет обернулся к Оптимусу. Ему стало действительно захотелось узнать, что он для него приготовил на сей раз, ибо Тим — мастер неожиданных сюрпризов. — Сними очки и закрой глаза, пожалуйста, — сказать, что Рэтчет несколько удивился больше обычного — это ничего не сказать. Немного помявшись, он выполнил просьбу. — И даже не думай подглядывать. Я тебя знаю — снаружи тихий, а в душе не терпится нашкодить. — Плохо знаешь, если ты так думаешь, — усмехнулся медик с закрытыми глазами. — Ты прекрасно помнишь — я никогда не подглядываю в похожих ситуациях. «Не могу поверить, что я это сейчас сделаю…» — пронеслось в голове у брюнета. Он нервно вдохнул прокалывающий холодный воздух. Спустя неопределенное время молчания, прерываемое шумом ветра и птицами Оптимус осторожно стал приближаться к Рэтчету, однако в самый последний момент его что-то остановило. — Можно? — едва слышно спросил он, все ещё боясь даже приоткрыть глаза. — Я всецело тебе доверяю, Оптимус, — спокойно и с самой теплой в этом мире улыбкой ответил его напарник. Черноволосый быстро, боясь спугнуть, и осторожно поцеловал Рэтчета в уголок губ. Мужчина резко распахнул глаза, сделал шаг назад и почти упал, в шоке смотря в одну точку. — Это… Это что сейчас было? — находясь в прострации и заметно краснея, сбивчиво пробормотал Рэтч, быстро надев очки обратно. — Моя к тебе любовь?… — будто сам у себя поинтересовался Оптимус, в мыслях которого сейчас была мешанина из чего-то вроде «божебожебоже, твою медь». — Нет, будь добр, скажи нормально, я не понимаю, — о, нет, Рэтчет прекрасно понимал что это значит, но отказывался воспринимать, запинаясь на каждом слове, и всё ещё отходя от шока. — Я люблю тебя. Вот что это значит. — запинаясь, выдаёт он, смущённо улыбнувшись. Влюблённый идиот. Эта улыбка почти сразу пропала, и он, уставившись на обалдевшего Рэтча, спросил. — Это не взаимно? Прости, если заставил почувствовать себя некомфортно. Желудок Рэтчета делает кульбит. — Ты действительно такой придурок, мне аж смешно стало, — медик с облегчением выдохнул, чувствуя, как начинает неприятно пощипывать глаза кристалликами слёз на апрельском морозе. Он набросился на Тима, крепко обнимая его, повиснув на шее. — Я твой близкий человек с самого раннего детства, которому можно доверить даже такие тайны, — Прайм уставился на него — А теперь на понятном языке, для таких идиотов, как я. — Это взаимно, — медик, едва слышно всхлипнув от счастья, растрепал чёрные, как ночь, волосы. — Задушишь ведь, — Оптимус смеётся впервые за столько лет, не собираясь отпускать медика. — Ой, да что мы говорим. Такой «небоскрёб» хрен задушишь, — посмеивается Рэтч, незаметно для партнёра пытаясь залезть лапой к нему в карман куртки за сигаретами. — Я тоже тебя люблю, — отозвался Прайм, опустив бывшего друга на землю и помогая ему достать Мальборо. — Постой, а как же тот закон? И как это воспримут наши сокомандники... — Да насрать на общество и законы. У нас всё будет хорошо, — громко и с уверенностью произносит Оптимус, ища зажигалку в карманах джинс. В голосе Прайма звучит вся та искренность, какую Рэтчет не слышал лет с десяти. И тут... — ОПТИМУС И РЭТЧЕТ ПАРА! — радостно орёт улыбающаяся во все тридцать два Мико, высунувшись вообще не пойми откуда, — кажется, из люка на другой части базы — и размахивая из стороны в сторону, вроде как, фотографией, которую успела сделать за минуту до своего оглушающего вопля. Снизу что-то громко упало, отчего девочка пошатнулась. Где-то ниже раздались радостные крики. — Ой бляяя... — приглушённо тянет Оптимус, пряча покрасневшее то ли от мороза, то ли от смущения лицо в ладонях. — Говоришь, у нас всё будет хорошо? — улыбнулся медик, притащив свою вторую половинку поближе к себе за плечо, зажав сигарету в зубах и с вселенской нежностью глядя Оптимусу в глаза. — А по-моему всё будет ещё лучше. И нам больше не надо скрывать свои чувства. Оптимус негромко чиркает зажигалкой, даже не пытаясь прикрыть её от лёгких порывов ветра, хмыкает. Действительно, всё лучше некуда.