ghostly kisses

— Я до сих пор не могу понять, как ты смог вляпаться в такое дерьмо. Если честно, то Чимин тоже не может. Сколько бы он об этом ни думал, ни одного разумного ответа так и не появилось. Может быть это вовсе было не его решение, а кто-то свыше решил, что именно такова его судьба? Чимин честно не знает. — Возиться с малолетками — это сплошной геморрой, — устало вздыхает Тэхён. Его огромные очки в тонкой металлической оправе аккуратно примостились на носу, и ему каждый раз приходится снова и снова их поправлять, когда те съезжают все ниже и ниже. Кажется, со временем он их обязательно разобьет. Но его, видимо, это ничуть не беспокоит. Потому что вот очки вновь спустились на кончик носа, а он, как ни в чем не бывало, продолжает поедать ароматный тирамису, запивая его большой порцией американо без сахара. Как ему удается одновременно кушать, пить кофе и вести светские беседы, до сих пор остается огромной загадкой. — У них ветер в голове, вечные тусовки, никаких забот и взрослых проблем. — Мне кажется, или ты им завидуешь? — делая глоток латте, усмехается Хосок. — Может быть - самую малость. Я бы тоже был не против вернуться в университет, не думать о работе и просыпаться давно за полдень. Я ненавижу свою нынешнюю жизнь, — скулит Тэхён. — Это называется «взросление». — Нет, Хосоки. Это называется «отстой», — закатывает глаза блондин. — Так сколько там лет твоему сыну? Сказать, что Чимин вздрогнул от быстрой перемены настроения, будет преуменьшением. Потому что его словно окатило ведром ледяной воды. Наверное, его обычно узкие глаза можно сейчас сравнить с громадными кометами, которые вот-вот упадут именно на эту кофейню. Как тот только может так внезапно переключаться с одной темы на другую?! — Тэ, ещё одна неудачная шутка, и я тебе вмажу, — гневно шипит Чимин, бросая на лучшего друга недовольные взгляды. Кажется, еще немного и его мозг совместно с терпением взорвутся подобно новогодней хлопушке. Только вот Ким Тэхёна это нисколько не напугало. — Ты не ответил на мой вопрос. Даже наоборот, пробудило еще больший интерес. Нездоровый интерес. — Господи, Тэ, ему девятнадцать, — устало вздыхает Чимин, откидываясь на спинку кожаного кресла. — И ты прекрасно об этом знаешь, зачем спрашивать снова?! Целый год одно и то же. — А тебе двадцать семь, — задумывается Тэхён, совсем позабыв про свое американо и долгожданный десерт. — Просто ты действительно в заднице, мой дорогой друг. О чем ты думал, когда предлагал ребёнку встречаться, а? Нет, он точно скоро взорвется. — Я ничего не предлагал. Все завертелось само собой. — А в паспорт ты его не забыл посмотреть? Вдруг ему едва перевалило за шестнадцать. Я не хочу, чтобы тебя посадили за растление малолетних, — не унимается блондин, совершенно игнорируя недовольные взгляды Хосока и мигом упавшее настроение Чимина. Словно его каждодневные тирады на эту тему позволяют его лучшему другу чувствовать себя лучше и дышать полной грудью. Если бы тот только знал, что здесь все совершенно наоборот. Его так это все раздражает. Но вместо того, чтобы накричать или встать и уйти, он спокойно продолжает покусывать свои надутые губы, морщить нос от очередного глупого утверждения и закатывать глаза, когда Тэхён вновь лезет не в свое дело. — Хватит, Тэхён, — хмурится Хосок. — Мы поняли, что ты хочешь сказать. Но, Чимин, — обращаясь к пепельноволосому, переманивает на себя внимание старший, — ты на самом деле выглядишь паршиво. В чем дело? Такое чувство, что тебя переехал поезд. Бинго. Неужели все эмоции так отчетливо видны на его уставшем лице? Наверно, следует их получше замазывать тональным кремом и, наконец, купить давно позабытые патчи. — Наверно, именно так я себя и чувствую, — помешивая давно остывший кофе, грустно усмехается Чимин. Этот разговор, на самом деле, каждый раз для него тяжелый. И нет, дело вовсе не в Тэ или Хосоке. Просто порой кажется, что каждое слово, случайно брошенное его лучшими друзьями, теребит его и без того кровоточащие раны с неровными краями и небольшим гноем посередине. И он ничего не может с собой поделать. — Это из-за Чонгука? — осторожно спрашивает Хосок. — Я знал! — перебивая, резко вмешивается Тэхён. — Тэ! — шипит Хосок. — Я просто не знаю, что делать, — пожимает плечами Чимин, стараясь не обращать внимание на перепалку лучших друзей. Его больше интересует надпись на стенде около кассы, чем внимательные взгляды тех, кто искренне хочет помочь. Только вот вряд ли этот случай требует помощи. — Кажется, у этих отношений с самого начала не было никакого шанса. Может быть, он все-таки ошибся, когда позволил всему этому случиться? Может быть, тогда стоило остановиться? Может быть, тогда бы не было так больно? Может быть…? Потому что в тот момент его жизнь кардинально изменилась. Навсегда. Чимин отчетливо помнит тот день. Промозглая осень подкралась незаметно, принося с собой не только обветшалые ветви могущественных деревьев, но и штормовой ветер совместно с достаточно низкой температурой. В то утро лил непрекращающийся дождь, сравнимый с Китайской стеной, а его любимое тонкое бежевое пальто совершенно не спасало от жуткого холода, даже наоборот, заставляло каждый раз ёжиться от нового порыва урагана и кутаться сильнее в поднятый воротник. Да, теплый снуд смиренно остался дожидаться его дома. То утро в ноябрьский день действительно не задалось. И это касается не только плохой погоды и глупенького пальто. Ко всему этому он проспал важную для себя встречу, от которой достаточно сильно зависел его заработок за месяц и постоянное место работы в юридической фирме. Да, это была потеря потерь. Он до сих пор не может понять, как смог поставить будильник на одиннадцать утра, а не на восемь. Но было уже поздно вызывать такси и мчаться со всех ног на другой конец города. К тому же злой начальник, позвонивший в районе двенадцати дня, спустил на него всех собак и приказал обязательно явиться в офис для воспитательной беседы. Действительно, в двадцать шесть лет ему только этого и не хватало. Но прихоти начальника тогда пришлось подчиниться, даже если его уставший организм умолял остаться в уютной постели. Он не мог еще больше оказаться в заднице. Поэтому завтрак был отодвинут на второй план, а метро ждало его с распростертыми объятиями. Он уже не мог дождаться, когда, наконец, сможет купить свою собственную машину, чтобы не приходилось стоять в душном вагоне около сорока минут и не чувствовать чужие острые локти у себя в районе рёбер, от которых после остаются некрасивые синяки. А пока что — вечно спешащие прохожие, угрюмые лица и недовольные улыбки. Да, начальник в тот день действительно кричал во все горло, срывая свои связки и пугая ни в чем неповинных сотрудников, которым пришлось стать свидетелями его казни. И в ту минуту Чимин задумывался, когда же тот уже охрипнет и падет подобно Титанику. Только вот тот все равно продолжал противно кричать и стучать кулаками по столу, когда он пытался вставить пару слов в свою защиту. Жаль, что все его попытки были тщетны. Наверно, этот день уже не предвещал ничего хорошего. Поэтому когда он, наконец, оказался на улице, когда ледяной ветер ударил ему в лицо, а новенькие лакированные ботинки оказались в глубокой луже, он понял, что сегодня не просто ужасный день, а полная задница. Жирная и безобразно целлюлитная. Разве после этого ему было еще что-то терять? Поэтому скрасить свой неудавшийся выход Чимин решил в небольшом местном кафе «853», где варят достаточно вкусный кофе и ароматный чай с экзотическими травами. Здесь уютно, пусть и достаточно часто чересчур шумно, но ему тут действительно нравится. Порой, если у него бывает возможность и несколько свободных купюр в портмоне, то обедать во время очередного трудового дня он заходит именно сюда. В еде он не особо избирательный, поэтому как обычно заказывает свой комплексный ланч, садится за свободный столик, желательно около окна, и пока дожидается своего заказа, принимается за изучение очередного дела от нового клиента. Да, времени свободного у него действительно мало. Правда в тот день в «853» было до невозможности тихо. Казалось, что уютная тишина царапала его барабанные перепонки своими острыми когтями, а слишком яркий свет в центре зала слепил и без того уставшие глаза с полопавшимися капиллярами. Он занял крайний столик около окна, заказал чай с облепихой в комплекте с парой рисовых шариков и просто тупо уставился в огромное окно, думая лишь о том, что ещё сможет преподнести этот чертов день. Наверно, хуже быть уже ничего не могло. О, как же сильно он в тот момент ошибался. Он спокойно пил в стороне свой любимый чай, откусывал самый вкусный рисовый шарик, пока в его личное пространство не вторгся молодой симпатичный юноша с картонным стаканчиком, где ровными буквами выведено имя «Чонгук», очаровательной улыбкой с ямочками и большими передними зубами, делающими его похожим на священного кролика. Кажется, он тогда чуть не подавился рисовым десертом. Тот был одет совсем непринужденно в этой джинсовой куртке с белой меховой подкладкой, черных узких джинсах, аккуратно подчеркивающих его в меру мускулистые ноги с красивыми бедрами, и новеньких накрахмаленных мартинсах. Но в то же время выглядел достаточно стильно и молодежно, со вкусом, в то время как на нем был строгий серый костюм в паре с кремовым пальто. Достаточно сильный контраст. Только того, видимо, это ничуть не смущало. Потому что сладкая улыбка, что ни на секунду не покидала его юношеского лица, говорила о безграничном восторге и о чем-то еще, что он никак после не мог разгадать. Да, тогда Чимин и подумать не мог, что этот подросток, что смотрит на него своими огромными черными шарами, напрочь засядет в его сердце и душу, пустит там прочные корни и будет управлять им как марионеткой в дешевом театре. На самом деле, все произошло слишком быстро. Чонгук совсем не был из робкого десятка. Он уверенно вёл диалог, задавая щекотливые вопросы и рассказывая свои студенческие истории, от которых оба заливисто смеялись, активно жестикулировал и хитро улыбался, когда ему удавалось заставить его смущаться с этим предательским румянцем на щеках. Того явно не волновала разница в возрасте, кажется, ему даже, наоборот, нравилась эта временная пропасть. Открыто тот, конечно, этого не высказал, но Чимин явно видел интерес в красивых оленьих глазах, где сияли неподдельным блеском звезды, чаруя своей красотой и загадочностью, и искрилась полная луна, похожая на слитый из золота медальон. Да, все двигалось чересчур быстро. Чонгук нисколько не был стеснительным. Он дерзко, при любой выдавшейся возможности осыпал его комплиментами словно золотом, повторял как мантру, что он «невероятно красивый», и постоянно пытался коснуться кончиков его пальцев или погладить подушечками небольшую ладошку. Ему, конечно, это льстило, было безумно приятно, хотелось слушать ещё и ещё, только вот в голове раз за разом вертелось настороженное «ему только восемнадцать». Не двадцать один и даже не двадцать, а восемнадцать. Значит, тот только ещё первокурсник, пару месяцев назад окончил школу и совсем недавно переехал от родителей в университетскую общагу. Замечательно. Полный букет того, чего Чимин старается избегать. Только вот безумные чёрные бездны манят, а красивых розовых губ хочется касаться сутками напролёт, сцеловывая с них каждый маленький вдох и выдох. Наверно, именно в тот момент он упал и безвозвратно исчез. Потому что вот они уже обмениваются номерами, Чонгук обещает написать, когда вернётся домой, а Чимину остаётся лишь неуверенно кивать и плавать в мыслях, — «действительно ли он все сделал правильно?». Потому что младший мальчик обнимает его с такой силой и отдачей, что у него хрустят кости и что-то лопается, когда чувствуется жар чужого тела. Потому что брюнет лишь в кожаной куртке нараспашку, тонкой футболке и рваных джинсах на коленях и посередине бедра, откуда виднеется его крепкая мускулатура. Чимин действительно старается не смотреть, обращать внимание только на проезжающие мимо машины и людей, так и мечтающих сбить их с ног и приблизить друг к другу ещё ближе. Но куда же ещё, если он ощущает каждой клеточкой своей кожи обжигающее дыхание и аромат интересного цитрусового парфюма. Это сводит с ума. И мальчик совсем не помогает, когда вместо того, чтобы ответить нормально, шепчет ему что-то на ухо и касается своими влажными тёплыми губами его мочки. — Удачной тебе дороги, Чимини. Да, это был удар ниже пояса, когда этот несносный мальчишка пренебрёг элементарным уважением. Чимин бурчит гневные ругательства в чужую шею, одновременно тая от того, как уверенно и заботливо большие ладони обнимают его тонкую фигуру, скрывая его от сильного порыва ветра и холода, что постоянно пробирается под его тонкий свитер. Наверно, именно тогда он подписал себе смертный приговор. Именно тогда он отдал себя тому, кто не знал, что такое «верность» и «отдача друг другу». Именно тогда он прыгнул в горящий котёл дьявола и исчез в пучине несчастных человеческих жизней и судеб. Потому что после того дня, ничего не было, как прежде. Красивые слова растворились в глубокой первой ночи, а невысказанные фразы утонули в голодных поцелуях и жадных касаниях, превращающих его в ничто. Потому что после этого Чонгука пришлось делить на всех. А он остался в стороне. Чимин никогда не был горестным романтиком, просто хотелось найти того, кто по-настоящему сделал бы его счастливым, дарил ласковые улыбки и долгие объятия перед сном, когда хотелось бы стирать свою усталость трепетными поцелуями в нос и куда-то в районе шеи, когда хотелось бы быть просто любимым и важным, необязательно как кислород и вода. Хотя бы чуть-чуть, самую малость, ему было бы достаточно и этого. Только Чонгук не умел любить. Не умел ничего из этого. Тот любил брать, но не отдавать взамен. Да, Чимин не умолял и не просил, не заставлял клясться в верности и вечности и отдавать всего себя ему или скрываться от всего мира. Всего лишь унцию уважения, хотя бы немного, чтобы он знал и был уверен, что сделал все правильно. Что связь с подростком была правильной (хотя вряд ли она такой может быть) и просто очевидной, той, которую нужно было принять, когда они только встретились в кафе. Но с каждым днём Чимин понимал, что это все не должно было случиться. Он не должен был любить мальчика, не достигшего совершеннолетия, не должен был отдаваться нежности и страсти, что скользили по его венам и растекались патокой по юношескому телу любовника. Все не должно было быть так. Нужно было отвергнуть просьбу сесть за его столик, уклониться от любых касаний и комплиментов, крепко оседающих на его ресницах, просто встать и уйти, стерев себя из памяти юного дарования. Нужно было сделать так, но вышло все иначе. Правда, первые месяцы были на самом деле хорошими. Они постоянно ходили по кафе и ресторанам, когда Чимин был полностью беспрекословен в оплате, даже если Чонгук постоянно протестовал. Прогулки ночами напролёт в парке, вкусная уличная еда и смех во все горло, когда очередная смешная история лилась из уст другого. Он помнит как мантру жаркие поцелуи в его квартире, невероятное занятие любовью и то, как твердили друг другу в губы в кромешной темноте, что бесповоротно влюблены. И Чимин действительно каждый раз чувствовал себя особенным. Пока встречи не сократились до пары раз в неделю, а от молодого любовника вечно пахло новой смесью парфюма и алкоголя, делающего его неугомонным подростком, требующим любви от своего родителя. Только Чимин занимал другую роль, про которую тот умело смог забыть. С самого начала Чимин был уверен, что между ними ничего не получится. Разница в возрасте была неподъемным якорем, что так невыносимо давил на его небольшие плечи. Это с самого начала казалось неправильным, потому что молодой паренек с невероятной энергетикой и харизмой должен был быть звездой университета, примером для подражания и лакомым кусочком, над которым бы пускали слюни такие же несмышленые девочки. Да пусть даже и мальчики, неважно. Но вместо этого тот выбрал себе в пару взрослого трудоголика, у которого в телефоне лишь номера коллег, двух своих лучших друзей и родителей, с которыми он созванивается по праздникам или на выходных. По сравнению с ним, его жизнь была скучной и однообразной, где утро начинается с чашки горького кофе, который он так ненавидит, но пьет, чтобы немного взбодриться, и холодного душа, чтобы хотя бы чуть-чуть прийти в себя. Ему едва хватало времени на себя, на спортзал по четвергам и пробежку вечером вторника и воскресенья, а что же говорить про подростка с постоянным гормонами и вечным энтузиазмом, коего у Чимина явно не было. Он знал, что все это будет трудным, что придется перебарывать себя, придется идти на вечные уступки, чтобы только найти тот желанный компромисс в их зыбких отношениях, покрытым слоем едкой пыли и мха. Потому что первый снег в тот день, когда они впервые поцеловались, не мог быть просто случайностью. Да, он не верил никогда в предсказания, не вникал в глупые приметы, но почему-то в этот раз ему хотелось верить, что эта «хрупкая любовь» будет длиться пусть не вечность, но хотя бы очень долго. Потому что он верил, что возрастные морщины и лишний вес не будут настолько привлекательными, чтобы продолжать делить с ним одну постель и наслаждаться каждой минутой, проведенной друг с другом. Было ясно как белый день, что они в любом случае расстанутся, пусть не сейчас, но после — точно. Сейчас Чимин уже не помнит, когда пришло осознание, что он по уши влюблен в подростка. Может быть, это был первый понедельник новой недели, как только они начали общаться, или, может быть, когда Чонгук предложил подвести его после работы на своем байке, что никак не вписывался в образ его строгого костюма и небольшого кожаного портфеля. Но тогда он искренне улыбнулся и уверенно кивнул, увидев в чужих глазах миллионы галактик и ворох звезд, которые так завораживающе переливались в свете уличного фонаря. Тогда он не мог сказать ему холодное «нет», что он уже вызвал такси и то приедет буквально через пару минут, потому что не мог представить, как в таинственных глазах появляется намек уязвленности и грусти. Он никогда не хотел быть его причиной. Поэтому ему оставалось запрыгнуть на сидение позади младшего, нацепить на голову шлем и крепко-накрепко прижать его к себе, зная, что чужое тепло и жар молодого тела обязательно его успокоят. Забавно, что так все и было. Потому что с этим ребенком он не боялся ничего, даже наоборот, прилив чувств и бешеный адреналин, когда они рассекали пустынную трассу и мчались сквозь узкие улочки, прямиком к его дому; где прохладный ветер шаловливо играл с подолом его тонкого пальто, а сам он прятался в чужой шее, вдыхая сумасшедший аромат цитрусового парфюма и с каждым новым километром пропадая в этой глубокой ночи и мальчишке, что несет его в неизведанную высь. Но эти глубокие чувства были несравнимы ни с чем. Потому что порой казалось, что его захлестнуло волной и унесло далеко-далеко в море, туда, где бескрайняя синева сливается с бархатистым горизонтом, покрытым лиловыми и перламутровыми красками. Ему казалось, что он тонет, что его легкие напрочь заполняются соленой водой, а тело мчится навстречу тьме, готовой поглотить его лишь за пару мгновений, лишь бы только поработить его своими руками, заставить барахтаться в недрах сильных волн и молить о помощи, просить о пощаде и позволить выбраться наружу, чтобы вдохнуть поглубже опьяняющего воздуха. Только вместо этого чувствует внутри, там, где должно бешено биться сердце, лишь невыносимую тягу и безумную боль к тому, чье юношеское лицо покрывает розовая пыль. Это все кажется нереальным, словно он пропал в забывчивом сне, а стоит лишь раскрыть глаза, как в них сразу же ударит кромешная темнота и что-то такое, что прячется где-то под кроватью. Только все не так. Не так, как он себе представлял и надумывал, когда перед взором лишь его яркое солнце, с этой невыносимо нежной и ласковой улыбкой, где теплые ладони едва касаемо гладят его по лицу и заставляют чувствовать себя таким маленьким, но в то же время нужным. И тогда почему-то хочется забыть обо всех страхах, обо всех невзгодах, лишь бы его луч света, его жизнь и его безмерная любовь была рядом, чтобы разные по размеру пальцы сплетались в крепкую паутину, а губы сталкивались друг с другом снова и снова, так нежно и так сладко, чтобы у него от необыкновенного послевкусия сводило челюсти и бешено колотилось сердце. Потому что хочется любить так, потому что хочется пропадать лишь в нем, позабыв о мирской жизни и совершенно всем, что висит на его плечах. Потому что хочется лишь дарить себя тому, кто делает его счастливым. Тому, кто в то же время делает его самым несчастным. Кажется, он немного отвлекся. — Почему ты так думаешь? — взволнованно спрашивает Хосок. Его тонкие брови немного нахмурены, а между ними образуется грубая складочка, которую то и дело хочется разгладить пальчиками. Ему не хочется расстраивать своих лучших друзей, не хочется их беспокоить своими личными проблемами, слепой любовью и чувствами, что не дают ему даже на минуту ночью сомкнуть глаз. Это уже вошло в привычку — глазеть около четырех часов в белоснежный потолок, наблюдать за ярким отблеском фар машин за окном и шапками звезд, что то и дело попадают в его спальню. С ними он чувствует себя чуть-чуть лучше, словно те окутывают его своей заботой, как материнским теплом, пока рядом с ним в постели нет того, кто был бы готов согревать его сутками напролет, даже если ему вовсе не холодно. Но он любит прижиматься ближе к молодому телу, когда между ними не остается даже сантиметра, удовлетворенно прикрывать глаза и вдыхать в самые-самые легкие сладкий аромат карамели с корицей и любимых цитрусов. И в такие моменты сложно сдержать улыбку, когда любимые сильные руки тянут ближе к себе, а молочные уста оставляют опьяняющие поцелуи по всему лицу, лаская, словно шелк, его обветренные губы, небольшой носик и щеки, поочередно сцеловывая с них розовую пыль. Сложно существовать, когда в голове маячит лишь образ любимого темноволосого мальчика с кроличьими зубами, глубокий божественный голос и руки, что держат его с такой заботой и трепетом. И разве после такого можно сказать, что между ними что-то не так? Разве такое бывает? — Просто… — неуверенно сглатывает Чимин, пытаясь проглотить неприятный ком в горле, что готов вот-вот подорвать свою плотину, — а, впрочем, неважно. — Чимин, — хмурится Хосок. — Я устал быть запасным вариантом, — тяжело выдавливает Чимин. — Он снова пропадает сутками непонятно где, от него нет ни сообщений, ни звонков, и я просто не нахожу себе места в такие моменты. А после он появляется, будто ничего не произошло. И это не от него разит за версту алкоголем, чужими духами и одежда просто так на нем небрежно сидит. Я устал от того, что ничего в моей жизни не может быть нормально. Почему я должен проходить через эти американские горки? — Может, тебе стоит оставить его? — поднимая неуверенный взгляд на лучшего друга, предлагает Хосок. Он игнорирует то, как неверяще усмехается Тэхён, как громко ставит чашку кофе на стол и с каким грохотом отодвигает стул и уходит в уборную. Да, это тяжело для них всех. Приходится отвернуться, когда лучший друг скрывается из виду, со всей силы хлопнув дверью. Его глаза автоматически зажмуриваются, а руки начинают дрожать, выливая из чашки немного кофе. Да, он стал слишком нервным. Только Хосок не позволяет ему утонуть, когда так сильно хочется. Он чувствует, как тёплые ладони накрывают его дрожащие, а ободряющая улыбка появляется на солнечном лице, которому так сильно хочется подражать. Только выдавить что-то кроме судорожного выдоха ничего не выходит. — Я знаю, что для тебя Чонгук много значит, но неужели ты до сих пор продолжаешь смотреть на всю эту ситуацию сквозь розовые очки? Ты сам все прекрасно знаешь и видишь, ты понимаешь, что больше нет ничего между вами, что было раньше, так что тебя удерживает, чтобы просто не бросить его? Этот мальчишка не достоин того, чтобы ты убивал на него свою жизнь и губил себя. С каждым днем ты становишься практически прозрачным, на твоем лице лишь одни огромные мешки под глазами и синяки, ты выглядишь нездорово. И все виной какой-то малолетка, мотающийся по клубам и дружкам. Что не так в этом всем? Что мешает тебе двигаться дальше? Чимин знает ответ, что вертится на кончике языка, готовый вот-вот сорваться. Только вот его другу это точно не понравится. Он должен им сказать. Должен. Но, видимо, не сегодня. — Он всегда возвращается ко мне. Всегда, - смотря на свои ладони, спокойно отрезает Чимин. И Хосок даже не знает, можно ли тут еще что-то сказать. Поэтому дальше наступает колючая тишина. Каждый допивает свой кофе и больше ничего не говорит, за исключением косых взглядов, бросаемых раз от разу друг на друга. Кажется, это похоже на молчаливые переговоры, выяснение проблем глазами и изредка уголкам губ. Только все как-то неестественно, фальшиво и наиграно. Поэтому Чимин уходит первым, оставляя на столе щедрые чаевые и одаривая лучших друзей легким кивком и вымученной улыбкой. Потому что он так ничего и не сказал. Снова. В одинокую квартиру, называемую «домом», возвращаться не хочется совсем. Потому что включенные батареи не греют, стены цвета капучино не радуют глаз, а не заправленная с утра кровать, где должен обязательно кое-кто находиться, снова пуста. Это чертовски сильно раздражает и выводит из себя. Он нервно усмехается абсурдности его жизни, со злостью бросает ботинки куда-то в сторону и, прислонившись к косяку входной двери, прикрывает глаза с черными как смоль ресницами, надеясь в этот раз все обойдется без истерики. Но, кажется, не обойдется. Поэтому пальто небрежно приземляется на спинку дивана цвета слоновой кости, пока сам он, не спеша, идет на кухню, в надежде успокоить свое испорченное настроение. Рукава свитера закатываются по локоть, а желтый фартук аккуратно завязывается на его тонкой талии, с каждым днем все больше уменьшающейся в размерах. Он достает из верхнего ящика упаковку спагетти известной марки, вытаскивает из холодильника свежую куриную грудку, укладывая все на рабочую зону стола, и принимается за готовку. Кулинария в юношеском возрасте всегда была его хобби, успокаивала, когда он был не в духе и позволяла расслабиться, когда был слишком уставшим после учебы. Тогда он еще жил с родителями, помогал по хозяйству и был самым лучшим ребенком, какого только хотели видеть родители. Так все в точности и было, пока он зубрил толстые учебники по юриспруденции, а в мечтах были редкие занятия танцами и готовка. Книги по праву не были и такими ужасными, преподаватели хорошо преподносили свой предмет, а летнюю практику ему даже удавалось проходить в достаточно солидных компаниях и самому решать несколько дел, если позволял его научный руководитель. Постепенно ненависть к такой жизни спала, он все больше и больше углублялся в законы и после уже не мог вспомнить, что когда-то в его голове были совсем другие цели, совсем не совместимые с нынешней профессией. Только вот готовка все-таки осталась. Да, конечно, сейчас времени много у него уже и нет, но по выходным или по средам, Чимин любит стоять весь день у плиты, готовить вкусные обеды из обыкновенных продуктов, добавляя много зелени, смешивать разные специи и в итоге наслаждаться сумасшедшим ароматом, что разлетается не только по его небольшой кухне и спальни, но и на целой лестничной площадке. Кажется, он даже искренне радуется, как маленький ребенок, когда ему удается приготовить идеальный ванильный бисквит, воздушный и невообразимо мягкий, разукрасить его заварным кремом и изобилием фруктов, а после наслаждаться ароматной выпечкой и сытым желудком, что так радостно твердит громкое «спасибо». Но больше ему нравится готовить для Чонгука. Как банально. Но этот взгляд, полный благодарности, что он дарит ему после съеденного пирога с фруктами, и множество сладких комплиментов, слетающих с его языка поздними вечерами, заставляют его чувствовать себя действительно хорошо. Наверное, даже чересчур. Потому что от того, как каждый раз загораются озорным блеском темнее темного глаза Бэмби, а красивые губы украшает крошечная улыбка, ему хочется целовать это прекрасное создание бесконечно, ни на минуту не покидая милое личико с розовой пылью на щеках и сладкими устами после порции обильных сливок. Потому что этот строгий юноша на улице выглядит совсем иначе дома, лежа с ним в постели или готовя легкий завтрак, когда он сам долго не может вылезти из-под уютного одеяла. Но сегодня что-то идёт не так. Плита никак не хочет работать, а алюминиевая кастрюля как назло почему-то протекает, создавая бесконечный беспорядок. Он не замечает, как острие ножа режет его тонкую кожицу на пальце, как алая кровь растекается по деревянной доске, а куриная грудка уже не кажется пригодной. Кажется, здесь наступает точка невозврата и полнейший крах. Потому что кастрюля вместе со столовыми приборами со всей силы, что есть в его теле, летит в раковину, заливая всю рабочую зону водой, потому что в порыве злости он сметает все на своём пути, разбивая при этом новенький комплект посуды, купленный буквально на прошлой неделе. Специально для него и Чонгука, белое и чёрное, то, чем они являются друг для друга. И Чимин искренне не знает, какой цвет ассоциирует именно его. Это же ведь он отравляет молодую жизнь, верно? Он никогда не думал, что может так сильно кричать, истерить и сбивать все на своём пути. Но оказывается, что может. Потому что его горло вот-вот разорвётся, а слёзы, что стекают по его впалым щекам с красными пятнами, разъедает кожу подобно яду. Ноги больше совсем не держат, руки чертовски трясутся, и ему больше ничего не остаётся, кроме как осесть на пол и тупо прижаться к столу, в надежде, что тот спасёт его от падения. Хотя, он был бы совершенно не против. Время, кажется, остановилось. Его плечи все еще подрагивают от накатившей истерики, нос беспощадно влажный и хлюпает, но ему все равно. Он небрежно вытирает залитыми кровью ладонями последние дорожки слез, украшая молочную кожу красными разводами, и просто пытается ровно дышать, надеясь поймать ту нить успокоения. Только та не приходит. Внезапно весь мир, жестокая реальность и тяжелая правда, что еще несколько мгновений назад были для него ничем иным, как просто пылью на его ресницах, теперь обрушились с такой силы, словно его тело и душу разъело серной кислотой. И не осталось больше ничего. Всего лишь та правда, которую ему так сильно не хочется принимать. Потому что он до сих пор никому ничего не сказал. Это неправильно. Ему сейчас нельзя быть одному. Потому что его собственных сил, чтобы справляться с болезнью, будет недостаточно. Смешно. Его вообще будет недостаточно. Кажется, головная боль только усиливается, вызывая перед глазами мерцание звезд, а в ушах такой сильный шум, что он совсем ничего не слышит. Словно он находится где-то глубоко-глубоко под водой, в полнейшем вакууме, где только он один и никто не может протянуть ему руку. Невыносимо. Больно. И пусто. Его пальцы до зуда дергают за блондинистые пряди, а черные как смоль ресницы дрожат то ли от сильного порыва ветра сквозь открытое окно, то ли от того, как сильно он сжимает челюсти и жмурит глаза. Но ему нужно это вынести. Нужно позволить себе дышать, нужно вновь набраться сил, чтобы собрать себя по частям, пока у него есть такая возможность. Только вот в голове рой мыслей, загоняющих его подобно дикому зверю в угол, самый дальний и самый острый. И никак не выходит оттуда выбраться. И эти голоса в его голове. Он больше не может их слышать. — Твой парень действительно такой глупый, что не понимает, чем ты занимаешься каждый день? — Он все знает, — делая глоток обжигающей жидкости, отвечает брюнет, — просто ничего не говорит. До боли драматично, что друзья Чонгука считают его глупым. Малолетние парни, нисколько не познавшие жизни, рассуждают, что он какая-то пустоголовая школьница. Как он мог до такого опуститься? И как забавно, что его мальчик так хорошо его изучил. И он абсолютно прав. Потому что Чимин прекрасно все обо всем знает, но ничего не говорит, упорно продолжая молчать. Хотя так много есть что сказать. Но он эгоист. Всегда им был и будет. Но он не хочет терять то, что так трепетно и безвозвратно любит. Потому что хочет лишь видеть самую красивую улыбку каждое утро и засыпать с ласковыми поцелуями, твердя в короткие промежутки между вздохами сладкое «мой». Хочет так глупо курить вечерами с ним на балконе, выдыхая друг другу в рот арбузный смог, и смеяться, когда тот попадает в нос. Хочет воплотить все то, о чем тот мечтает, и никогда не выпускать его из своих рук, поглаживая его острые скулы с розовой пылью. Он так сильно хочет, чтобы между ними все было серьезно, хочет клясться друг другу в любви и таять в чутких прикосновениях. Это кажется помутнением, это кажется потерей рассудка и дикой зависимостью. Но он готов согласиться с каждым пунктом, потому что чувствует себя именно так, больным и бесповоротно влюбленным. Влюбленным в того, кто не испытывает к нему того же. Почему в его жизни все так драматично? Почему не может быть все просто, когда есть «мы», а не «я» и «ты» по отдельности? Он действительно не понимает. Но позволяет утонуть в этой жалости к себе и безграничным чувствам, что делают его таким до предела глупым и нелепым. Потому что он не должен так отдаваться любви и человеку, у кого в голове лишь комок сплошных идей и безрассудных поступков, а в телефоне бесконечный список контактов, а трель нового айфона не унимается даже в ночное время. Не должен, но продолжает делать все наоборот. Потому что сейчас уже неважно ничего, за исключением добрых глаз лани и восхитительной кроличьей улыбки. Кажется, его угрюмое лицо самопроизвольно расплывается в нежной и теплой улыбке лишь от мысли об одном красивом девятнадцатилетнем юноше. Но он ничего не может с собой поделать. Не может скрыть то, как трепещет его сердце и пылает душа. Потому что любит. Так сильно и так много, что тело рвется на части. Потому что так любить нельзя. Но, кажется, можно. Поэтому на трясущихся ногах он позволяет себе встать, даже если голова вертится на триста шестьдесят градусов. Сейчас это все кажется неважным. Лишь бы только добраться до спальни и утонуть в ворохе подушки и огромного одеяла, надеясь заглушить пронзительные крики, полные бесконечной боли и отчаяния. Его тело движется механически и самопроизвольно, блуждая по длинному коридору и добираясь до кровати, что ждет его с распростертыми объятиями. Он не чувствует, как прогибается под ним матрац, не ощущает, как кожи лица касается хлопковая наволочка, не чувствует совершенно ничего. Лишь жгучие слезы, льющиеся из его глаз подобно водопаду. Он обещал себе, что больше не будет плакать, обещал себе, что будет держаться из последних сил и не позволит себе разбиться. Но, черт возьми, не может так просто оставить это все в дальнем ящике своей души и продолжать делать вид, будто ничего не произошло. Потому что все совсем не так. Потому что он устал бить ночами напролет не застеленную постель и кричать в пустоту, зная, что его все равно никто не услышит. Так сильно устал, что позволяет себе на мгновение закрыть глаза, надеясь забыться и отпустить все, что несет на себе его сердце, готовое вот-вот сорваться и кануть вниз с огромного обрыва под названием «жизнь». Только вот в голове лишь последний разговор с Намджуном и бело-белесые стены, от которых так сильно рябит в глазах и сводит зубы. Все не должно быть так. Но почему-то есть. — Ты должен рассказать об этом, Чимин, — хмурится Намджун. — Нет времени ждать, понимаешь? Каштановые волосы мужчины в полнейшем беспорядке, руки трясутся, а очки готовы вот-вот соскользнуть с тонкого носа, но тот их усердно раз за разом продолжает подтягивать. Кажется, ему хочется и вовсе выбросить их куда-то в окно, куда угодно, только не на него, того, кто заставляет его так сильно нервничать. Выглядит он действительно не очень. — Намджун… — Это не первый наш разговор, но ты все равно продолжаешь об этом умалчивать. Это не какая-то игра, Чимин, и точно не шутка. Это серьезно! — Я не могу…просто не могу об этом рассказать, — еле-еле сдерживаясь, шепчет Чимин. Но почему-то кажется, что его голос сейчас звучит гораздо громче. — Это всех убьет. Я не хочу видеть сожаление в чужих глазах. Не хочу чувствовать волнение и этот взгляд, полный жалости. Не хочу, понимаешь? — Послушай… — Я-я-я, — больше он не может держать это в себе, — я не хочу умирать. Нет. Все не должно быть так. Я не хочу умирать. Н-нет, не хочу. Он действительно надеялся, что в этот раз получится обойтись без слез. Они должны были закончиться давным давно, должны были перестать терзать его щеки и жечь глаза. Должны были исчезнуть. Также, как слова, слетевшие с губ Намджуна. Говорят, что «рак» — это не приговор. Полная чушь. Это то дерьмо, от которого не убежать и не спрятаться. То, что гонится за тобой, даже если ты пытаешься сделать двести шагов вперед. А оно все равно догонит, накинет на шею жесткий ворс веревки и затянет так сильно, что мир потеряет цвет, а воздух исчезнет по щелчку пальца. Он никогда не думал, что ему когда-нибудь придётся нести это бремя. — Я не увидел мир, — смаргивая слезы, кричит Чимин, хотя кажется, больше уже не может, — я не успел побывать в Германии, не успел попробовать настоящие французские круассаны, не успел сделать столько всего. Мне только двадцать семь. Это так мало. И так больно знать, что однажды закрыв глаза, я больше не смогу их открыть и увидеть свет, вдохнуть поглубже в легкие запах свежескошенной травы и дождя, ударившего по Сеулу. Мне страшно. По-настоящему страшно и в груди ноет так, что хочется распороть себе легкие. Я не хочу умирать, — и этот шепот, полный нескончаемой боли и тревоги, едва достает до ушей Намджуна. Но тот все слышит. Слышит и еле-еле сдерживает свои собственные слезы. Они не должны были оказаться здесь и при такой ситуации. Не должны были подружиться, чтобы после ему пришлось говорить своему другу, что у него чертов рак поджелудочной железы на последней стадии и метастазы поразили другие органы. И ему уже нельзя помочь. Нельзя. Как бы сильно он этого не хотел. — Я знаю, Чимин, знаю, — кивает Намджун, сдерживая себя из последних сил. Ему так сильно хочется подойти и утешить его, крепко-крепко обнять, чтобы только забрать у него всю боль и эти дерьмовые мысли о смерти. Но знает, что не может. Знает, что сейчас он бессилен и ему остается лишь смотреть, как его друг разваливается на части, теряет блеск в глазах и тает в мгновение ока. Потому что больше ни во что не верит и ни на что не надеется. — Но ты должен держаться, слышишь? И ты должен рассказать об этом своим родителям и друзьям. Ты должен рассказать об этом Чонгуку. Они должны знать, потому что после может быть уже поздно, а они так и не смогли побыть с тобой в эти минуты. Ты не должен отнимать у них себя. Они не заслуживают того, что ты для них приготовил. Они должны навсегда запомнить твою самую красивую улыбку и самые очаровательные полумесяцы, твой звонкий назойливый смех и глупые шутки, когда ты в отличном настроении. Они должны сохранить тебя в своей памяти таким, живым и вечным улыбающимся. Не делай им больнее. Я знаю, что тебе больно, знаю, что ты не хочешь никого расстраивать и заставлять о себе волноваться. Но ты, черт возьми, должен. Они — твоя семья. Твоя жизнь. Твое все. А ты — все для них. Так не отнимай у них шанс побыть с тобой еще немного. Позволь им быть рядом. Позволь им любить и лелеять тебя, пока они могут. Потому что после их любовь станет болью, а в сердце будет пустота. Ты заберешь с собой часть их души, так позволь же им заполнить собой сполна. — Я скажу, — содрогаясь от рыданий, соглашается Чимин. Он сделает это. Обязательно. Только не сейчас. — Но только не Чонгуку. — Чимин… — Я не хочу, чтобы он об этом знал. Намджун в неодобрении качает головой, но ничего не отвечает. Прекрасно знает, что переспорить не сможет и не в праве влиять на его собственное решение. Это его жизнь, пусть даже и не совсем такая, какую он бы хотел. И тот должен прожить ее так, как велит ему сердце. Даже если то умоляет бежать и не оглядываться. Поэтому они остаются так. Друг напротив друга. Со слезами на глазах, но легкими улыбками. Потому что еще не готовы отпустить друг друга, даже если время так больно тикает за спиной. Они справятся. Только одному придется сложить свой меч и уйти под воду, даже если так сильно хочется его спасти. Болезнь - действительно злая штука. Потому что Чимин снова не помнит, как и когда проснулся. Но на электронных часах всего лишь час тридцать, за окном ярко светит полумесяц, а звезды скрылись за грузными тучами. Значит, все еще ночь. Кажется, все происходит как в вечном тумане. Потому что не помнит, как открыл глаза, как зашаркал босиком по холодному полу на кухню, как принялся за мытье полов и обработку ран на руках. Не помнит, как принимал душ, как вновь умывался слезами и надеялся, чтобы следующий день был не последним. Не помнит, как менял постельное белье и закручивал стирку. Но помнит настойчивый звонок в дверь и самого красивого мальчика на пороге, что продолжает разбивать ему сердце, даже если то так устало бьется с едва заметным ритмом. Потому что никогда не сможет забыть. Потому что тот так по-родному закрывает дверь на задвижку, снимает свои кроссовки, ставя их в тумбу для обуви, вешает куртку в зеркальный шкаф в прихожей и так привычно обнимает его со спины и целует куда-то в загривок, что его ноги непроизвольно подгибаются, а тело расслабляется в таких нужных объятиях. Тот трется своей ледяной щекой о его, словно ища долгожданной ласки, а Чимин умирает внутри из-за того, как сильно его любит и не может представить себе жизни без него. Неужели это все должно было произойти именно с ним? — Я тебя разбудил? — между делом спрашивает Чонгук, не отодвигаясь от него ни на шаг. От него как обычно пахнет дешевым алкоголем, сигаретным дымом и чем-то еще, что смутно напоминает женские духи. Но сейчас ему так сильно плевать, что он готов смириться и с этим. Он даже не замечает, как они добираются до кухни. Все так размыто, так расфокусировано, что он даже не знает, что действительно правда, а что нет. Может быть, он уже умер, а это его самый сладкий сон? Может быть Чонгук — это всего лишь плод его воображения, а не та реальность, в которой ему так сильно хочется быть? Как же только хочется, чтобы это только был не сон. — Нет, я недавно проснулся, — пожимает плечами Чимин, аккуратно вырываясь из чужих объятий. — А как твой вечер? По привычке он приглашает младшего сесть за стол, а сам идет включать электрический чайник и доставать из холодильника варенье с голубикой и парочку сырников, что остались еще от завтрака. Кто бы только знал, как лень ему было пораньше с утра вставать и готовить себе правильный завтрак, хотя он бы согласился и на овсяную кашу быстрого приготовления. Но сердце будто бы чувствовало и знало, что именно сегодня любовь всей его жизни соизволит почтить его своим вниманием. Невероятно. — Я был с Джингу и Юнги-хёном на очередной тусовке братства. — устало вздыхает Чонгук, внимательно наблюдая, как Чимин расставляет все за барную стойку. — Черт, я действительно не запомнил название. — Было весело? И сам не знает, зачем спрашивает. Прекрасно знает, что так и было. Но почему-то хочется услышать это именно от него. Чтобы еще раз понять, что то, что он собирается сделать, является на самом деле верным решением. Забавно, что он для него не может быть веселым. — Ты же знаешь, что на любой тусовке весело. Самое главное, чтобы была рядом хорошая компания, а остальное — мелочи. Нужно всего лишь уметь создать настроение. Да, сегодня все так и было. Да, ему, видимо, положен титул самого скучного человека. И как он только мог надеяться, что с ним будет интересно молодому дарованию? По-настоящему глупец. Поэтому он ничего не отвечает, просто тупо кивает, делая вид, что искренне рад и счастлив, что тот хорошо провел свои выходные. Жаль, что сам он — нет. Но разве это имеет значение? Интересно, его жизнь для него имеет хотя бы какое-то значение? Нет, не время об этом думать. Отбрасывая ненужные мысли, Чимин заваривает чай с розмарином, разливает по фигурным чашкам и придвигает Чонгуку, не забыв добавить в него щепотку корицы и немного молока. Брюнет в знак благодарности радостно мурлычет, пока хватает с тарелки теплый сырник и окунает его в блюдце с ароматным вареньем. Его щеки забавно надуваются, пока он с огромным аппетитом жует и дарит ему яркие улыбки с этими огромными кроличьими зубами. И ему так сильно нравится в нем все, что кажется невозможным так сильно любить. Но он готов кричать от того, как мило выглядит розовая пыль на смуглой коже от горячего чая, какими огромными кажутся бездонные кометы, хотя кажется, что больше уже нельзя. Но Чонгук, видимо, бьет все рекорды. Неудивительно. А Чимин продолжает передвигать кружку по столу, наблюдая, как горячая жидкость раз за разом выплескивается через край. Он изредка бросает взгляд на жующего мальчика, стараясь игнорировать неприятное чувство, что зарождается в нем после такой правильной и привычной картины. Они должны жить здесь и любить друг друга, встретить старость, даже если Чимин в силу своего возраста с огромной разницей ушел бы в тот мир раньше. Все должно быть именно так. Но жизнь почему-то любит преподносить сюрпризы. — Может быть ты перестанешь мучить бедный чай? — вырывая его из роя своих мыслей, хрипит Чонгук. — Если ты не хочешь, то его всегда могу выпить я. — Пей, — передвигая чай поближе к Чонгуку, пожимает плечами Чимин. — Ты в порядке? — в недоумении интересуется младший, оглядывая его с ног до головы. Но Чимин в этот раз даже не теряется. Нужно всего лишь уйти. — Наверно, просто устал. Я пойду лучше в спальню. Когда закончишь, не забудь выключить свет. И уходит, так и не дождавшись никакой реакции. Потому что ему нужно время. Разложить все по полочкам и немного подумать. То немногое, что у него еще есть и что осталось. То, что так сильно хочется сохранить глубоко в своем сердце, только вот больше нет на это никакого права и сил. Не включая света, боясь что тот оголит все его терзающие страхи, Чимин снимает домашние штаны, меняя их на удобные пижамные шорты, и ложится в постель, укрываясь с головой теплым пуховым одеялом. Нет, ему вовсе не холодно. Но откуда-то взявшаяся дрожь так изрядно одолевает его тело, делая его таким маленьким и уязвимым, таким слабым и до бесконечности ранимым, что становится так невыносимо и больно дышать. Кажется, что его хрупкое тело пронзили тысячью острых игл, что раз за разом впиваются в каждое нервное окончание. И это так сильно мучает, что ему по-настоящему становится страшно, будто еще немного и он просто сорвется, поддастся своему неустойчивому состоянию и всей боли, что разрывает его изнутри. Ему не хочется снова плакать, не хочет выдавать свою слабость и свои терзания. Не хочется рушить свой прочный каркас, где на его лице лишь спокойная улыбка, а внутри умирает душа. Ему нужно сохранить свои силы. Потому что еще пара мгновений и он сломается. Физически и морально. Сердце и душа. Все, что так бережно хранил и лелеял лишь для одного человека. Какая драма. Он слышит, как на кухне Чонгук моет за собой посуду и снова оставляет полюбившуюся кружку на столе, не убрав ее в шкаф, как всегда просит. Слышит, как тот ворует парочку овсяного печенья из корзинки для сладостей и довольно кряхтит, когда запивает его ледяным молоком из холодильника, не потрудившись взять кружку. Но Чимин не возражает, даже наоборот, готов купить еще несколько пачек его любимого лакомства и литры молока, лишь бы только этот мальчик появлялся тут гораздо чаще, в их доме. Потому что он уже больше не его, а их. Только жаль, что тот никогда об этом не узнает. А после хлопок двери в ванную и звук включенной воды под сильным напором. Значит, снова принимает прохладный душ. И, ох. Этот ребенок. Снова поет в душе. Его такой до необычного красивый и мелодичный голос так подходяще сливается со звонким гулом воды, что кажется, будто там играет радио или, может быть, какая-то песня на телефоне. Но нет, это всего лишь Чонгук. Его Чонгук. Что поет любимую Keep on Loving You, от которой у Чимина почему-то сводит внутри и легкие покалывает шипами диких роз. Она до невозможности красива и необыкновенна, так чувственна и трагична, что ему не раз приходилось поддаваться самобичеванию или забвению, как только из динамика раздавался меланхоличный голос Cigarettes After Sex. А тут его мальчик, напевающий его самую любимую и самую печальную песню. Но это неважно. Потому что тот поет великолепно — вытягивая легкие ноты и плавные переходы, словно он сливается с утонченной мелодией и плывет по течению чувств и тоски. Только вот, откуда тоска? Откуда такая страсть к боли и страданиям? Почему из всего выбора песен, что имеется в его огромном плейлисте, где много Бибера и Свифт, он выбирает именно это? Именно ту песню, которую Чимин переименовал как «боль»? Почему? Почему среди всего выбора песен, что он ему предлагал, тот запомнил лишь эту? Почему он поет те строки? Почему Чимин плачет навзрыд и не может остановиться? Почему? Почему так больно? И когда я сказал, что я люблю тебя, это значило что я люблю навсегда. Почему так невыносимо, что ему хочется кричать и умолять Чонгука замолчать? Почему он чувствует во рту металлический привкус крови и то, как растворяется его жизнь? И я буду любить тебя и дальше, Потому что это единственное, чего я хочу. Он больше так не может. Так трудно дышать. Он не знает, зачем пытается найти свой телефон. Не знает, зачем хочет написать об этом, обо всем, что с ним творится. Но почему в голове отдаленный голос кричит, что ему больше не нужно молчать. Не сейчас, когда его жизнь находится буквально на волоске перед тем, как наступит кромешная темнота.

кому: намджун [мне так больно]

Чимин не уверен, что дождется ответа. За окном глубокая ночь, а в его сердце глубокая дыра размером с галактику. В ванной принимает душ его любимый девятнадцатилетний мальчик, а он тут, где темнота готова вот-вот поглотить его, умирает от рака и сумасшедшей любви. За что он это все заслужил? Непонятно. Но, видимо, есть, за что? Наконец, душ прекращается. И его жизнь, наверно, тоже. Максимально быстро он стирает пальчиками выступившие слезы, стараясь скрыть следы своей уязвимости, сильнее кутается в одеяло и просто старается размеренно дышать. Нужно прийти в себя. Хотя бы сейчас. Он слышит, как Чонгук бросает грязное белье в корзину, как щелкает дверная ручка и тот шаркает босыми ногами по ламинату. Стараясь не шуметь, тот максимально тихо входит в спальню, как обычно, не удосужившись взять себе банное полотенце и оставляя после себя дорожку мокрых следов. Открыв средний ящик комода, достает оттуда чистые боксеры, быстренько надевает и, не теряя время, залезает в постель, сразу прижимая Чимина к себе. Кажется, это стало уже привычным, таким нормальным, как тот сразу находит его тонкую талию под одеялом, обхватывает ее своими крепкими руками и ближе тянет к себе, словно от этого зависит вся его жизнь. А Чимин внутренне пылает. Потому что Чонгук все очень-очень сильно усложняет. Он чувствует жар молодого тела, обжигающий его кожу даже сквозь тонкую ткань футболки, мокрые волосы на подушке и прохладный нос, отчаянно прижимающийся к его шее. От теплого дыхания по телу бегут стаей торопливые мурашки, а черные как смоль ресницы трепещут так сильно, что ему хочется развернуться в сильных руках и со всей своей любовью расцеловать до безумия красивое лицо, сияющее в свете полного месяца. Но брюнет, видимо, это не ощущает, не понимает намеков и причины его сбитого дыхания. — Детка, ты спишь? И голос такой мягкий и сладкий как патока, что Чимину так сильно хочется разрыдаться и прошептать это вечное «для тебя я никогда не сплю», но внутри что-то не дает. Словно если он снова позволит этому случиться, назад пути уже не будет и он не сможет отступить и отпустить. Будто именно сегодня на их руках будут кованые цепи, а сердца будут биться в унисон, хотя его вряд ли будет поспевать за молодым и сильным. Жаль, что Чонгук этого не понимает, не знает слова «нет» и «остановиться», отчаянно продолжая водить кончиком носа по оголенному плечу и оставлять маленькие поцелуи-укусы. Хватка мускулистых рук с каждым новым вздохом становится сильнее, а чужое возбуждение, что прижимается совсем ненароком к его заднице в пижамных шортах, уже давно накалено до предела и требует освобождения. Чимину приятно, что тот всегда его хочет, что всегда так отчаянно ищет в нем любви, ласки и внимания, тонну нежности и чего-то еще, что никак не может разгадать. Но он готов ему это дать, готов подписаться под каждым словом, лишь бы вновь услышать из сладких уст, что это именно он делает ему так хорошо. Он знает, что не может равняться с молоденькими девушками и парнями, гораздо более увлеченными сексом и половой жизнью, знает, что не сильно разнообразен и любит все традиционно, в постели и с выключенным светом. Но на крайний случай может позволить все-таки разрушить себя в ванной или на кухонном столе, когда ярко горит светильник, а окно и вовсе не прикрыто шторами. Но он этого не стесняется, нет. Ему двадцать семь лет и он такой, какой есть. Может быть, неинтересный, но настоящий. Ему не нужно симулировать стоны или оргазм, чтобы доставить удовольствие партнеру, не нужно с изобилием кричать и просить выпороть, чтобы унести на седьмое облако рая. Ничего из этого не нужно. Потому что если что-то не так, он попросит исправить, если будет неудобно, он так и скажет, а если очень хорошо, то сделает много комплиментов и похвалит за хороший секс и эмоции. Но с Чонгуком все по-другому. Все не так, как было с другими. Словно, тот изменил всю его сексуальную жизнь под себя, настроил и подстроил его так, что ему не приходится сравнить с тем, что было в прошлом или будет в будущем. Потому что будущего не будет. Потому что делает все так, что у Чимина не находится слов, чтобы сказать что-то еще. Потому что это всегда идеально и изыскано, выше всяких похвал и оскаров. Это так по-настоящему, с чувствами и за гранью эмоций, когда каждый из них плачет от третьего оргазма за ночь, но все равно настаивает повторить. Они делают это с любовью. Так хочется думать Чимину. Но есть ли только она в нем? Есть ли такая же живая любовь и отдача? Нежность, ласка и тепло? Он не знает. И как бы сильно не хотел узнать — не может. Потому что Чонгук — закрытая книга с толстым дубовым переплетом, скрытая на несколько стальных засовов и замков. А у него нет ключа. И вряд ли когда-то будет. Но как бы мозг не твердил и умолял сказать «нет», как бы не просил, Чимин не может этого сделать и не хочет, позволяя молодому юноше разрушить себя, поглотить собой и стереть его с лица земли. Потому что тот может и делает. Потому что тот на это способен. А он готов преклониться. — Нет, — выходит из его рта совсем тихо и неуверенно, но для Чонгука этого достаточно. Потому что поцелуи становятся частыми, а руки движутся повсюду, словно тот не испытывал его тела месяцами, не знал его изгибов и формы. Но это не так. Это ложь и провокация. Потому что брюнет знает все и даже больше. Тот знает, как нужно прикасаться, знает, где нужно нежно, а где — грубее, где нужно больше целовать, а где жадно облизывать. Знает все, но продолжает играть в прелюдии и наслаждаться каждым судорожным вдохом и выдохом, срывающимся с обветренных пухлых губ. Змей-искуситель, дьявол во плоти и сама Сатана. Но при этом такой любимый и такой родной, такой по-привычному теплый и уютный, что его хочется назвать своим домом, своим убежищем и отдушиной. Потому что больше так не было и не будет ни с кем. Так хочется много сказать и рассказать, так много хочется открыть и прошептать в самые любимые губы. Но он гордо продолжает молчать, закусив до боли губы и зажмурив со всей силы глаза, в надежде, что это убережет его от обрыва в безграничную синеву воды и неба, что так и ждут его там, откуда так сильно хочет убежать. Веря, что прикосновения его любви смогут забрать всю его боль и тоску, так плотно поселившуюся в его сердце. Потому что горячие ладони не медлят. Движутся под самые шорты, под плотное белье, сминая на своем пути вставшую плоть, так отзывчиво ждущую внимания. А тот более, чем рад, ей его дать. Играет с его мокрой щелью, словно на флейте, аккуратно размазывает длинными пальцами выступивший предекулянт по всей длине и делает так хорошо, что Чимин, не удержавшись порыва, жалобно скулит и толкается в руку, требуя прекратить мучить таким невыносимым ритмом. Но тот никогда не слушает, делает все по-своему. Так, как хочется именно ему. — Так отчаянно хочешь меня в себе? М? — усмехается Чонгук, прикусывая зубами мочку уха и прижимаясь еще ближе, хотя, кажется, уже невозможно. Горячий шепот невероятно заводит, кончики пальцев поджимаются, а внизу живота скручивается так сильно, что хочется кричать, умолять, просить сделать с ним хотя бы что-то, лишь бы только получить то самое, лишь бы что-то почувствовать. Лишь бы побыть любимым. Хотя бы в своей голове. А тому не нужно слов-подтверждений, не нужно ничего, потому что видит реакцию тела сам, видит, как Чимин выгибается в его руках и тянется за добавкой, как жалобно, так красиво и мелодично скулит. И это стоит гораздо больше. Дороже и ценнее. И поэтому они не говорят и не просят. Словно их тела знают цельной механизм наизусть, словно знают — как надо. Словно это волшебство, магия, что-то, что не поддается описанию. Это только их. Их. Как же это красиво звучит. Длинные пальцы, оторвавшись от грузного члена, тянут за резинку, опуская пижамные штаны совместно с бельем вниз. Чимин уже до невозможности на взводе, на самом пике, на самом краю, когда чужие руки касаются его оголенных ягодиц их бедер. Это так дурманит и сводит с ума, что внутри все горит от перевозбуждения и голода, будто он не ел несколько дней, как только хочется только ближе и глубже. Там и везде. А Чонгук дает и вместе с тем губит: гладит бархатистую кожу, сминая пальцами упругие половинки, плоский живот и соблазнительную v-линию мышц. Хочет коснуться всего, пометить каждый участок и оставить свои следы, чтобы после любоваться своим творением и пускать слюни на девственный холст кожи. Хочет показать, как сильно избит и погружен в него и его вуаль. Но Чимин думает лишь о том, что это алкоголь. Но позволяет себе утонуть и заново воскреснуть, когда Чонгук переворачивает его на спину, раздвигает его стройные ноги, плавно пристраиваясь между ними, и касается его там, где так сильно хочется почувствовать. Его жадный взгляд скользит по красивому лицу, по огромным глазам Бэмби, охваченным пеленой возбуждения, где зрачок напрочь заполонил радужку, полную звезд. Идеально ровные губы слегка приоткрыты, выпуская какие-то невнятные ругательства, а Чимину так сильно хочется их поцеловать, что кажется, он сейчас взорвется подобно вулкану. — Поцелуй меня. И вовсе не просит, а приказывает. Видит чужой поднимающийся взгляд, сконцентрированный лишь на его глазах, видит самодовольную ухмылку и ряд ровных зубов, видит перед собой свою любовь и просто сдается. Не сдерживает больше себя и своих желаний, не сдерживает зуда в сердце и боли там, из-за чего исчезает его жизнь. Плюет на все, кроме своего мальчика, пока, ухватившись за мощные бицепсы, тянет его на себя, заставляя их губы неуклюже встретиться. Но так отзывчиво, так жадно и голодно, чувствуя лишь на грани плещущееся желание и бесконечную связь, что протирается сквозь их жаждущие нежности и ласки души. Этого не увидеть и не рассмотреть, но это там, гораздо глубже и гораздо ценнее. Это есть, но они этого не видят. Чувствуют, но не могут понять. Делают все возможное, но совершают ошибки. Но сейчас, когда губы, наконец, встречаются с губами, когда руки и ноги отчаянно сплетаются, когда кожа к коже, когда душа к душе, они исчезают и растворяются. Чтобы после вновь заново родиться. Это не поддается законам физики и химии, здесь нет таблицы Менделеева и законов Ньютона, здесь только они вдвоем, на двуспальной кровати, запутавшись в шелковистых простынях и друг в друге, дыша в унисон и смотря друг другу в глаза. Словно боятся, если один из них струсит, то разобьется весь шаткий мир, что они строили своими слезами, кровью и потом. Безумство. Но они сами — безумцы. Потому что целуются так, будто завтра не наступит. Кусают чужие губы как плод сладкой рябины, вкушая усладу и вкус алой крови, растекающийся по их раскрасневшимся лицам и потной шее с мелкими испаринами. Не обращают внимание на время, как полный месяц исчезает в ночи, а на смену приходит утро, как звезды уходят в затяжную спячку, а холодный восход стоит на горизонте и готов вот-вот вырваться наружу во всей своей красе. Но их это не волнует. Потому что видят лишь друг друга, чужое нуждающееся тело и крепко-накрепко сплетенные руки. И больше ничего не нужно. Если только еще ближе. — Если бы ты только знал, как сексуально выглядишь, — открываясь на долю секунды и пытаясь выровнять свое сбившееся дыхание, шепчет Чонгук. Его бархатистые губы невесомо, словно перышко, касаются его губ, так нежно и так трепетно, что у Чимина слезятся глаза и трепещет душа. Ему хочется, чтобы так было всегда, чтобы воздух на двоих, а мир — один. Только так. Даже если у него нет времени, а Чонгук его не любит. Это не имеет значения, потому что любит он и будет это делать за двоих. Понесет все на своих плечах. Только не сейчас. Времени больше нет. Не в этой жизни. Как жаль. А Чонгук все целует и целует, погружает свой влажный язык поглубже в его рот и плавно лижет, будто от этого зависит его жизнь. Холодный металл пирсинга моментально остужает, но Чимину кажется, что его разгоряченное тело уже не спасет. Лишь только удвоенная доза его мальчика. И его руки там, где они так нужны. Но тот, кажется, это понимает. Потому что длинные пальцы, покрытые обильной смазкой, движутся между розовой ложбинкой, касаясь мягкими подушечками и изучая ее неровности. Это приятно, и моментальные мурашки по всему телу и легкая дрожь — тому подтверждение. — Я самый обычный, Чонгуки, — всматриваясь в чужие бездны, бормочет Чимин. Ему многое еще хочется сказать, но нет сил и желания. Он не верит его словам, не верит ничему, потому что все не так. Он не может быть лучше его ровесников, не может быть лучше в постели и делать многие вещи лучше. Он просто среднестатистический человек с самым обычным телом и не особо удавшимся ростом. Он знает, что брюнет это говорит для поддержания возбуждения, грязные слова и горячий шепот, все такое, но его это почему-то больше расстраивает. Потому что он не сможет стать таким. Даже если так сильно захочет. — Ты не понимаешь, что говоришь, — возмущается Чонгук. Очаровательные брови нахмурились, а пухлые губы по-детски выпятились, но ему это так чертовски нравится, что не удержавшись, он его просто целует. Снова и снова чмокает приоткрытые губы и просто ликует от всей той любви, что цветет в его сердце. Ее так много, такой сильной и непостижимой, что ему начинает казаться, что он может просто в один момент лопнуть от всех тех чувств, что его переполняют. Постепенно его взгляд смягчается, когда чувствует, что Чонгук хочет возразить что-то еще. Нет, больше ему не хочется слушать красивых слов. Больше не нужно. — Я верю тебе, Чонгуки, верю, — отчаянно кивает, беспощадно целует, отдает всего себя и жмется ближе и ближе. Но не верит. Жаль, что тот не настаивает. Продолжает жадно отвечать на бесконечные поцелуи и проталкивать пальцы в нуждающееся нутро. Там так жарко, влажно и тесно, что у того тормоза находятся на волоске. Потому что Чимин мокрый и тугой для него. Изрядно возбужденный, с колом стоящим членом и сжимающейся дырочкой. Весь млеющий в его объятиях. Именно он сделал его таким. А Чимин просто стонет, широко раскрыв рот и закатывая глаза, когда чужие пальцы касаются простаты и беспощадно массируют. Тот больше не кажется нежным и чересчур заботливым, тут бурлит животная страсть и невероятная похоть. Его взгляд пугает, а широкая ухмылка подгибает коленки и скручивает пальчики на ногах. Он слышит, как вибрирует телефон на полу. Знает, что это ответил Намджун, что, скорее всего, теперь сильно волнуется. Но сейчас это все не имеет значения. Сейчас существует только Чонгук, Чонгук и Чонгук. И его все равно так мало, даже если тот так близко, стоит лишь вытянуть руку и коснуться кончиками пальцев острой линии скул и милой родинки под малиновыми губами. «Самый красивый» — проносится в его голове. И «как жаль, что я не достоин его любви». Чонгук, тем временем, наконец, отрывается от бесконечных терзаний губ и поудобнее устраивается между его ног, поднимая их настолько, что весь мир может увидеть его голую задницу. Но это не имеет значения. Только его любимый мальчик, что аккуратно придерживает его за бедра и на пробу просовывает свой огромный член в его нуждающееся нутро, что ждет его с распростертыми объятиями. Потому что мягкие стенки так хорошо его принимают, обхватывают и ласкают так, будто тот там самый желанный гость. Хотя, так и есть. — Ты так хорошо меня принимаешь, малыш. Но Чимин уже ничего не слышит, кроме стука своего бешено бьющегося сердца и головную боль, пульсирующую где-то в висках. Ему сложно понять, как он смог превратиться в нуждающееся месиво, только знает, что ему нужно, чтобы член Чонгука был еще глубже, чтобы тот его разрушал и ломал, а после снова собирал словно пазл, склеивал из разбитых осколков и поднимал его с колен, когда казалось, что он уже не сможет. Знает, что чересчур громко кричит и просит, знает, что до глубоких полумесяцев оставляет узоры на мощных чонгуковых плечах, впиваясь с каждым толчком лишь сильнее. Но ему это так сейчас чертовски нужно и необходимо. Что плевать. Потому что упругая головка так идеально бьет по простате, что он видит мириады звезд перед глазами и, кажется, тот мир, в который он так сильно боится попасть. Только сейчас он готов его принять, готов прыгнуть в него с головой, готов пропасть там, куда его зовет невидимая рука, лишь бы только Чонгук продолжал так крепко держать его за талию, целовать голую грудь и шептать всякий грязный бред, скрывающийся с его греховных губ. Веки плотно слиплись, а вот рту так невыносимо сухо, что, кажется, еще чуть-чуть и он задохнется. Горло невыносимо саднит от очередного крика и стона, между ягодицами зудит, но ему это нравится. Нравится чувствовать себя таким. Под властью другого человека, полностью завладевающим его сознанием. — Так чертовски люблю тебя, — между стонами бормочет Чонгук. Его губы целуют его в скулу, в щеки и нос, словно тот пытается показать всю полноту чувств. Невозможно. — Ты ведь это знаешь? Знаешь, как сильно я люблю тебя? Но Чимин не знает. Слышит так часто, так мимолетно и так забвенно. Слышит, но ничего не чувствует. Словно касания кончиков пальцев и поцелуи в губы лишь отголосок пустой привязанности, привычки и обыденности. Словно слова, что должны быть выжжены у другого на внутренней стороне сердца — мнимы и так чертовски неестественны. Но он не будет спорить. Не будет кричать и просить быть настоящим, с огромным сердцем на рукаве и открытой душой. Будет просто слушать и лелеять надежду, что когда-то кто-то смог бы его полюбить. Такого неидеального и с кучей недостатков, скучного и порой невеселого. Но такого, какой он есть, из плоти и крови. Со своими заморочками и роем сюрреалистических мыслей. Такого, кто не может влезть в чужое сердце и поселиться там на долгие века. И сейчас уже так ничего не хочется. Ни жара любимого тела, ни рук, обернутых вокруг талии и держащих с какой-то необъяснимой заботой и чувством собственничества. Не хочется ничего из этого. Потому что душа ждет чего-то другого. Предательские слезы ледяным потоком льются из глаз настоящим градом, разукрашивая его раскрасневшиеся щеки с россыпью розовой пыли и спадая на оголенную шею и все ниже-ниже. Он до боли прикусывает губы и так сильно жмурит глаза, чтобы только Чонгук не услышал и не увидел, как он ломается на части и его тело покидает душа. Та самая, что еще недавно грезила сутками напролет о вечной любви и глазах лани, так сильно запавших ему сердце. Только непонятно, плакать ему сильнее или смеяться. Потому что его любимый черноволосый мальчик ничего не замечает. Продолжает получать волны удовольствия, погружаясь все глубже и глубже, когда кажется, что они стали уже одним целым, одним организмом и одним естеством. Смоляные волосы спутались и превратились в полнейший беспорядок, прилипая влажными прядями к открытому лбу с микроиспариной, огромные глаза-галактики в блаженстве прикрыты, а крупный нос с милой родинкой посередине то и дело очаровательно морщится от силы оргазма, что еще мгновение, и накроет его с головой. И накрывает. Так сильно, что Чонгук надрывно кричит и бьется в легкой дрожи, где мышцы напряглись до предела, а руки так сильно держат чиминову талию, будто это его спасательный круг или якорь, что тянет его на дно. Но он держится из последних сил, хотя их уже практически не осталось. Потому что оргазм врывается подобно водопаду, где тело накаляется до красной отметки, а пресс скручивает на все триста шестьдесят градусов. Потому что перед глазами бушуют неоновые звезды, устраивая бесконечный звездопад, а сердце так бешено бьется в груди, что, кажется, его могут услышать на соседних улицах или в совершенно другом районе. Это как музыка для ушей и услада для глаз, только намного-намного сильнее. Удивительно. Но Чонгук выглядит красиво и до невозможного сексуально. И так сильно хочется прикоснуться пальчиками к его обнаженной груди, чтобы стереть эти запрещенные законом капельки пота, так сильно схожие с дождевыми. Но Чимин себя одергивает, переключая все свое внимание на блаженное лицо с этой мягкой улыбкой и едва открытыми глазами, что светятся даже в кромешной темноте. Это всегда завораживало, но сегодня почему-то особенно. Сейчас его мало интересуют красивые руки на своих бедрах, сжимающие с такой силой и грацией, что после точно останутся цветущие фиолетовые синяки, но это великолепно, даже если будет выглядеть немного болезненно. Сейчас завораживают лишь удивительные глаза лани, где плещется бескрайний океан и мерцает серебристая луна, окруженная ворохом танцующих звезд. И он чувствует, что падает. Пропадает в своей безумной любви, которую так трепетно берегло и хранило его взволнованное сердце. Он не хотел, чтобы все было так, чувства до предела и эмоции через край. Но снова все вышло не так. И сердцу снова придется собирать себя по кусочкам, хотя больше в этом уже не будет смысла. Все закончится. Жаль, что так и не начавшись. Он не замечает, как Чонгук уходит в ванную и возвращается с махровой мочалкой, чтобы убрать беспорядок. Не замечает, как тот идет на кухню, снова гремя посудой, и приносит ледяной воды из-под крана, ставя ее на прикроватную тумбочку. Кажется, он потерялся в каком-то своем мыльном пузыре, только вместо мерцающей тонкой оболочки из шампуня, его грезы и печаль, скованные прочным льдом. Но горячие руки на его талии, что тянут так настойчиво в свои объятия, вырывают его из другого мира, который он так сильно старается избежать. И все снова встанет на свои места. Вот Чонгук рядом, прижимает его к себе так сильно, что ему практически нечем дышать и становиться чересчур жарко от жара его раскаленного тела. Но это все кажется правильным. Поэтому он сам так отзывчиво движется к брюнету, утыкаясь носом в ямочку между ключицами и вдыхая такой приятный запах чонгукового тела. От него веет нотками легкой ванили и просто им, таким домашним и таким родным. Он даже не знает, когда начинает плакать, когда слезы снова появляются на его лице и спадают на медленно вздымающуюся чужую грудь. Но Чонгук, кажется, старается не придавать этому значения. И он ему действительно за это благодарен. — Все будет хорошо, — и голос звучит так тихо и разбито, что ему начинает казаться, что брюнет что-то знает. Но этого не может быть. Нет. Но он позволяет себе поверить, что все на самом деле будет так. Что все действительно наладится и будет хорошо. Позволяет себе немного расслабиться и укутаться посильнее в Чонгука, словно в его любимый желтый плед. Позволяет себе закрыть глаза под тихое его бормотание и легкие поцелуи, что рассыпаются вуалью по его волосам, и, наконец, заснуть. Потому что впервые чувствует себя побежденным своей любовью. Потому что впервые ощущает себя любимым. Но когда наступает утро, жизнь, кажется, возвращается в прежнее русло. Чимин еще даже не успел открыть глаза, а его руки уже тянутся в поисках такого необходимого тепла и любимого тела, что должно быть совсем-совсем рядом. Только вместо этого пустая сторона постели, холодная подушка, что не успела сохранить то, что еще вчера казалось вечностью. Снова нет рядом Чонгука и следов того, что вчерашняя ночь не была плодом его бурного воображения. По комнате разносится невеселый смех, больше похожий на боль, пока сам он посильнее зарывается в соседнюю подушку, вдыхая поглубже в легкие аромат чонгукового парфюма, и невыносимо громко кричит, так отчаянно и с такой горечью, совершенно не обращая внимания на то, что его могут услышать соседи. Потому что он больше так не может. Не может больше делать вид, что все в порядке, когда на деле его жизнь разваливается на части. Чимин не знает, сколько еще так лежит, тяжело дыша и смаргивая новые порывы слез. Хотя кажется, что они уже давно себя исчерпали. Он просто смотрит в открытое окно, наблюдая, как за окном нависают грузные облака, совсем похожие на снежные, и мысленно улыбается, что, наконец-то, пойдет снег. Все знают, что это его любимое время года и как только сильно он влюблен в рождественские праздники и снег, что лежит охапками на каждой улице. Говорят, что люди, которые любят зиму, с легкостью преодолевают сложности и препятствия, стоящие на пути, а жизненные преграды воспринимаются как очередная преграда, которую нужно всего лишь обойти. Удивительно, как в его жизни все противоречиво. Потому что в этот раз жизненные преграды берут над ним верх, оставляя его задыхаться в жалости к себе и всему миру. Как он смог не заметить, что вся его жизнь идет под откос? Непонятно. Глаза неприятно щиплет от очередной истерики, и он пытается несколько раз моргнуть, чтобы зрение пришло в норму. Кажется, там полопались все капилляры. Нехотя, он вылезает из-под огромной горы одеяло, в которой так профессионально успел запутаться, и идет на поиски своего телефона, что за эту ночь, скорее всего, уже умер. Тот оказывается лежащим под кремовым ковром с длинными волосками и в добавок заваленный его нижним бельем и домашними шортами. Да, все как обычно. На экране высвечивается несколько непрочитанных сообщений от Намджуна, и Чимин мысленно ругает себя за то, что совсем забыл, что побеспокоил его в середине ночи. от кого: намджун [напиши, что тебя беспокоит] [ты принял обезболивающие? может быть мне приехать? или вызвать скорую? Чимин?] [я начинаю переживать, потому что ты не отвечаешь., но я не буду поднимать тревогу, чтобы ты после на меня не кричал] [надеюсь, тебе все же удалось заснуть] [напиши мне, пожалуйста, утром. я буду ждать] [спокойной ночи, Чимин] Как же это разбивает ему сердце. Чимин садится на кровать, снова чувствуя надоевшую тошноту и дикую боль в животе, что за последнее время успела стать верным спутником. Нужно всего лишь несколько минут, и его обязательно отпустит, не сразу, но постепенно. Да, боль на время уйдет, чтобы после вернуться с новыми силами и двойной ударной дозой. Но кто говорил, что будет легко? Кто обещал, что с этим будет легко справиться? Надоело. Телефон все еще крепко зажат в его руке до побеления костяшек пальцев, словно если он отпустит, то вся его уверенность пропадет, исчезнет, и все пойдет крахом. Но он знает, что, наконец, пришло время это сделать. Нельзя оттягивать, и больше нет времени ждать. Потому что он больше ни в чем не уверен. Вдруг завтра для него может не наступить?

кому: намджун [прости, что побеспокоил, но сейчас мне уже лучше] [я сегодня же скажу обо всем родителям]

Он сможет. Даже если знает, что это будет труднее всего и жизнь после этого не будет прежней. Все изменится. Он, его родители и их любовь. Изменятся их улыбки и ласковый взгляд. Теперь там будет только боль и вечная тоска, бесконечное сожаление и глупая надежда, что рак может исчезнуть, а он сможет прожить еще лет сто. Но такого не бывает. Это не то, что можно излечить по щелчку пальца, не то, с чем можно бороться и добиться победы. Потому что тут ты всегда будешь побежденным. Даже если сердце так сильно хочет жить. Номер, кажется, находится за пару секунд. Но Чимин больше не раздумывает, «звонить» или «не звонить». Много времени утекло, чтобы снова сидеть и думать над тем, что уже давно решено. На том конце провода ровно протекают гудки, подобно медленно льющейся музыке, а он от переизбытка нервов закрывает глаза и трет об одеяло свои вспотевшие ладони, даже если это совсем не успокаивает. Но сейчас это нужно. Чтобы не сбежать и вновь не чувствовать себя слабым. Через это проходит каждый. А он просто один из них. — Здравствуй, Чимин. И кажется, вся плотина прорвалась. Потому что голос матери такой нежный и ласковый, полный заботы и бесконечной любви, что слезы больше невозможно сдерживать, даже если он себе обещал больше не плакать. Он давится глубокими рыданиями, прерывисто дыша и постоянно шмыгая носом. Плечи сотрясаются в приступе паники, а голос матери умоляет его успокоиться. Хотя, это он должен просить ее не плакать. — Сынок, пожалуйста, дыши, — взволнованно просит женщина. — Давай, вдох-выдох, повторяй за мной. И он повторяет. Глубоко вдыхает и выдыхает, внимательно слушая, как мама ласково называет его «моти», как будто он вновь окунулся в раннее детство. Как же этого не хватает. Но это помогает. — Кажется, я в порядке, — шмыгает носом Чимин. Свободной рукой вытирает остатки слез с покрасневших щек и последний раз глубоко выдыхает, когда чувствует, что дыхание, наконец, пришло в норму. — Что случилось? — и ее голос звучит так разбито, что он заранее ненавидит себя за это. Потому что именно он делает это с ней. Но ему нужно ей сказать. Нужно наконец открыться. — Обещай, что не будешь сильно волноваться, — умоляет Чимин, хотя прекрасно знает, что не в праве этого просить. Потому что ее материнское сердце будет разбито, как только слова слетят с его губ. — Обещай, мама, пожалуйста, обещай. — Конечно, моти, конечно, я обещаю, — взволнованно соглашается женщина, но он слышит, как дрожит ее голос, словно она боится услышать то, что он собирается ей сказать. И он бы не говорил. До последнего молчал и скрывал всю правду, что беспощадно ноет в его позвоночнике. Но это эгоистично с его стороны. Потому что это его родители, они его родили и воспитали, они отдали ему свою молодость и свою жизнь, отдали себя, чтобы вырастить его таким, какой он сейчас есть. И как он может лишить их того, кого они так сильно любят? Но это кажется гораздо сложнее, чем он себе представлял. На том конце присоединяется взволнованный голос отца, совсем не похожий на тот, что он помнит с последнего разговора. Мужчина что-то говорит его матери, что-то спрашивает и искренне обеспокоен, но Чимин уже не может разобрать. Потому что внезапно возникающая пульсирующая боль где-то в висках и этот шум в ушах заставляют его ежиться и практически умолять, чтобы только это прекратилось. Хотя бы на мгновение. Потому что не сейчас. Ему нужно обо всем рассказать, пока он действительно готов. И он на самом деле рад, что родители его сейчас не видят. Кажется, они включают громкую связь на том конце провода, потому что голоса становятся четче, а они, будто бы, совсем близко. Но это, наверно, и к лучшему. — Чимин-а, папа тоже здесь. Он хочет с тоб-… — У меня рак, — крепко зажмурив глаза, перебивает Чимин, так и не дав ему договорить. Но больше никто ничего не говорит. И должно, наверно, стать легче, груз с сердца должен упасть, а дыхание в груди восстановиться. Но почему-то от повисшей тишины становится лишь больнее. Он не хотел, чтобы им было так больно. Ему хочется услышать от них хотя бы что-то, но на том конце лишь беспросветная тишина, кажется, никто даже не дышит. Но все не должно быть так. — У меня рак поджелудочной железы на четвертой стадии, — продолжает Чимин, когда молчание значительно затянулось. А после раздается терзающий крик матери, женщины, что никогда не плачет и смотрит на жизнь с лучезарной улыбкой и верит только в хорошее. Только сейчас она не плачет, нет, а просто ревет от дикой боли и отчаяния, захлебываясь собственными горькими слезами, и причитает, что это все не может быть правдой. Как жаль, что может. А Чимину так хочется ее успокоить, так хочется ее крепко обнять и твердить, что они со всем справятся и все обязательно наладится, даже если это неправда. Так хочется это все сделать, но просто не может. Его рот будто налили свинцом, потому что язык словно онемел, а губы отсохли. — Мама, пожалуйста… — Как долго? — внезапно врывается отец. И ему так больно от того, как срывается голос того, кто учил его быть сильным и никогда не унывать. Потому что именно сейчас он слышит, как ломается и рассыпается на части тот, кто был для него примером непостижимой силы и доброты. — Папа… — Чимин-а, я задал тебе вопрос, — едва различимо говорит мужчина, будто еще немного, и он сорвется. — Я не могу сказать точно, это зависит от моего организма, — пожимает плечами Чимин, даже если его никто не может видеть. — Врач дает примерные прогнозы. Но метастазы поражают все больше органов, поэтому пять или шесть месяцев, но из них три уже прошло. Он нещадно трет глаза, когда те уже невероятно горят, и старается глубоко дышать, зная, что сейчас будут крики и ор, что он так долго ничего не говорил. Но на том конце тишина, даже мама, кажется, успокоилась. — Ты не говорил нам три месяца? — и ему хочется вырвать себе сердце, когда он слышит растерянный и обиженный голос матери. Почему он постоянно устраивает беспорядок? Почему он просто не может всем упростить жизнь? — Мне было тяжело, — наконец-то признается Чимин, чувствуя, что больше нет смысла что-либо скрывать. — Я не мог смириться с мыслью, что у меня чертов рак и я умру через несколько месяцев. И, наверно, до сих пор не могу. Я так не хотел вас расстраивать, не хотел, чтобы вы чувствовали ту же боль, что и я. Потому что я задыхался каждую ночь, когда думал о том, что будет, когда вы об этом узнаете. Вы — самые лучшие родители, и я вас так сильно люблю, что мне так невыносимо делать вам больно и заставлять страдать из-за того, что проклятая болезнь решила поохотиться за вашим сыном. Простите, мне правда жаль. — Ты не должен извиняться, моти, — настаивает женщина, хотя Чимин слышит, как тяжело ей это дается. Но он кивает, чувствуя, что чуть-чуть ему становится легче. — Но нам больно, что мы узнаем так поздно. Ты наш любимый сын, ты — наше все, и знать, что через несколько месяцев мы не сможем связаться с тобой, поздравить друг друга с Рождеством, или не сможем увидеть тебя на наше день рождение, это убивает нас. Потому что дети должны хоронить своих родителей, а не наоборот. Но неужели ничего нельзя сделать? К сожалению, нет. Он бы и сам был рад, если бы была какая-нибудь вакцина или лечение. — Ничего, — тяжело вздыхает Чимин, вновь укладываясь на кровать, когда тошнота начинает усиливаться, а голова разрывается на части. — Я прохожу химиотерапию, но это только поможет замедлить рост опухоли и немного улучшить мое состояние, и незначительно продлить мою жизнь. Хотя, это уже невозможно, — и смех звучит так горько, что ему самому становится неприятно. — Врачи обнаружили слишком поздно, чтобы можно было что-то сделать. — Ты говорил об этом Тэхёну и Хосоку? - осторожно спрашивает отец. — Никто об этом не знает. Я скажу им об этом, просто мне нужно немного времени. — Не тяни, потому что, чем больше ты тянешь, тем меньше вероятность, что они вообще об этом узнают от тебя, — и несмотря на ее недовольный тон, голос такой же мягкий и любящий, только сильно расстроенный, как бы она не пыталась это скрыть. Но он ее понимает. — Я-я до сих пор не могу поверить, что это все правда… — Тебе и не нужно, мама, — качает головой Чимин. — Я постараюсь приехать через две недели, думаю, больше нет смысла жить одному. Мне бы хотелось больше времени провести с вами. — Чимин-а, мы будем ждать тебя, каждый день, каждый час и каждую минуту, — но в этот раз слезы она уже не сдерживает. И Чимин ее нисколько не винит. — Береги себя, сын, — с такой надеждой просит отец, что Чимин, не удержавшись, начинает плакать сам, даже если этого никто не слышит. — Спасибо, я вас люблю. — И мы тебя, моти. Целуем. И снова гудки. Снова пустота в сердце. И снова сон, в котором, последнее время, он все больше и больше находит свое утешение. от кого: намджун [это верное решение. я горжусь тобой] [сегодня отдыхай, а завтра я жду тебя в больнице на гемцитабин] Дни проходят словно в тумане. Утро сливается с днем, а день с вечером, плавно перетекая в ночь. И становится так сложно различать очертания затуманенного солнца или полного месяца, когда за окном лишь темно-синее полотно, что нависает над Сеулом подобно громоздким грозовым тучам. Нет ни просвета, нет ни капельки блика. Лишь густой туман, надоевший смог и бесконечная темнота. А Чимин так устал видеть лишь ее. Потому что каждый день становится пыткой. Каждый час выворачивают наизнанку острые спазмы, а тошнота не проходит даже тогда, когда ее уже и не должно быть. Но она все равно есть, продолжает атаковать его уставший организм и подсыпать новую порцию боли и страшной рвоты. Так все это надоело. Что порой ему просто хочется, чтобы это все закончилось, прекратилось. Чтобы его жизнь, пустая и уже не свободная, прекратилась. Потому что терпеть такие муки и продолжать улыбаться Намджуну, что он изо всех сил старается бороться с одолевающей болезнью и оставаться сильным, становится невозможным. Потому что не может выглядеть счастливым и просто отдохнувшим, когда на дне его темной радужки отражаются лишь вечные терзания и тянущая вниз боль, такая до безобразия дикая и невыносимая. Правда, он больше так не может. Вылезти из постели с каждый днем становится больше похожим на соревнование, чем на обыденное желание. Кажется, больше нет стимула. Работа уходит на второй план, а незаконченные дела завершаются дома за компьютером, когда его глаза еще ясно видят, а усталость не тянет за плечи, прочно укладывая на него свои огромные ладони с шероховатыми мозолями. Он пытается изо всех сил читать новые договоры на сделки или куплю-продажу имущества, судебные иски, глубоко вникать и разбираться в сути дела. А в итоге снова бежит в ванную, где его желудок выворачивает наизнанку вместе с кровью, а так и не съеденная еда на столе летит в урну, потому что чертовски тяжело есть. Но он пытается верить в лучшее. Словно завтрашний день принесет свои плоды, солнце пробудится из-за толстого слоя туч, а яркий месяц озарит его потускневшую спальню, где постельное белье заменено с ярко-голубого на темно-серое, где ночник практически не включается, а окна никогда не открываются. Словно завтра его легкие смогут вобрать в себя больше воздуха, а угнетающая болезнь отступит на второй план. Только этого не произойдет. И именно поэтому Чимин попросил Тэхёна и Хосока прийти сегодня к нему. Если честно, ему не хватило смелости даже позвонить. Просто короткое сообщение с просьбой собраться вечером в его квартире, как обычно, заказать еды из соседнего ресторанчика и просто поболтать. Но те, слава богу, сразу же согласились, посылая ему в ответ кучу сообщений в общем диалоге, твердое утверждая, что алкоголь будет с них. Но на это он не отвечает. Ему не хочется ни есть, ни пить. Сплошное ничего. Но об это лучше не упоминать. Пока что. Поэтому время близится уже к вечеру. Порции суши расставлены на столе на кухне, прозрачные рюмки наготове, а он просто сидит в кресле, тупо уставившись в окно, и наблюдая, как снова блестящий месяц прячется в глубокой темноте, где не видно ни начала, ни конца. Как же это надоело. Дерьмо. Потому что что-то в душе твердит о том, что его жизнь похожа на этот светящийся небесный круг, который так и норовят поглотить руки преисподней. Неужели это так и есть? Нет, не стоит об этом думать. Он изо всех сил, что есть в его уставшем теле, мотает головой, словно это ему поможет выбросить угнетающие мысли, словно без этого ему станет легче. Словно завтрашний день принесет ему долговечное здоровье, а на кухне, сложа руки, будет сидеть Чонгук, завтракать румяными сырниками и смаковать на языке вкус любимого чая с молоком. Как же только хочется, чтобы все было так. Легко и беззаботно. Работа и дом. Родители рядом и друзья, что готовы поддержать в любую минуту. Разве еще что-то нужно желать в этой жизни? Богатство и статус не сделают счастливым, тонны золота и загородные коттеджи не принесут море радости, а добро не просочится в сердце, даже если продолжать творить благие дела. Потому что это все второстепенное, это все не настоящее и усугубляющее. Это все портит и стирает едва виднеющуюся грань счастья. Это все убивает, даже если никто этого не замечает. А ему нужна лишь жизнь. Пусть с неровными краями, пусть со взлетами и падениями, пусть даже с американскими горками, но жизнь. Та, про которую не напишут в книгах и не покажут по телевизору. Потому что она — внутри. Она там, где ее никто не видит, но она цветет, яркими фиалками и ароматной орхидеей, устраивая внутри мини-цветник с пестрящим зеленым заборчиком. Удивительно и так необыкновенно. Только вот у него внутри увядшие розы и прогнившее дерево. Нет красоты, нет утонченности и нет вечности. Лишь несколько заметок утра, несколько дней и вечеров. Немного бесконечности, от которой ему полагается лишь одна тридцатая. Да и то, если повезет. И тут уже кричи или не кричи в рупор, рви на себе волосы и разбивай колени в кровь, но уже ничего вернуть нельзя. А клеймо само по себе не исчезнет. Нужно лишь сохранить это тепло, в виде моментов и уютных прикосновений, крепких объятий и лучезарных улыбок, в своей памяти. В своем сердце и душе. Там, где он еще есть. Но там, где его скоро не будет. Так грустно. И одновременно чертовски больно. И уже болит душа, а не горло и желудок, который он должен так ненавидеть. Пусто. Одиноко. Невыносимо. И, слава богу, раздается звонок в дверь. На трясущихся ногах, что еле-еле удерживают его в равновесии, Чимин плетется открывать тем, кто не должен видеть его в таком состоянии. Эти синяки под глазами и чересчур худое тело, где более явно стали проступать ключицы и тазобедренные кости, где острые ребра готовы вот-вот порвать тонкую материю кожу, похожу на плетеный хлопок. Ему до сих пор не верится, что за столь короткое время его тело смогло превратиться в это. Больше нет блеска и сияния здоровой смуглой кожи, мягких щек, напоминающих воздушную сахарную вату, и розовой пыли на щеках от нескольких градусов выпитого алкоголя. Волосы больше не кажутся такими же шелковистыми, что еще пару месяцев назад, а глаза и вовсе похожи на два бесцветных океана, где больше нет ничего, кроме нескончаемой боли и тревоги, что напрочь захватила его уже ни на что не надеющееся сердце. Удивительно, как же быстро движется жизнь, меняется мир и все вокруг. Интересно, но ничуть не забавно. Больше трагично. С каких пор он начал так глубоко уходить в себя? Как давно позитивный настрой сменился на нескончаемый пессимизм, а лучезарная улыбка и вовсе пропала с радаров, оставив после себя лишь гору пепла и что-то отдаленно напоминающее фитиль? Как давно он стал умирать морально, а не только физически? С каких пор он перестал бороться? Но повторяющаяся трель звонка снова отвлекает. Снова возвращает в реальность, в которую так сильно не хочется возвращаться. — Я начал думать, что ты уже нам не откроешь, — возмущается Тэхён, пока закрывает за собой дверь. Он, как всегда, сияет. Голубого цвета пальто подчеркивает его идеально сложенную фигуру, а русые волосы с легкими волнами символично сочетаются с причудливой модой, что хочется в них запутать свои пальчики. Но Чимину безумно нравится. Пусть это необычно, пусть немного не по годам, но это выделяет его среди других, таких серых и бесцветных. И, черт, эта яркая улыбка когда-нибудь сделает ему больно. Вот он передает ему бумажный пакет с алкоголем и несколько пачек быстрорастворимого рамена, свежий салат и что-то еще, отдаленно напоминающее фунчозу с овощами. Довольно тяжело, но он решает об этом умолчать. Он с благодарностью принимает принесенный багаж и жестом приглашает друзей пройти на кухню, где едва различимо горит свет. — Ты не представляешь, как Тэ сильно хотел попасть к тебе в гости, — заливисто смеется Хосок, направляясь за парнями на кухню. — Он хотел все бросить и бежать к тебе. — Я тоже рад вас видеть, ребята, — кивает Чимин, упорно стараясь не замечать, как в уголках глаз начинает скапливаться ненужная влага. Пока что нужно держать себя в руках. Но как же тяжело, когда два самых лучших друга накидываются с такими необходимыми сейчас и двадцать четыре часа в сутки объятиями, где надоедливые волосы лезут в лицо, а цепкие руки прижимают к себе настолько близко, что становится трудно дышать. Но на это так плевать. Когда чувствуется лишь невероятное тепло и бешеное биение родных сердец, что напевают, кажется, в унисон. И он позволяет слезам упасть на его прохладные щеки, позволяет разукрасить нос в красный цвет и заставить хлюпать, хотя те этого не замечают. Словно чувствуют всю его боль и хотят забрать с собой, словно понимают, что что-то не так, но не настаивают на том, чтобы он открылся. Будто ждут от него того шага, после которого ничего не будет прежде. И кажется становится невыносимо. Горьких слез становится в два раза больше, а тело трясет как ненормальное, бьет и разрывает на части. Но ему это необходимо. Чтобы освободиться, чтобы снова начать дышать, когда каждый вздох может стать последним, а голубое небо будет сниться лишь в снах, из которых он больше не сможет проснуться. Он так не хочет умирать. — Черт, Чимин, ты стал таким худым, — открываясь, недовольно ворчит Хосок. Добрые глаза с мерцающими огоньками осматривают его хрупкое тело с ног до головы, и в них так и плещется осуждение, словно он сам это делает с ним. Только вот как забавно, что от него больше ничего не зависит. — Тебе нужно больше есть! — угрюмо присоединяется Тэхён. Он вытирает своими теплыми ладонями выступившую влагу на его раскрасневшемся лице, трепля за худые щеки, и снова прижимает к себе, позволяя уткнуться куда-то в шею и вдыхать такой родной аромат, зная, что его действительно любят, сегодня и завтра. Так сильно и так бесконечно, что новый поток жидкости так и норовит прорвать его еле-еле залатанную плотину. — Давайте уже немного выпьем, — вырываясь из родных рук, предлагает Чимин, стараясь обратно вернуть беззаботную обстановку. Он старается не замечать взволнованных лиц и потерянных взглядов лучших друзей, концентрируясь лишь на сервировке стола на кухне и чайнике, что вот-вот должен закипеть. Те, кажется, не возражают, снова давая ему возможность действовать так, как он хочет. И не описать словами, как сильно он им за это благодарен. Время, кажется, пролетает незаметно. Соджу давно уже закончился, а пачки из-под рамена аккуратно составлены на столе. Они накладывают себе немного фунчозы с овощами, жуют свинину, что Чимин успел приготовить, и смеются над очередной шуткой Тэхёна, хотя они давно уже должны были закончиться. Но тот, почему-то, продолжает по новому кругу. Но никто из них не против. Поэтому Чимин достает из верхнего ящика белого полусладкого вина, разливает по прозрачным фужерам и предлагает тост, что возникает в голове из-за легкого хмеля. — Чтобы жизнь была вечной! — кричит во все горло, гремя стеклянными фужерами. — Чтобы мы прожили действительно стоящую жизнь и вместе состарились! — присоединяется Тэхён. — И чтобы продолжали также собираться, даже если нам будет далеко за восемьдесят! Все радостно кивают, смеются, а у него, почему-то в судорогах сжимает сердце. Потому что он так до сих пор им ничего и не сказал. До сих пор продолжает ходить вокруг да около, вливаться в обычную жизнь, что у него была еще полгода назад, веселиться вместе с лучшими друзьями, хотя за плечами висит неподъемный багаж. Но что он может сделать, если ему так сильно не хочется делать больно? Что, если он не хочет заставлять самых дорогих друзей страдать и упиваться приступом боли? Что, если он боится, что сказав это, он просто потеряет жизнь? То, за что он так отчаянно пытается держаться? Что, если ему действительно страшно? Вино под вечер заканчивается максимально быстро, и смех, наконец, немного стихает. На фоне играет какая-то известная дорама, а они ковыряются в своих тарелках, бросая в рот немного овощей, чтобы хотя бы что-то было в желудке. Никто, кажется, не замечает, что Чимин практически не притронулся к еде. Рамен аккуратно слит в раковину, фунчоза не вызывает аппетита и ему пришлось тактично отказаться, ссылаясь на то, что его желудок максимально переполнен. Все идет хорошо, но ему все-таки нужно это сделать. Выложить все как на духу и продолжать жить дальше, где больше его ничто не тянет вниз. — Мне нужно вам что-то сказать, — прерывает окутавшую их тишину Чимин. Те, кажется, мигом забывают про еду, про остатки вина и тусклый свет на кухне, переключая все внимание лишь на него. Что ему становится даже как-то не по себе. — Мы во всем внимании, Чимин-а. Ему нужно еще немного времени. — Черт, я думал, что будет чуть легче говорить, — прикрывая ладонями лицо, бормочет Чимин. Глаза жжет то ли от алкоголя, то ли от вновь возникшей тошноты, но больше нельзя откладывать на «завтра». — Я не смогу встретить с вами старость, ребята. Нет, звучит как-то не очень. — Ты переезжаешь?! — первым оживляется Хосок. Он отодвигает подальше тарелку с лапшой и сосредотачивает все свое внимание лишь на нем. Становится немного не по себе, но добрые глаза, пусть и с небольшим хмелем, придают ему чуть-чуть уверенности. — И да, и нет, но дело не в этом, — в его голове это было немного проще. — Я болен. И у меня рак. Кажется, он слышит, как что-то разбивается. И он не ошибется, если это будет их встревоженное сердце. Потому что больше никто ничего не говорит, а ему страшно поднять свои глаза. Страшно увидеть то, что он также надеялся никогда не запечатлеть на родных лицах. Страшно знать, что они его уже потеряли. — Пожалуйста, скажи, что это неудачная шутка, — со сбивчивым дыханием молит Тэхён, и Чимин не может не услышать, сколько в его надломленном голосе неподдельной надежды и веры, что все может быть не так. И как бы ему самому хотелось, чтобы это все было неправдой. Кто бы только знал. — Чимин, пожалуйста. — Это не шутка, Тэ. У меня на самом деле рак. Четвертая стадия. — Как это произошло? Он слышит, как Хосок начинает плакать, слышит надрывные всхлипы и дрожащий голос, и, наконец, поднимает глаза. Но лучше бы этого не делал. Потому что они убиты. Море слез в стеклянных глазах, в которых плещется лишь устрашающая пустота, искусанные губы в пух и прах, и много-много рук, что так отчаянно тянутся к его ладоням. Пусть больше не таким теплым и живым, но они сжимают их так сильно и с таким рвением, что ему становится тяжело. Потому что это все на него давит, потому что правда его разрушает, но тепло родных руках и заплаканные лица разрывают его душу наизнанку, а внутренности скручивает в узел Грейпвайн. Он так не хочет заставлять их страдать. Он так хотел их бесконечно любить. — Начиналось все с обычного гастрита, но потом что-то пошло не так. Врачи не смогли выявить рак заранее, потому что не было симптомов. Я чувствовал себя хорошо, как обычно, но потом возникла тошнота, рвота, резкие боли, слабость и еще множество симптомов, из-за которых пришлось сдавать кучу анализов и проходить надоедающие обследования. В итоге все выяснилось тогда, когда уже было поздно что-либо делать, — пожимает плечами Чимин. — И…ничего нельзя сделать? — Уже нет. Ему жаль, что это звучит так грубо и так сухо, но он не хочет никого тешить пустыми надеждами и верой, что можно все исправить, а в один день рак станет излечимой болезнью. Его путь подходит к концу и нет никакого смысла играть в глупые игры, где все друг другу улыбаются и ждут скорейшего выздоровления. Его просто нет. И не будет. — И что ты теперь собираешься делать? — осторожно спрашивает Тэхён, пытаясь выровнять голос, хотя дается совсем с трудом. Тот продолжает крепко-крепко удерживать его ладони, поглаживая кончиками пальцев бледную кожу, словно если они исчезнут из его рук, словно если его больше не будет рядом, то он просто рассыпется. Словно их дружбы так никогда и не было, а он и вовсе не существовал. И ему становится так больно, когда он видит в родных глазах лишь зияющую пустоту и кричащее отчаяние, разрывающее его капилляры. Он не сможет ничего исправить. — Я перееду в Пусан к родителям, — кивает Чимин, и, кажется, больше самому себе. — Хочется провести последние дни с ними, наверстать время, которое я так отчаянно упустил. Переезд в Сеул был замечательным решением, но я больше не чувствую себя здесь счастливым. Хочется домой. С работы я увольняюсь, так что, путь свободен. — А что Чонгук? Он знает? Как ему не хотелось об этом говорить. — Чонгук не знает, и я надеюсь, что вы, ребята, никогда об этом не расскажете. Я собираюсь с ним расстаться, отпустить в свободное плавание и позволить ему просто жить. Ему ни к чему знать всех подробностей и причин моего выбора, так будет лучше для всех. Я хочу, чтобы он был просто счастлив. Он молодой, у него впереди вся жизнь, и я не хочу привязывать его к себе, к своей больничной койке, видеть в его глазах недовольство, что я еще не умер. Мне не нужна от него жалость или сожаление. Пусть для него я останусь таким, каким я был, пусть не идеальным, но настоящим. Пусть он будет злиться на меня всю жизнь и будет обижен, но это мой выбор. Мой. И, кажется, никто не дышит. — Ты уверен, что после об этом не пожалеешь? — У меня больше нет времени жалеть, Хосок-и, — поднимая голову, улыбается Чимин, хотя в душе все скребет от того, как же чертовски больно. Больно жить и больно оставлять того, кого так сильно любит и лелеет его одинокое сердце. Просто больно. Но больше они не говорят, позволяя мирской тишине окутать их израненные души, полные боли и нескончаемой тоски, и обветренные от долгих слез щеки. В этот вечер никто не решается уйти, а Чимин совсем не против. Лишь позволяет лучшим друзьям утянуть себя в ласковые объятия, распластавшись на огромной кровати, и погрузиться в их невероятное тепло и заботу, их любовь и невероятную силу, что исходит от родных сердец. Словно едва ощутимое биение превращается в красиво льющуюся песнь, которую после он будет слушать каждый раз, как только будет закрывать глаза, делать глубокий вдох и выдох и погружаться в сон, где они также бесконечно счастливы. Как жаль, что утро у него вновь заберет все. — Мы так сильно любим тебя, Чимин-а, — уткнувшись в пепельную макушку, напевает Тэхён. Его ладони нежными касаниями поглаживают маленькую спину, вырисовывая причудливые круги, а горячие губы целуют в висок, передавая необъяснимое чувство безопасности. И как же становится хорошо. Так уютно и так дома. Так, как не будет уже никогда. — Я вас тоже, так сильно, — шепчет Чимин, зная, что каждый его услышит. Так и есть. — Ты сильный, и я верю, что ты не позволишь глупой болезни победить хотя бы сейчас, когда еще можешь бороться, — признается Хосок, даже не пытаясь скрыть в своем голосе всю боль, которую так сильно хочется отпустить. Чимин крепко закрывает глаза, теснее прижимаясь к друзьям, и просто пытается размеренно дышать. Ему тяжело слышать то, что он уже не в силах сделать. Потому что она уже победила, напрочь атаковав его сердце, что больше не хочет устраивать войну. Оно хочет лишь мира и голубого неба над головой. И он ему это дает. — Я буду. И говорит это больше для них, а не для себя. Потому что он уже отступил. Он уже сдался.

кому: чонгук [нам нужно увидеться] [в пять в парке Чхонгечхон]

от кого: чонгук [я буду] Родной Чхонгечхон. Это действительно его любовь на все века, не просто живописное место с оживленными улицами, не просто достопримечательность Сеула с естественной красотой, а что-то гораздо больше, что-то, что он смело может назвать своим сердцем. Потому что с ним связана вся его жизнь. Пусть и недолгая. Потому что здесь - вся его история. Первый нервный срыв и первая любовь, знакомство с лучшими друзьями и ленивые пробежки по утрам. Здесь самый сладкий поцелуй и самые сильные чувства. Здесь все начиналось, с яркими красками и воздушными шарами, здесь отпускали в воздух разноцветные фонари и верили в чудо, которое так и не наступило. Здесь цвела его жизнь, раскрываясь ароматными нежно-розовыми пионами, по-домашнему звенел шелест листвы и трели цикад, запутавшихся в раскидистой зелени. Здесь, поздней летней ночью, когда сон давно позабыт, а настроение граничит с романтикой, он сидел часами напролет, свесив ноги в теплый ручей, и, подняв голову, наблюдал за горящими яркими огнями небоскребов, неоновыми вывесками круглосуточных кафе и баров, слушал отдаленные голоса людей и шум автомобилей, проезжающих по мосту. И так становилось хорошо на душе, так свободно и так легко, что домой он возвращался лишь под утро, когда совсем скоро вставать в университет, а он еще даже не ложился. Но это было самое лучшее время. Разве тогда он еще мог подумать, что когда-то этого может больше не быть? Сейчас тут уже немного по-другому. Зеленая пышная листва разносортных деревьев давным-давно спала, оставив после себя лишь голые стволы, а естественный блеск кристального ручья сменился искусственным освещением мерцающих огней приближающегося праздника. Но здесь до сих пор невероятно красиво, что и несколько лет назад. Он чувствует под ногами шелест выцветшей сухой листвы, громкие голоса по узким улочками и крики детей около подножия ручья. Тут и там демонстрируют вечерние представления малоимущие, поют женщины в ярком одеянии, а знакомый постоялец продает горячие рисовые пирожки и черный чай в картонных стаканчиках, даря ему мягкую улыбку и легкий кивок. Но ему нужно чуть дальше, в самую глубь, туда, где только-только все начиналось. Пробираясь сквозь толпу зевак и влюбленных пар, пропуская мимо недовольные взгляды, он все-таки добирается до самого «сердца». Забавно, что Чонгук его уже там ждет и, кажется, даже не замечает. Сидит на деревянной скамье, склонив голову, водит тростью по влажному песку и что-то чертит по избитым камням, совершенно игнорируя весь окружающий мир. На нем все та же кожаная куртка, что и год назад, нет теплого шарфа и пары перчаток, лишь кремового цвета свитер с небольшим горлом, что совсем не защищает от холода. Но брюнет до невозможности упрямый. Делает все время наоборот, словно специально показывает свой характер. Только вот Чимин после такого видит в нем лишь ребенка. Самого любимого и самого родного. И улыбка сама расцветает на его лице. Сначала краешками губ, а после глаза превращаются в пару небольших полумесяцев, но он ничего не может с собой поделать, когда видит перед собой лишь копну темных шелковистых волос и ссутуленное тельце, что вновь и вновь ежится от сильного порыва ветра. Как только хочется сорваться к нему со всех ног, подгоняя пыль; снять пальто и мягкий шарф, накинув на замерзшую шею и красные уши; греть в своих ладонях порозовевшие щеки и поочередно целовать обветренные губы с толстой корочкой. Хочется видеть красивую улыбку с белоснежными ровными зубами и невероятно глубокие глаза, схожие с галактикой. Хочет чувствовать биение чужого сердца, что напевает подобно рождественской песне, хочется зарыться прохладным носом в чужую шею, где окутывает до боли родной аромат цитрусов, а большие ладони прижимают к себе, бережно и нежно. Хочется сделать так много и так долго, но он ограничивает себя лишь медленными шагами и простым приветствием, от которого почему-то у самого сводит во рту и немеют зубы. — Привет. И звучит так, будто это больше не он, словно все происходит как в тумане, а он лишь герой какой-то неудавшейся дорамы, что прекратили показывать в прокате. Только вот он стоит здесь, с замерзшими ладонями, засунутыми в карманы пальто, и влюбленными глазами, смотрящими лишь в огромные глаза лани, где так же, что и год назад, отражаются мириады звезд, в которых так сильно хочется утонуть. Будто не прошло так много времени, будто снова промозглая осень, а они здесь, вдоволь целуются и трутся носами. Когда, кажется, не было никого кроме них двоих, когда, кажется, весь мир остановился, позволяя им украсть немного свободы и сладких уст. Жаль, что нельзя снова вернуться туда, где они еще были действительно счастливы и так беззаботны. — Ты опоздал, — шмыгает носом Чонгук, не отрывая взгляд от земли. Сегодня он ведет себя немного нервно. Волосы в каком-то диком беспорядке, под глазами темные круги, а губы так и мерцают в свете разноцветных ламп новыми едкими укусами. Чимин внимательно осматривает его с головы до ног, но так и не может найти причину его странного настроения. Кажется, он уже начинает беспокоиться сам. Зубы чересчур больно впиваются в нижнюю губу, и от неожиданности из уст вылетает звонкое «ой», за которое почему-то становится стыдно. Чонгук на это лишь качает головой и усмехается, откидывая палку куда-то в сторону и вставая, чтобы только быть наравне. Но это совсем не упрощает ситуацию. Когда его мальчик совсем близко, когда родные губы совсем рядом, а в темных галактиках так сильно хочется снова утонуть. Его сердце, кажется, замирает, ноги не держат, а он вот-вот потеряет сознание, если его кто-нибудь не подхватит. Потому что перед глазами лишь звезды, а в ушах биение юношеского сердца, слышимого даже сквозь глупую кожаную куртку. — Ты хотел о чем-то поговорить, — взъерошивая спутанные волосы, начинает Чонгук. — У меня сегодня не так много времени. Брюнет в очередной раз устремляет все свое внимание на часы, снова поправляя мешающуюся челку, и Чимин не может ни задаться вопросом, куда же тот так сильно торопится. Но ему остается лишь глупо кивать и лишь поспевать вслед устремившемуся вперед парню, что измеряет тропу семимильными шагами. — Я хотел бы поговорить о нас, Чонгуки, — неуверенно начинает Чимин, хотя сердце готово вот-вот вырваться из груди. Он концентрирует все свое внимание на кольцах на пальцах, перебирает их мягкими подушечками, только бы не смотреть на того, от кого так и веет холодом и равнодушием. Словно между ними не было сладких поцелуев, жарких касаний и влюбленных признаний обнаженных в постели. Все как-то совсем не так. И он чувствует, как на его волосах так и оседает колкая недосказанность, что-то, что вертится у того на языке, но тот так и не произносит. — Что-то не так? — резко остановившись, приподнимает бровь брюнет. От него витает опасная аура, брови нахмурены, а красивые губы сжаты в плотную линию, словно еще чуть-чуть и они и вовсе пропадут. Напряжение между ними, кажется, можно резать ножом, но Чимин изо всех сил пытается это игнорировать. Не сейчас. Откладывать больше нельзя. — Я ухожу от тебя, Чонгук. Но младший лишь только едко усмехается, словно он сказал какую-то неудачную шутку. — Что за чушь ты несешь, — нападает брюнет, сокращая расстояние между ними. — Это не чушь. Мы расстаемся, — делая шаг в сторону, защищается Чимин. Ему так сильно хочется убежать и исчезнуть. Хочется раствориться в ночи и звуке проезжающих мимо машин, лишь бы только не видеть расстроенного лица и мерцающих глаз лани. Потому что не может понять, что тот чувствует, не может разгадать, что творится у него внутри, и что плещется в темной радужке. А так хотелось бы. Так хотелось бы все мирно решить, обо всем узнать и попытаться понять. Только вот тот не дает, выстраивая между ними непостижимую стену и увеличивая расстояние, режущее без ножа. Почему у них никогда не могло быть все проще? — Кто тебя надоумил на это? Твои друзья? — не унимается Чонгук, бросая в его сторону гневный взгляд. Младший явно хочет закурить, ищет по карманам сигареты, проверяя джинсы и куртку, но так ничего и не находит. Тот явно хочет спросить у него, Чимин видит, как дергается его адамово яблоко, а язык угрюмо врезается в щеку, но упорно продолжает молчать, словно обычная просьба сделает его слабым и отчаянным. — Причем тут мои друзья, Чонгук?! Мы не подходим друг другу! В этом вся причина! — досадно выплевывает Чимин, когда уже не осталось сил бороться. Он так от всего устал. — Разница в возрасте не делает нас ближе. Ты еще так молод и не готов к серьезным отношениям. Ты должен увидеть жизнь, должен столько всего познать, а я ... Но брюнет даже не дает ему закончить. Когда он успел потерять право голоса? — Да что ты заладил с этой разницей?! — перебивая, злится Чонгук, вскидывая руками. — Меня все устраивает! Мы встречаемся больше года и не было никаких проблем! А теперь что за тупой предлог, чтобы бросить меня?! Так и скажи, что у тебя кто-то есть! — У меня никого нет! - обиженно хмурится Чимин. — Я тебе не верю, — качает головой Чонгук. — У нас все было хорошо, чего тебе не хватало? Мы знаем друг друга практически вечность! Может быть тебе денег захотелось? Отпуск за границей и черную икру в постель? А? Действительно, что может себе позволить обычный студент? Или надоело возиться с проблемным подростком и тратить на меня свою зарплату? Что еще за чушь ты скажешь?! Так обидно. И так несправедливо. — Ты не прав, Чонгук, — едва различимо отвечает Чимин, но тот делает вид, будто этого совсем не слышит. Устремляет взгляд на проезжающие мимо машины и, сохраняя молчание, отходит подальше, словно его прикосновения могут обжечь его кожу, а воздух и вовсе отравляется ядом. Он так больше не может. Слезы застилают глаза плотной пеленой, словно еще чуть-чуть, и он сломается, так глупо и так незаслуженно. Потому что ни одно из обвинений не делает так больно, как то, что его любимый мальчик сомневается в его любви. Неужели он так мало этого показывал? Неужели так мало говорил о том, что чувствует, неужели так мало дарил своего тепла и невообразимой нежности? Неужели он смог заставить этого ребенка усомниться в нем? В его голове, кажется, тысяча и один вопрос. Он еле-еле держится на ногах, рвота снова подступает, вызывая во рту металлический привкус, и его сейчас стошнит, если он отсюда не уберется. Потому что внутри становится больно, не только там, где причина всех болезней, но и где-то слева под ребрами, где что-то хрупкое раскололось на мелкие осколки. Но он не спорит. Вытирает длинным рукавом свитера выступившие слезы, что предательски стекают по его щекам, и, собрав последний раз себя по частям, просто улыбается. Пусть улыбка не достигает глаз, пусть выглядит так искусственно и ненатурально, но он позволяет ей быть. Позволяет своему пустующему взгляду скользить по очаровательному лицу, по глазам-галактикам, где столько обиды и невысказанных слов, и губам, где появилось еще несколько порезов зубами, и снова влюбляется. Да, он дурак и полнейший глупец. Но ничуть этого не скрывает. Потому что так сложно держать в себе переполняющие его чувства, что готовы разлететься роем величественных бабочек-парусников. Потому что он так сильно его любит, что ему тяжело. Невыносимо и чертовски больно. Только больше не хочется кричать и рвать на себе волосы, лишь бы только забиться куда-нибудь в угол и утонуть в своей печали, что изо дня в день переливается через край и окольцовывает собой все его истощенное тело подобно дикому плющу с острыми шипами. Все, что не делается, все к лучшему, ведь так? — Будь счастлив, Чонгук. И именно сейчас позволяет своему дрогнувшему голосу сломаться, а улыбке превратиться в горестную гримасу. Теперь можно. Не скрывая глаз, полных влаги, он поднимает голову, только лишь для того, чтобы в последний раз запечатлеть в своей памяти свою любовь, с этими самыми красивыми глазами и непревзойденной улыбкой. Только вместо этого видит первый снег за этот год, плавно опускающийся на Сеул, и слезы, стекающие градом по юношескому лицу. Брюнет старательно стирает их сухими ладонями, чтобы он только не заметил, но Чимин все видит. Но ничего не говорит, позволяя недосказанности увеличить расстояние между ними. Приподняв голову к небу, Чимин наблюдает, как воздушные хлопья снега мелодично кружатся в воздухе, и позволяет маленькое улыбке промелькнуть на его лице. Он чувствует, как миниатюрные капельки оседают на замерзших щеках, но это настолько приятно, что он даже не замечает, как они едва ощутимо щекочут его кожу. Прикрыв глаза, он позволяет себе окунуться в воспоминания, в тот день, когда жизнь казалась бесконечностью, а любовь вечной. Потому что под первый снег они поцеловались и поклялись быть рядом до самого конца. А теперь расстаются. С багажом грубого вранья и колких фраз, брошенных друг другу. Но Чимин не против. Нет, даже, наоборот. Потому что Чонгук должен быть счастлив. И кто-то обязательно сделает его таким. Поэтому больше не теряя времени, он поворачивается на каблуках, ни разу не обернувшись, и идет в сторону метро, игнорируя приближающийся приступ рвоты, что готов вот-вот расцвести подобно охапке диких пионов с пушистыми шапками. Так будет лучше для всех. Но когда он на трясущихся ногах возвращается домой, туда, где одинокие стены давят, а тишина глушит и сжимает в тисках, он позволяет себе сломаться, задыхаясь в бесконечных слезах и пропадая в очередном приступе паники. Он так от всего устал. Но все же будет хорошо, верно? от кого: чонгук [пошел ты, чимин] Только лучше почему-то не становится. Каждый новый день оказывается пыткой. Сил становится все меньше, а пустота в сердце больше. Недомогание, постоянная усталость и участившиеся боли съедают заживо, и, казалось, что это никогда не прекратится. Наверно, именно в этот момент месяцы сменились днями. Переезд к родителям, на самом деле, был правильным решением. За ним постоянно присматривают, озаряя своей любовью, и помогают, водят по врачам, список которых лишь возрос, а вечерами за совместным ужином рассказывают последние новости по телевизору или благодаря его телефону. Сам он к нему больше не притрагивается, боясь напоследок наделать глупостей. Хосок и Тэхён до последнего были рядом, пока он, наконец, не решился переехать из Сеула. Проводы на вокзале были долгими, много было пролито слез, было много смеха и шуток. Кажется, они бы еще долго не отпускали друг друга и продолжали бы обнимать до боли в костях, если бы не приближающийся рейс. Тогда это действительно оказалось необратимым концом. Ему так сильно не хотелось оставлять тут свою обычную жизнь. — Береги себя. Объятия с Хосоком всегда были такими успокаивающими. Но именно сегодня он чувствовал лишь пустоту, охватывающую его с ног до головы. — Ты обещаешь отвечать на наши звонки и сообщения? — не унимаясь, спрашивал Тэхён. За последний пару часов он ни разу не отлип от его уставшего тела. — Да-да, конечно. Только, кажется, все тогда знали, что это была некрасивая ложь. Жизнь продолжается, верно? И рождество подкралось совсем незаметно. Неужели этот месяц пролетел в мгновение ока? Нарядная елка с пушистыми ветвями стоит посередине гостиной, а праздничный стол напрочь забит традиционной корейской кухней — пулькоги с говядиной и лапшой из сладкого картофеля. По краям пестрит своим ароматом острое кимчи с разнообразными овощами, а во главе стола расцветает брусничный пирог собственного приготовления. К слову, Чимин вызвался готовить его сам. На рождественские празднования в парке в этом году попасть им не удалось. Как бы он не уговаривал своих родителей, те категорически отказались оставлять его дома одного. Потому что сил становилось все меньше и меньше. Сейчас уже сложно сказать, как проходят его дни, потому что сон тянет в свои оковы чересчур часто, что порой он не знает, какой день и час. На свое худощавое тело уже даже ему противно смотреть, потому что сорок девять килограмм некрасивая цифра для взрослого мужчины. Мама каждый раз плачет, стоит ему лишь встать на весы. Но он ничего не может с собой поделать, не может приказать своему организму принимать пищу и стать бодрым духом. Врачи рекомендуют госпитализацию, питание внутривенно и постоянное поддержание на препаратах. Но какой в этом смысл, если это удлинит его жизнь лишь на пару дней или неделю? Да, ему хочется видеть дольше улыбку матери, хочется чувствовать ее ласковые прикосновения на его впалых щеках и мягкие поцелуи в лоб. Хочется слышать звонкий голос отца и его забавные шутки про соседскую собаку. Да, ему хочется жить, хочется вместе завтракать и ужинать, хочется печь дурацкий пирог с голубикой, чтобы только видеть блеск в родных глазах. Хочется петь «Merry Cristmas» на ломаном английском, лишь бы только в доме было больше заливистого смеха и ярких улыбок. Но жизнь не бывает ласковой ко всем. Она — не будка по исполнению желанию, она — не Санта, что может в миг вернуть ему испорченное здоровье, она — не может длиться вечно. Люди приходят в этот мир и уходят. Кто-то раньше, а кто-то позже. Но что он может сделать, если именно его жизнь решила, что ему хватит этого короткого отрезка времени. Да, он не успел попробовать настоящие круассаны, не успел побывать в Германии и отвезти любимых родителей в Италию. Но в этом ли счастье? Ему достаточно того, что сейчас есть. Да, он игнорирует своих друзей, но иногда пишет им короткие сообщения с просьбой не волноваться, потому что безумно их любит и знает, что те так же любят его. Но так будет лучше, чтобы после их боль не стала необъятных размеров. Чем дальше, тем лучше пережить расставание, пусть и на всю жизнь. Он не скрывает, что чертовски сильно по ним не скучает, но они, кажется, не унывают, отправляя ему бесконечные видео и фото со своей физиономией, что его отец порой смеется над их пошлыми шутками. Все идет так, как нужно. Его родители рядом, а он будет столько с ними, сколько написано на его линии. Нет, он не верит в судьбу и карты «таро», просто знает, что в этой жизни ничего не бывает просто так. По телевизору крутят какую-то праздничную передачу, а Чимин пытается засунуть в себя кусочек брусничного пирога. Мама любезно приготовила чай с мятой и расцеловывала все его лицо, пока они отмечали знаменательную трапезу. — Ты что-то очень бледный, Чимин-а, может быть хочешь прилечь? — взволнованно поинтересовалась женщина. Ее теплые ладони нежно скользят по его лицу, проверяя температуру, но когда ничего не обнаруживают, она немного успокаивается. Только если бы кто-то знал, как ему страшно уходить. Но он не хочет никого беспокоить и портить праздник, что так сильно любят его родители, не хочет говорить о своем предчувствии и страхах, что атаковали его сердце. Поэтому просто соглашается, даже если что-то твердит внутри этого не делать. Будто внутренний голос умоляет его остаться. — Вы знаете, что я вас сильно люблю? — останавливаясь около лестницы, с надеждой спрашивает Чимин. Он должен им об этом сказать. — Конечно, моти, мы тоже очень сильно тебя любим. Отдохни немного. И он уходит. Не спеша поднимается по лестнице, ведущей на второй этаж, и идет в свою комнату, сразу плюхаясь на кровать. Постель вкусно пахнет лавандовым кондиционером для белья, а мягкость подушки так и манит погрузиться в нее с головой. Он так и сделает. Только сначала поздравит трех самых важных людей, даже если глаза готовы вот-вот закрыться.

кому: тэ-тэ [счастливого рождества, тэхёни! очень сильно тебя люблю]

кому: хосок [счастливого рождества, хосоки! очень сильно тебя люблю]

кому: намджун [счастливого рождества, намджун! спасибо тебе за все]

Ему хочется написать еще одному абоненту, что за последний месяц так и оставался в тени, ни разу о себе не напомнив. Но он не может себе этого позволить. Не сегодня и вряд ли завтра. Не нужно делать больно тому, кого любим, верно? Поэтому Чимин откладывает телефон на прикроватную тумбочку с чистой совестью, выключает ночник, что стоит тут еще с самого детства, и поглубже кутается в любимое желтое одеяло. Внизу слышатся тихие голоса родителей, обсуждающих рождественский концерт, а за окном звонкий смех детей, мчащихся в парк через дорогу. Кажется, ребенком он тоже любил бегать в густой роще, по заснеженным тропинкам и кататься с горок на пластмассовой подстилке. Воспоминания действительно греют сердце, вызывая на лице маленькую улыбку. Да, хотелось бы туда вернуться на мгновение. Тем временем за окном пестреют на темном полотне яркие звезды, а воздушные снежинки украшают угрюмый, но такой любимый Пусан. Он укладывает ладошку на левую сторону груди, чувствуя, как едва различимо бьется его сердце, и прикрывает глаза, когда уже сил держать их открытыми совсем не остается. Перед взором проносится его жизнь: причудливое детство, улыбчивые родители, желтый комбинезон и красные сандалии; первая дружба с Тэхёном и Хосоком, поступление в университет и первый проваленный зачет. И кажется, словно это все было еще вчера. Только вот прошло уже так много лет! Картинки сменяют друг друга в бешеном ритме, выскакивая чересчур яркими беспорядочными пятнами, что его уставший мозг не поспевает за ними. Его глаза жмурятся от перенапряжения, а пульс немного учащается, но он не чувствует себя хуже. Может быть, немного не в своей тарелке. Но в один момент все прекращается. И последнее, что он помнит, прежде чем погрузиться в сон, огромные глаза Бэмби и очаровательная кроличья улыбка. Его любовь. Его жизнь. Он обещает себе утром пересмотреть совместные фотографии с причудливыми улыбками в закрытой папке и перечитать сохраненные сообщения, чтобы вновь вспомнить ласковые слова и глупые признания в тишине. Он обещает себе так много. Но это завтра. А сейчас — сон. Только утро для него больше не наступает. Больше ничего нет. от кого: чонгук [с рождеством! я скучаю по тебе]

***

Жизнь, кажется, возвращается в прежнее русло. Сеул такой же душный и неуютный, а Тэхён вновь опаздывает на очередное собеседование. Вокруг, как обычно, много людей, метро забито, а он даже не успел выпить кофе и нормально позавтракать. На станции «Сити Холл» вновь толпа хипстеров и молодежи, но он осторожно обходит их стороной и направляется прямиком в «Mafia Dessert». Это место было его самым любимым пару лет назад. И отменный кофе готовят и огромный ассортимент десертов. В последнее время он решил забросить свою белковую диету и переключился вновь на углеводную пищу с множеством калорий, за последние полгода его уже ничто не волнует. Здесь, как обычно, тьма людей. На часах всего лишь десять утра, а тут уже не протолкнуться. Но на его счастье, один пустующий столик все-таки находится. Может быть, это утро еще может стать добрым. В меню все те же варианты кофе, за исключением парочки новых, а вот десертов все-таки прибавилось. — Что будете заказывать? — раздается хрипловатый голос над головой. Тэхён уже хочется поинтересоваться именем у владельца такого сексуального тембра, только вот, когда он встречается с парой темных глаз, похожих на горький шоколад, слов больше не находится. Он уже искренне жалеет, что пошел именно сюда. — Сэр, Вы будете делать заказ? Нужно что-то ответить. — Мне обычный американо, пожалуйста, — сухо выдавливает Тэхён и устремляет свой взгляд на сцепленные руки. Только бы тот побыстрее ушел. Растворился. — У нас обязательным условием является заказ десерта. Может быть я могу Вам что-то предложить? — Бельгийской вафли будет достаточно. — Ожидайте своего заказа. Когда длинные ноги исчезают из поля зрения, он наконец-то может дышать. Пот мелкой испариной выступил на лбу, василькового цвета рубашка прилипает к телу, и ему уже хочется сбежать из этой кофейни, сесть обратно в метро и забыть про чертово собеседование! Они не должны были никогда встретиться. Это не его история. И ему не хочется переживать это снова. Но судьба решила быть с ним немилостивой. — Вот Ваш кофе, сэр, — вновь разносится знакомый голос, а Тэхён начинает пускать гневные ругательства себе под нос. Он только хочет поблагодарить за заказ и вновь окунуться в свой мир самобичевания, только ему этого не дают. — Я не хотел бы быть нетактичным. Но, кажется, ты, т.е. Вы — лучший друг Чимина, если я не ошибаюсь. Меня зовут Чонгук. Чонгук. И больше нет сомнений. Тэхёну после этих слов становится дурно и как-то не по себе. Его тело знатно напрягается, пальцы нервно цепляются в замок, и он искренне не знает, что тут нужно ответить. Как нужно себя вести? — Д-да, так и есть. Он надеется, что после этого тот успокоится и просто уйдет. Но карма действительно существует. — Как он поживает? — неуверенно чешет затылок Чонгук, явно чувствуя себя неудобно. А Тэхён и вовсе после этих слов теряется. В голове полнейший вакуум, он не слышит, как Чонгук снова повторяет свой вопрос, как пытается привлечь его внимание, в его голове лишь обрывки последнего рождества и голос матери Чимина, умоляющий приехать в Пусан. Он прикрывает глаза, в надежде, что это поможет успокоиться, а мальчишка, тем временем, отодвигает стул и садится напротив. Это не упрощает ситуацию. — Чимин, он… — жестикулирует руками Тэхён, надеясь, что это на многое прояснит ситуацию. Но в итоге ничего не выходит. — Черт, я не могу тебе об этом сказать. Я клялся, чтобы ты ничего о нем не узнал. И нельзя не заметить, как после этих слов Чонгук заметно сдувается. — Да, черт, конечно, ладно, тогда, эм я вернусь к работе, пожалуй. Он неуверенно прячет руки в карманах фартука и жует свои губы до некрасивых разрывов. Что у Тэхёна сжимается сердце от такого болезненного вида. Тот уже хочет встать и уйти, только что-то внутри умоляет его не отпускать. Словно все не должно быть так. — Нет, подожди, садись обратно, — тяжело вздыхает Тэхён. Он никогда не планировал это делать. — Надеюсь, он меня за это когда-нибудь простит. Чимина больше нет. — В смысле? Я не понимаю, о чем ты говоришь, — хмурится Чонгук. — Его нет, Чонгук. Он умер. Как только слова слетают с его языка, вся правда обрушивается на него снежным комом. Его нет, больше нет и никогда не будет. Эти полгода проходили в каком-то забытье, а контакт с именем «чимини» продолжал висеть в экстренных вызовах. Каждую ночь он отправляет сообщения с пожеланием «спокойной ночи», в надежде, что именно сегодня абонент ему ответит. Только там до сих пор тишина, а на конце трубки бесконечные гудки. — Э-этого не может быть, — выкрикивает Чонгук. И только сейчас Тэхён замечает, что его начинает дико трясти. Огромные глаза лани наливаются ярко-красным, а лицо становится таким бледным, что еще чуть-чуть и брюнет просто упадет в обморок. Тэхён хочет взять его за руку, немного успокоить, потому что знает по себе, как об этом тяжело слышать. Только тот не дается, продолжая упрямо выдергивать ладони из его захвата. — У него был обнаружен рак на четвёртой стадии. Сделать уже ничего не могли, — закрывая лицо ладонями, бормочет Тэхён. — Нет, это какая-то чушь, — отрицательно мотает головой Чонгук. — Он не мог, нет. Чимин был здоров и всегда улыбался! Чимин не мог умереть! Зачем ты меня обманываешь? Просто скажи, что он не хочет ничего обо мне знать и все. Но не таким образом! — Чонгук, зачем тогда, по-твоему, он порвал с тобой? — Это из-за того, что я не ценил наши отношения, это все из-за меня, это… — Нет, — перебивает отчаявшегося парня Тэхён. — Чимин бросил тебя, чтобы ты его не жалел. Он всегда думал, что ничего для тебя не значит, что у вас любовь одна на двоих. Хотел всего лишь дать тебе свободную жизнь, яркую и незабываемую, а не таскаться с ним по бесконечным врачам и обследованиям. Просто не хотел тебя обременять. Вот и все. Его единственным желанием было лишь то, чтобы ты смог быть счастливым. — Но он сделал меня несчастным, — и этот надломленный голос заставляет его самого сорваться. Он видит, как сжался худой силуэт, видит эти темные мешки под глазами и худую фигуру. Видит и понимает, что не один Чимин страдал от этой неразберихи. — Ты не вправе его винить, — отпивая немного кофе, признается Тэхён. — Когда было необходимо, ты не смог показать ему, что он тебе действительно дорог и важен. И в итоге он боролся со всем сам, не позволив никому быть с ним, кроме родителей. Чимин так сильно любил тебя, что мы считали его поехавшим. — Я тоже его любил, — шепчет себе под нос Чонгук, надеясь, что мужчина напротив его не слышит. — Как давно? — немного успокоившись, задает мучающий вопрос брюнет. Руки дрожат от недавней истерики, но он пытается размеренно дышать. Ему нужно узнать все. Только блондин все слышал, но ничего не сказал. Это не его история. — Уже прошло чуть больше полгода, но кажется, что это было ещё вчера. Прошлое Рождество. Знаешь, он просто уснул, но уже больше не проснулся, — пожимает плечами Тэхён. — Я писал ему на Рождество, потому что знал, что Чимин очень любит этот праздник, но ответа так и не получил, — стирает выступившие слезы брюнет. — Значит, было уже поздно. Между ними повисает тишина. Тэхён больше не знает, что ему следует сказать, а Чонгук осмысливает то, что только что услышал. Но обоим одинаково больно. Кажется, осознание приходит лишь через пару минут. Потому что Чонгук со всех ног выбегает из кафе, игнорируя крики начальника вернуться на рабочее место и сбивая прохожих на своем пути. Только вот ему на все плевать. Ему нужно лишь попасть туда, где они оба были счастливы, туда, где они были без памяти влюблены, туда, где он, черт возьми, не смог определиться, что для него важнее, выбирая бросивших его друзей и попойки. Туда, где он потерял свое счастье. В их дом. Он игнорирует метро и проезжающие мимо маршрутное такси. Ему нужно попасть туда самому, пройти сквозь боль, чтобы понять, чего это все стоило. Кажется, проходит вечность, прежде чем, он, наконец, достигает знакомого подъезда. Глаза жжёт от непрекращающихся слез, стекающих колючим потоком, а горло саднит от диких криков и воплей, вырывающихся из его души. Потому что невероятно больно, что трудно дышать, потому что его сердце будто бы вырвали из груди и растоптали толпы зевак. Он не может это вынести. Не может так жить. Как он мог все потерять? Он забегает в подъезд, вводя заученный наизусть номер. Здесь так же пахнет краской и стены такие же светло-голубые. Под цветком с яркими бутонами около двери, как обычно, лежит ключ от родной квартиры, что Чимин оставлял всегда на крайний случай. Кажется, кроме него никто об этом не знает. Заходить внутрь гораздо тяжелее. Но он пересиливает себя, потому что должен быть здесь. И должен был быть здесь. Несмотря на болезнь и муки, несмотря ни на что. Но он сдался, так даже и не попытавшись ничего выяснить и не объяснившись. Тишина. Мертвая тишина. Тут все так, что полгода назад, словно их дом продолжают убирать, даже если тут никого больше нет. И не будет. Он проводит кончиками пальцев по гладкой мебели в гостиной, заглядывает в опустевшую кухню и просторную ванную. Но там так же пусто. Больше не играет радио в гостиной, не горит тусклый свет над барной стойкой, а махровые коврики и вовсе исчезли из душевой. Все вроде бы так, как и было. Только чего-то не хватает. Вернее, кого. Чонгук топчется у двери в спальню, держа ладонь над серебристой ручкой, но так и не решается войти. Слишком тяжело и слишком больно. Потому что в голове лишь уютные воспоминания, ленивые поцелуи и нежные объятия по ночам. Они были так близки к идеалу, так близки друг к другу. Но чего-то не хватило. Его мужества, чтобы поставить свои отношения впереди, а университетских друзей — позади. Потому что они этого не стоили. Из-за них он потерял того, кто дарил ему свою жизнь и свою безграничную любовь, не прося ничего взамен, вместо этого, отдавая всего себя. Черт, он был так глуп. А теперь он не может поверить, что все это правда. Не может поверить, что он опоздал. И тот, кого он больше всего любил — больше нет. Только остались те же светлые стены, молочное покрывало в мелкую травку и много подушек такого же оттенка. Кажется, в воздухе ещё витает аромат полюбившего парфюма с нотками бергамота и гель для душа с яблоком. Кажется, что тот все ещё готовит на кухне вкусный ужин и вот-вот обязательно его позовёт. Потом они будут обниматься в кровати, запутавшись в простынях и с переплетёнными ногами, где руки крепко удерживают за талию, а влажные губы находят друг друга сами. И это будут самые лучшие и неповторимые дни. Жаль, что все ушло в утиль. Потому что больше этого никогда не будет. Потому что Чимина просто нет. Только лишь фото улыбающегося старшего на комоде. Живого и такого родного. И Чонгук не знает, когда приходит осознание. Не знает, когда начинает плакать, терзая покрасневшие глаза, не знает сколько кричит во все горло, прижимая к лицу подушку с правой стороны кровати, в надежде, что та ещё пахнет им. Но там только лишь кондиционер для белья и стиральный порошок с морозной свежестью. И больше ничего. Словно, его никогда и не было. Никогда. Злясь, он откидывает со всей силы покрывало, что летит куда-то на пол, раскрывает правую сторону, где, кажется, сохранился лёгкий прогиб, и ложится сам, укутываясь в тёплое одеяло. Дикие слёзы туманят глаза, а внутри все сдавливает в тиски и режет наждачкой. Так больно. Так по-настоящему и так невыносимо, что он даже не может кричать. Лишь воет подобно раненому зверю, задыхаясь слезами и приступом паники, что готов вот-вот порвать его плотину, но он не даёт. Просто позволяет себе утонуть в море воспоминаний и любви, нежности прикосновений и сладким губам тут и там. Позволяет себе закрыть глаза, что распухли от долгого плача, и раствориться в бесконечной темноте и причудливой тишине. Потому что тут больше никто не заговорит, не улыбнётся и не зальётся звонким смехом. Больше ничего. Все исчезло. Растворилось. Но когда он все глубже и глубже погружается в сон, когда реальность пропадает из его сознания, он чувствует мягкие поцелуи, нежные как пёрышко, на своём лице, в уголках губ, куда-то в нос и сомкнутые веки. Чувствует, так чётко и ясно. Так по-настоящему. Словно все это наяву. Что даже не замечает, как начинает улыбаться самой яркой улыбкой с выделяющимися морщинками вокруг глаз. Потому что уверен, что это он. Чимин. Потому что чувствует его необыкновенное тепло и его призрачные поцелуи. И кажется, он счастлив. — И когда я сказал, что я люблю тебя, это значило, что я люблю навсегда.