***
— Ты что, правда, верила? — Майка хохочет, звонко, как умеют только подростки. Ляля обижается. — Я тебе как лучшей подруге, а ты!.. — Лялька, но это ж тупизм какой-то! Это как вообще может быть? Не бывает такого! Та отворачивается. В школьном дворе шумно. Уроки закончились, сейчас все начнут разбегаться кто куда. Петька Свиридов уже за воротами, топает в сторону дома, за формой, ему на занятия по атлетике. Чемпион, блин! Майе скоро надо в кружок по химии. Она готовится, хочет в институт, в химический. И самой Ляле тоже туда же, к химичке, только она собирается в медицинский. Майка продолжает смеяться, пока Ляля не пихает ее в бок, сильно и зло. — Дура! Кончай ржать! Подруга отпихивается в ответ. — Сама дура! Этим заразиться нельзя! Вот будет тебе сто девяносто девять лет, сама по себе помрешь, а заразиться этим нельзя! Вот и мама так говорит. Ляля иногда по вечерам приходит на кухню, где мама пьет чай и читает ридер, садится на стул сбоку и смотрит. Просто смотрит, пока мама не дочитает до точки и не посмотрит на нее. Тогда можно подлезть под руку, раньше можно было на коленку сесть, но сейчас-то Ляля взрослая и, конечно, к маме на колени не лезет. Но рядом сбоку прижимается охотно. Подлезает и спрашивает. Иногда про мальчиков, или про дачу, куда они поедут летом, или про море, или про дедушку с бабушкой. Или вот про это, страшное до сих пор. Мама как будто чувствует, когда разговор покатится в эту сторону. Лицо у нее становится странным, вроде добрым, но каким-то усталым. Ляля знает, что взрослые называют это выражение «терпеливым». — Так не бывает. — А почему они тогда… — Ляль... — Мама откидывается на стуле, спиной на спинку, хотя обычно сидит очень прямо. — Это просто такой запах. Не стыдно? Ты же врачом хочешь быть. И веришь во всякую ерунду. Когда кожа стареет, у нее становится другой запах. Помнишь, Бобка был маленьким? Ляля кивает. Бобка — это пес, ирландский сеттер. У него в детстве была такая шелковистая шерстка, что она часами могла его с рук не спускать. Сейчас Бобка неторопливый, грузноватый, добродушный и почти слепой. Он ее любит. А Ляля почти к нему не подходит. — Чем он пах? Ляля моргает на вопрос растерянно: — В смысле? — Да в прямом. — Мама смотрит ей в глаза. — Ты с ним с утра до ночи на руках таскалась, ты же чувствовала запах? — Ну… Он шерсткой пах. Мягкой. Мама смеется тихо. — А сейчас? Ляля отворачивается. — Ты сама говорила: псиной. Мама вздыхает и поворачивает лицо дочери к себе за подбородок: — Это то же самое, Лялечка. Он пахнет по-другому, потому что состарился. Помнишь, я рассказывала тебе про гормоны? С возрастом гормоны становятся другими, одних больше, других меньше, не так, как у молодых. От них и запах зависит. — А еще от того, больной человек или здоровый, — добавляет Ляля. Но она понимает, разговор закончен. Мама кивает и берет ридер. — Да. Иди умываться.***
— Не сюда, нет, бабулечка, не сюда. Нам дальше, вон в ту палату. — Я потерялась, дочка… — Старческие глаза, когда-то, наверное, голубые, сейчас прозрачные совсем. Смотрят с испугом. И рука, сухонькая, хрупкая, дрожит, вцепившись в рукав халата. Ляля вздыхает и, терпеливо улыбаясь, — почти совсем как когда-то мама! — ведет старуху дальше по коридору. — Вы не потерялись. Все хорошо. Я знаю дорогу, я вас отведу. Скольких она вот так ловит и водит по коридорам, хотя это обязанность не врача, а сестер… Но сестричек на все и всех не хватает. Или они ленятся. Хотя вряд ли. Это хорошая смена. Просто больных много, а их мало, и платят гроши, и вообще, жить-то когда — сбегать за территорию покурить, пообщаться с интернами молоденькими, глазки построить, ведь замуж же надо! Вот и бегает Ляля за бабушками по коридору, из чувства повышенной социальной ответственности. И сравнивает невольно эту старушку со своей бабушкой, темноглазой и сморщенной, но крепкой. Виделись они редко, Ляля училась, а бабушка по экспедициям ездила, до самого-самого последнего, пока еще вообще могла ходить. Далеко, откуда приезжала с темным ненашенским загаром. В те нечастые разы, когда они виделись, бабушка показывала внучке фотографии с раскопок и дарила разные безделушки. Последней оказалась странная статуэтка, вся будто сглаженная от бесчисленных прикосновений, на ней и линий почти не видно, истерлись. На ощупь как каменная, но бабушка сказала — это глина. Просто со временем она твердеет и становится крепче даже, чем камни. А потом бабушка умерла. Как-то очень быстро и сразу. На похоронах Ляля лила слезы и не могла остановиться, и все оборачивалась на маму, очень прямую, без единой слезы. Все говорили: бедная, даже плакать не может. Когда все уходили от могилы, Ляля обернулась и содрогнулась от ужаса. Мама… улыбалась. Нет. Показалось, наверное. Но подаренную статуэтку спрятала, не показывала никому. И только иногда очень глубокой ночью тихо повторяла имя куколки, шелестящее, как песок под ветром, — Урушдаур.***
Господи, как она устала. Настолько, что, наверное, в первый раз жалеет, что не стала хирургом. Потому что хирурги родных не оперируют. Ляля закрывает глаза и утыкается головой в покрытую масляной краской стену. Глупая мысль. Очень глупая. Хирурги не оперируют, но сиделками с болящими родственниками все равно сидят. Бросают мужей-жен и детей и проводят в больнице сутки, вторые, третьи, тогда дежурство, потом сон урывками, но не в ординаторской, где уже привычно, а в палате умирающего родственника, и снова дежурство… У нее не так, но и она тоже не видела дочку и мужа вот уже пять дней. С постели доносится еле слышный шепот. Не шепот даже, хрип. Но Ляля открывает глаза и растягивает губы в улыбку: — Да, мамочка. Сейчас дам попить. На столике у окна вода и чистая марля. Пить толком мама не может, приходится смачивать марлю и выжимать ей на губы. По катетеру жидкость в организм поступает, но у нее же сохнет рот, и хочется хоть иллюзию глоточка. И Ляля послушно смачивает и выжимает, смачивает и выжимает, смачивает… Осталось недолго. Такое не может быть долго, просто не может. Тоненькая сухонькая ручка дрожа отрывается от простыни. Ляля смотрит на нее с удивлением, на нее и сразу же в лицо существу на постели: — Мамочка, ты хочешь чего-то? Веки без ресниц закрываются до того утвердительно, что ошибиться невозможно. — Что, мама? Еще пить? Нет? Что? Больно? Врача позвать? Поменять… Вон то. Ручонка поднимается еще и, трепеща как лист на ветру, тыкает в пространство. Ляля оборачивается, сводит брови. — Мамуль, там ничего нет. Там только книжка, я тебе читаю… Что? Хрип настойчивее, и ручка все еще на весу. И туда же тычет палец, похожий на палочку. — Куколка? Ляля принесла с собой эту куколку, когда стало ясно, что надежды никакой нет. Неизвестно никому только время, когда свершится неизбежное. Принесла как талисман. Если для нее талисман, то, может, и для мамы? Она встает и берет статуэтку. Ручка тянется, дрожа почти нетерпеливо. — Тебе дать ее? Снова закрываются глаза. Да. Ляля протягивает куколку и чувствует, как на глаза набегают слезы, когда палочки-пальцы охватывают странный оберег — и ее пальцы заодно. В глазах у мамы настойчивый вопрос, вопрос, который она выталкивает из почти трещащего даже от дыхания горла: — Кто? Ляля смаргивает, сгоняя слезы. — Это? Мама закрывает глаза, голоса больше нет. Да. — Это… Это — Урушдаур. Урушдаур. Пальцы-палочки сжимаются, стискивают куколку и ее руку. Урушдаур. Лицо у мамы трескается… улыбкой. Глаза снова распахнуты. На Лялю наплывает, забивает ей нос, рот, глаза, легкие, все ее тело густая смесь сухой пыли и влажной затхлости. Она сглатывает, мотая головой, всем телом ощущая холод и судорожную дрожь. Такую, что рука не держится на весу, статуэтка огромной тяжестью рвет пальцы, в глазах непроглядная мгла серо-бурого, крутящегося в воронке ветра песка, и Ляля не сразу понимает, что свист в ушах, трескучий, глуховатый, но пронзительный — это не ветер. Это дыхание. Ее дыхание. Ляля пытается стонать от боли, тяжести, давящей на грудь, от слабости и бессилия, открывает глаза и тянет руку… к Ляле, стоящей у постели. Дрожащая сухонькая ручонка тянется к улыбающейся Ляле, выпрямившейся во весь рост. Ее ручонка. Ляля видит себя как в чудовищном зеркале, где отражение вздохнуло, распрямилось и обрело собственную жизнь. — Тебе страшно, деточка? Ты всегда боялась этим заразиться, помнишь? Она раскрывает ладонь и гладит статуэтку на ней. Кровожадное божество, сейчас ухмыляющееся и довольное. — Не бойся так. Это уже ненадолго. Отражение прячет куколку в карман халата, снова улыбается, такой знакомой улыбкой! Гладит ее по лицу, как тогда, совсем маленькую, плачущую, боящуюся старой воспитательницы. И легко, хоть и устало, идет к двери. Ляля тянет немощные, обессилевшие палочки вслед и беззвучно кричит: — Мама, мамочка! Ма-а-а-ама-а-а…