Губы и песок

      Сет. Сын бога земли Геба и богини неба Нут, супруг богини гармонии Нефтиды и не-отец Анубиса. Бог войны, пустынь и песчаных бурь. Сет. Иероглифы, прочерченные по песочным тропам судьбы болью и кровью. Имя — режущее по ушам, словно хопеш по тёмной коже.       Сет привык. Он — боль и кровь, резкость и ветер, песок. Эти иероглифы — его. Они — о нём. Но на родных и кровных, совершенно чуждых устах они звучат противно, нежеланно, не привыкнешь — хоть отрезай.       — Дядя?       По спрятанным под тканью маски ушам перьями щекочется «дядя», но слышится «Сет». Мягкие губы неодобрительно сжимаются — в некоторых местах они потрескались от сухости горячего воздуха, пошли трещинами и мелкими ранами. И Сету очень неприятно от пугающе-навязчивых, от привычно впившихся в кожу липкими шипами мыслей: кто-то хочет их облизать.       — Дядя, вы в порядке? Я хотел сказать…       «Сет».       Сет…       Сет.       Сет не слушает — поддаётся омерзительным воспоминаниям, разлагающим мыслям. Те рвут плоть, топчут когда-то прочные башни из мокрого песка — он рассыпается по сильным каменным плитам волнами, складываясь в узоры обречённой ненависти.       Где-то рассеянно-рассеянно, под собой, он хранит песчинки того, что Сет давно потерял в себе: песчинки веры, надежды, любви, крупицы добра.       Мерзко тело обдаёт Гелиопольским ветром — сквозняк забирается под накидку, нагло трогает бёдра, гладит между ними, поднимается по спине к мускулам, по груди. С этим скользящим ощущением Сет вспоминает проскользнувший по судьбе, более чем столетие назад, кошмар.       Как долго он ещё стоял каменными плитами перед глазами… Как долго гудел в ушах лживыми, притворно нежными словами, разбивающими любую уверенность. Как до сих пор он оседал на коже последствиями проклятья, словно осевший после бури песок.       Мышцы напрягаются — ступни отчётливее ощущают зыбкий песок, ладони ощущают до боли вжавшиеся в них ногти пальцев.       Тёмные, горящие необъяснимым теплом, губы изгибаются. Совсем спокойно они говорят что-то, обращаются к Сету, а он выхватывает только обрывки фраз: «я…», «сказать…», «Сет…».       Это «Сет» очень похоже на «дядю», очень — Сет видит и понимает, он ещё не сошёл с ума — но воспринять и услышать это правильно просто не получается.       Так похожи.       Не видеть в нём его невозможно.       «Зачем мне убивать того, кого я люблю?».       «Рождения твоего ребёнка я допустить не мог».       «Я забрал твоё семя, ведь знал, что ты так скажешь».       «Если сможешь создать пустыню без моего разрешения, я признаю тебя богом пустынь».       «Она никогда бы тебя не выбрала…».       «Разве не этого ты хотел? Моё дитя, а не своё».       От мелькающих образов рук Осириса и его не спрятанного за маской лица — а жаль — от его пропитанных крепкой настойкой вранья фраз, от воспоминаний о мерзко забивающем горло семени — Сет сглатывает не раз и не два, не помогает — хочется рассыпаться по пустыне.       Да так, чтобы никто не смог собрать. Чтобы никто больше не прикоснулся. И не возжелал — убить тоже.       Сет морщится, когда из горла вырываются хлёсткокрылые, остроклювые птицы:       — Я никогда не буду любить тебя.       Несколько ловких движений рта — будто рубит по языку, оставляет немым. Желания говорить больше нет. Тёмные, горящие необъяснимым теплом губы больше не шевелятся — между ними, зависшими в неловком непонимании, виднеется белый проблеск зубов. На секунду это отвлекает от тягуче-скребущих ощущений в груди.       Повисает тишиной — лишь одиноким шелестом ветер тащит песок по земле. Принадлежащее Ра солнце освещает все вокруг, и Сет знает — она насмехается. Сет знает — от этих насмешек не скрыться даже в тени, не спрятаться даже ночью.       — Я и не требовал, дядя.       Покорно, негромко, немного обиженно и с непониманием, чуть хрипло. За этой едва уловимой хриплостью — надуманная, с отточенной твёрдостью, стойкость.       Глаза на дурной птичьей маске большие и глубокие, глупые и наивные, грустные.       Сет не думает извиняться — он буйный песок, а песок никогда не извиняется, попадая в глаза. Сейчас же кто-то попадает песком в глаза Сету — быть может, он сам. В них жжёт, щиплет и неуютной, тягостной болью собирается под жирными чёрными стрелками. Но извинений не следует всё равно.       Сет говорит, сам облизывая свои губы:       — Ты похож на Осириса.       «И я ненавижу тебя за это».       От одного произношения этого имени внутри всё разрывается в клочья. Говорить это столь спокойно — почти равносильно измене самому себе, и Сет злится. Злится на всё: на Осириса, себя, ситуацию, свои и его чувства. Много, буйно, сильно. Ощутимо-слышно скрипят друг о друга его зубы, и в контраст этому — молчание Гора. Но в этом его молчании есть незримое, едва ощутимое и особенное понимание, особенное принятие.       От его ощущения бросает в дрожь, потому что Сет давно отвык от даже малейшего понимания. Давно отвык.       — Я никогда не стану принуждать вас к чему-либо, дядя.       Не Сет.       Не Сет.       Рушатся какие-то стены внутри, когда с этими протестующими словами опадает вся злость Сета — просто испаряется. Сет знает, так бывает, иногда на злость просто больше нет сил, но никогда… это ещё не было так легко и резко.       На контраст молчаливости Гора и острой многогранности чувств Сета накладывается вдруг весьма ощутимый контраст Осириса и Гора.       Сет хмурится.       Он не знает, зачем ему добровольно отданный Гором трон, но до третьего испытания, во время него, и после… Гор единственный, для кого Сет — больше или меньше чем кровавые иероглифы имени, краской напрочь впитавшиеся в корни алых волос. Больше, чем это хоть и принятое, но привычно-противное, короткое «Сет», за которым стоят страдающие пирамиды грязи. И Гор единственный, для кого мнение Сета и его ситуация, как оказалось, что-то значат.       Сет поднимает светлую руку к маске Гора — длинными пальцами хватается прямо за клюв и тянет на себя.       Сет хорошо слышит, как шумно, с особенно уловимым сейчас трепетом, вздыхает Гор. И Сет хорошо чувствует — а смотрит только на сползающую маску — как поднимает он свою руку к руке дяди — но не касается. Замирает совсем рядом, словно с особым трудом сдерживается от такого желанного прикосновения, будто просит разрешения.       До конца не открываясь ни Гору, ни себе, Сет придвигает предплечье навстречу Гору — лишь немного. И едва уловимого прикосновения к дрожащим пальцам хватает, чтобы отдёрнуть.       Сет хорошо помнит, как в первую встречу Гор ударил его со спины. Сейчас — почти то же самое. Но пронизывает чем-то таким, что куда приятнее бездушного холода боевой стали.       Ткань маски волочит за собой короткие волосы — весь лоб Гора оказывается в них, тёмных и непослушных, коротких, прилипающих. Некоторые отдельные волосы путаются в густых бровях, когда птичья маска растворяется прямо на ладони Сета.       Гор открыт ему и смотрит на дядю прямо и непрерывно. Его глаза такие же, как у маски — большие и глубокие, глупые и наивные, немного грустные. Их отличия лишь в не присущей маске военной, твёрдой живости.       Его глаза совсем не такие, как у Осириса.       Сет помнил это, но воспоминания — лёгкие и зыбкие. Своей чёткостью они не заседают в голове надолго, но легко искажаются и приобретают неточности, дыры. Их нужно освежать, как только что освежил их Сет и как недавно их освежил Осирис.       «Как приятно видеть тебя воочию».       Пальцы Гора касаются руки Сета выше золота браслетов, его ладонь прислоняется к гладкой, чистой и белой, как песок, коже. Гор держит некрепко и слабо — Сет чувствует, что ему предоставлена возможность в любой момент сбежать. Но это прикосновение… полно многообещающего трепета и надёжности. Гор будто пользуется моментом — знает, что Сет не сможет отгородиться от прикосновения сейчас, знает, что в какой-то мере Сет нуждается в этой слабо выраженной заботе. Знает и отвлекает от неприятных мыслей.       Гор — совсем не Осирис.       Но с другой стороны это похоже на равноценный обмен: доверие на доверие, открытость на открытость. И от такой ассоциации Сет недовольно кривит губы:       — Ты не требовал, но был бы рад, я прав?       Ответа не следует. Ответ не нужен. Сет читает Гора по глазам с той же ловкостью, с которой Тот читает письмена священной мудрости. Наверное, это одна из причин по которой Гор скрывает лицо — слишком прям, прост, понятен.       Сет улыбается — оголяет хищные зубы, позволяет Гору видеть, сколько за этой хищностью усталости и холодной, глухой боли. Сет улыбается: «эй, тупая птица, а ты весь в отца, да?». Сет усмехается — явного отторжения это не вызывает, если закрыть глаза на всё связанное с Осирисом.       — Вам неприятно, дядя?       Едва уловимо Гор ведёт большим пальцем, гладит по коже, и Сет не отвечает — своеобразно мстит. Но месть эта неравная и нечестная — за длинноклювой маской Сета не прочитать. Он только приоткрывает губы — молча чувствует себя глиной. Впервые за долгую божественную жизнь. Не мокрым, обездвижено-скованным песком, но просто мягкой, пластичной глиной.       Такого не было с Нефтидой — Нефтида была глиной в руках Сета. Такого тем более не было с Осирисом.       И от этих ощущений дико, непривычно, неправильно — потому что непонятно.       Дистанция между ними сокращается, когда Гор приближается, не скрывая, но закрывая Сета от Ра. И отстраняться нет желания. К Гору, как к тому, кто понял и принял, пожалел и даже помог, тянет.       Но приобретённая мягкость испаряется так же легко, как появилась, стоит им оказаться слишком близко друг ко другу. Вместе с теплом чужого дыхания Сет испытывает отчуждённость и неприязнь.       Он отступает на шаг и резко забирает руку, разрывая прикосновение. Вместе со своей отчуждённостью Сет видит в глазах Гора отражение непонимания и принятия. Вспоминается первая охота, ощущение не выпущенной вовремя стрелы, ощущение трусости, неготовности.       Только принятие Гора радует. Пальцы рук дрожат.       Сет понимает: как выпустил он однажды стрелу, так может однажды и протянуть руку к Гору. Однажды едва уловимое «хочу» может оказаться куда прочнее, чем кровью впитавшееся в волосы «Сет». Он понимает.       Но сейчас это зыбкое «хочу» туго оплетено цветами Осириса, напрочь связано, сдавлено. Душит.       И Осирис, как оказалось, намного влиятельнее Сета.       Маска на волосах Гора скапливается узорами ветра, сплетается в мягкую белую ткань, а потом — в птичий клюв, в глупые и пустые глаза. Сету не нравится — он хватает клюв куда сильнее, чем в первый раз, и тянет куда увереннее.       Маска рассыпается.       А Сет ухмыляется — хищно и довольно, немного сбито с толку, но доверчиво — доверчиво к Гору.       — Так что же ты хотел сообщить мне, голубь?       И маска не собирается на коротких волосах Гора, не закрывает по-военному твёрдые и по-божественному живые глаза.       Тёмные, горящие необъяснимым теплом, губы улыбаются.