1.
Изморозь тонкой паутиной лежит на лице, застывшими слезами расчерчивает лик каменного ангела – тот словно вот-вот раскрошится. Однако ладони его смиренно сложенны – знаком безусловной покорности судьбе, безропотным принятием близкого конца. Эмили зябко передёргивает плечами и, поглубже пряча стынущие руки в модную нынче муфточку, торопится побыстрей войти в тяжёлый, словно траурный особняк. Что за мода украшать свои дома чаще вестниками смерти, чем блага? – Время обязывало, детка, – Артур, небрежно развалясь на пёстрой оттоманке, так же небрежно курит ароматную сигариллу, – у каждого времени свои приметы. Когда-то истинным шиком считалось нагромождать на камень вычурные нелепицы и выдавать всё это за богатство. – Это же твой дом, – Эмили возится с чайником, разливая заварку по чашкам унылого, довольно покоцанного фарфора, когда-то несомненно блиставшего в фамильном салоне, а теперь почти забытого и от того несчастно неряшливого – в некоторых вопросах дядя всё-таки свински небрежен. – Детка, не я его возводил, – Артур взмахивает рукой, роняя пепел куда-то на пол и нимало тому не смущаясь, – в нём до меня выросло столько поколений, что тебе лишь гордиться роднёй. – Толку от этой гордости. – Не хами родичу, детка. – Сказать правду разве хамство? – Смотря когда и как она сказана. – Ну-ну, не делай вид, что обижен, – Эмили присаживается на краешек оттоманки и слегка толкает Артура в грудь блюдцем со стоящей на нём чашкой, – тебе ведь безумно льстит, когда тебя называют и позёром, и отребьем. – А кто называет? – Да какая разница, называют ведь, – Эмили сердито кивает и не может понять, отчего дядя хохочет: – Ох, детка... Позёр, значит, и отребье, а? – Что? Они ещё не такое говорят. – Боюсь представить, но искренне позабавлен. Люблю эпатировать публику. – Тогда давай эпатируем соседей? Возьмём пару кувалд, посшибаем с карнизов всех этих... этих. И покрасим фасад во что-нибудь весёленькое. – Эмс, – Артур, не торопясь принимать из её рук блюдце, выпускает в потолок клуб дыма, – почему тебе так не нравится мой дом? – Он мрачный, – наконец, признаётся она и ставит блюдце Артуру на живот, – меня эта вычурная благостность пугает. – Пугает? Тебя? – Угу. Она не живая. И ни фига не нарядная – унылая, в тумане карнизы словно призраками облеплены, а когда идёт дождь, то пузатики словно плачут. – Пу... Кто? – Херувимы на фронтонах. – Это гаргульи. – Разве? – Эмили озадачена, таращит глаза, но дядя лишь щурится и в прищуре его столько лукавства, что она возмущённо тычет его пальцем в подмышку: – Опять издеваешься?! Артур дёргается, чашка падает, ароматный кипяток заливает шёлковый жилет. Уху больно. У дяди ни грамма пиетета перед женским полом! – Так как насчёт посшибать, м? – интересуется энтузиастка, когда последствия неосторожности ликвидированы, а фарфор наполнен по новой. – Пусть живут, Эмс, – Артур снова небрежно взмахивает. – В конце концов, это всего лишь символы человеческого отчаяния. – В смысле? – Их надежды тщетны – ведь нет ни ангелов, ни демонов, ни рая нет, ни ада, а есть лишь древние боги, не добрые и не злые, не милосердные и не мстительные, но всегда и вечно голодные. Эмили дует губки – дядя слишком много читает, в его библиотеке можно заблудиться. – Ты снова смеёшься. – Немного. Тебя здорово дразнить, ты с готовностью ведёшься. Брала бы пример с Анны – вот кого не беспокоят думы о запредельном. Есть только цель, премьера и господь хореограф. Эмили дуется пуще. Анна. Эта водомерка, эта бледная, бледная моль! Сбежавшая Лианни, хотя бы, была красавицей со своими пухлыми губками, томным взмахом ресниц и по-лебединому плавными руками. Вот уж действительно прима! В неё влюблялись шеренгами, ей кидались под пуанты. По сцене она порхала, плыла и скользила, трепещущая и яркая, стыдливая и страстная, девственница и одалиска одновременно. Она ещё не была звездой, но уже готовилась, вовсю репетируя усталую снисходительность и способность таинственно взглядывать как бы мимо вас. Примы труппы лорда Кёркленда без исключений выстреливали в Большой Мир Успеха. Два года назад над облаками пересекая Атлантику с запада на восток и обмирая от возможных перспектив, вдруг открывшихся с неожиданным приглашением от очень дальнего родственника, Эмили сперва вдохновенно, а потом втихаря надеялась тоже однажды выстрелить, особенно теперь, когда прекрасная, но глупая-глупая Лианни сбежала с золотоволосым выскочкой-декоратором, что вдохновенно оформлял к спектаклям задники, щипал всех за попки и так ласково смеялся чужому возмущению, что таяли даже суровые капельдинерши. Потом он подарил красавице солистке изумрудный браслет, чем немедленно подчеркнул состоятельность своего статуса, а после, к безмерной ярости своего нанимателя, умыкнул звёздочку в туман. Возможно, той и суждено было стать, например, неизменной Этуалью парижской Гранд-Опера, но теперь это неизвестно. Прекрасная Лианни сбежала, а её место заняла отнюдь не Эмили. Анна слушает рассказы о призраках и проклятых ложах с невозмутимостью сельской бакалейщицы. Анна курит сигарету за сигаретой и глядит на тебя ласково-нагловатыми глазами, в душе наверняка издеваясь над чужим суеверием. Анна чеканит шаг и держит плечи так, словно они к чему-то приколочены. Анна безумно бесит, бесит, бесит, выскочка, однодневка, бабочка-подёнка! И вы только подумайте, где Артур её откопал – в стрип-баре! (С другой стороны, чему удивляться – это почти две трети финалов мало мальски симпатичных мигранток.) Но если бы дядя хотел залепить Эмили пощёчину, то не мог бы сделать это виртуозней. Впрочем, с чего бы ему так с ней поступать? Вот и теперь, когда она в очередной раз забежала к нему, продрогшая и озябшая, уже он хлопочет вокруг: усаживает на тахту, накрывает ноги пледом, заваривает чай. – Ты плохо выглядишь, детка, – поглаживает ладонью влажные золотистые локоны. – Ты снова почти не ешь? – Ем, – Эмили вздёргивает носик. – Но очень плохо сплю, – признаётся почти сразу. – Ты слишком много переживаешь. – Считаешь, что не из-за чего? – она язвительно кривится, отталкивает от себя чашку. Артур терпелив. – Не капризничай, детка, пей, тебе нужно согреться. И не клизмись попусту. От того, что ты завидуешь Анне, солисткой тебе не быть. – Но почему?! – Тебе на пальцах объяснить глупость вопроса? – дядя усаживается в ногах, выуживает из жилета неизменный портсигар и раскуривает ароматный табак. – Она не танцует лучше меня! Она... она выделывается, а ты просто слишком любишь этот древний классический балет, всех этих Дягилевых, Мясиных или... или вы с ней трахаетесь! Артур улыбается, суёт ей чашку чуть не в зубы и снова поглаживает по голове: – Пей, дурочка. Если бы я тебя не знал, то подумал бы, что это ревность. Пей и вздремни хорошенько. Эмили ревёт, не сдержавшись, а потом послушно глотает невкусный чай, привычно засыпает щекой на артуровых коленях, пока чуткие пальцы всё перебирают пушистые прядки её волос. У Анны шикарные порт де бра. Мало правильно поставить и провести руки через основные позиции, надо ещё сделать так, чтобы зритель через эти жесты предельно прочувствовал драматизм момента. Эмили открывает рот, глядя, как на мгновение замирают руки-крылья осы, попавшей в паучьи сети, как отчаянно выламываются, пытаясь справиться с атласными лентами «паутины», как, даже натянутые до предела, грозят кружащему вокруг хищнику, бьются, сражаются, обречённо мякнут, когда паук всё же жалит свою жертву, прежде чем трепетно спеленать, чтобы после пожрать. Анна слушает чем-то недовольного Артура, закладывает за ухо выбившуюся из-под шпилек прядку и снова встаёт в позицию, готовая повторить сначала. Не человек – струна звенящая. В каждом движении смысл, в каждой связке образ. У Эмили мурашки по телу, и понимание их причины жизни не облегчает. – Какого чёрта ты делала в стрип-баре? – не удержавшись, спрашивает после репетиции. – Что вообще ты тут забыла, такая талантливая? Анна дёргает плечом, отзываясь равнодушно и оставляя вторую часть вопроса без ответа: – За аренду надо чем-то платить. Будущие гонорары не самое надёжное подспорье, хозяева, как правило, слабо в них верят. – Но ты ведь танцевала где-то. Танцевала, не спорь, я же вижу! После любительских курсов так не танцуют! – Танцевала, – снова то же движение, то же равнодушие. – Где? – Срифмовать или ведьмами с шабашом обойдёмся? – Почему ты такая дрянь? – Потому что дрянь. Диалога не выходит. Эмили привычно задирает носик и, обхватив себя руками, гордо шествует к выходу, игнорируя смешки других балерин. Завистливые дурочки. Она не виновата, что Артур приходится ей родственником. К тому же живёт она вовсе не с ним, а честно снимает угол у квартирной хозяйки, которая, конечно, знакомая Арти, но на размер скидки это нисколечко не влияет. – Эй, – оклик Анны останавливает её почти у двери. – Нам вроде как в одну сторону, проводить тебя? – Зачем? – Вдруг Белую Даму увидишь. Эмили всей спиной выражает, что думает о такой примитивной издёвке и выскальзывает за дверь в темноту коридора. Белая Дама. Блестящая танцовщица, выдающаяся прима, она не выдержала конкуренции более молодых и дерзких соперниц, дышащих в спину и наступающих на пятки, и покончила с собой, бросившись горлом на осколок разбитого трюмо. Возможно, свою роль тут сыграли неминуемое увядание и неверность покровителя, принявшегося уделять всё больше внимания юным конкуренткам. Вот с тех пор и бродит она по театру, тревожит занавеси, поскрипывает колосниками, мелькает на самом краю зрения меж софитов и кулис и время от времени показывается артистам и обслуге, заглядывая в лица самым неосторожным. О том, что происходит после, никто толком не говорит, но все многозначительно переглядываются и с придыханием качают головами. Если подумать, в общем-то, донельзя банальная история. Но отчего тогда так пугает тихий, будто кисейный шелест в густой темени и скользящий шорох за поворотом, где, если выглянуть осторожно, никогда никого нет? Почему стоит лишь отвернуться – и лопатки холодит чей-то взгляд, а живот сводит зябкой судорогой, и ты кожей чувствуешь: кто-то стоит прямо за спиной и нет ни сил, ни желания обернуться и поглядеть на этого кого-то, можно лишь сцепить зубы и мелким-мелким шагом уходить прочь, всё убыстряясь и убыстряясь, чтобы под финал нестись, сломя голову. Как сейчас, например, когда дверь, отрезавшая Эмили от насмешниц, закрыта, но между ней и дверью вдруг оказывается кто-то ещё. Кто-то невидимый, но пугающий, чьё присутствие сравнимо лишь с ощущением, когда ночью, возвращаясь сонным в тёплую постель, ныряешь под груду одеял и вздрагиваешь, ясно ощутив их ворох плотным и мгновенно понимая – лежит там кто-то. Этого не может быть, а он лежит, незваный и безмолвный, притаился, свернулся в ком, и как только ты коснёшься головою подушки... Хорошо, что миг страха так короток, а ворох одеял – лишь ворох одеял, сбившийся в кучу. ... Но это дома и ночью. Эмили почти не дышит и слушает, как колотится сердце, молит, чтобы хоть кто-нибудь потянул чёртову дверь, выглянул, пусть бы даже посмеялся, пусть даже чёртова Анна... Но когда в шею протяжно и мёрзло выдыхают, она не выдерживает и мчится по коридорам, потеряв голову, и долго катится, катится, катится с лестницы, разве что не ползком вываливается за театральный порог, а потом так же мечется по полным тумана улицам, почти пустым от того, что густая молочная мгла пожрала весь мир, оставив в нём лишь тени, а не живых людей... – Это сплин, детка, – успокаивает Артур, снова наполняя её чашку и подсовывая подушку под спину, – банальный осенний сплин. Ночи уже слишком тёмные, а снег ещё не выпал. В темноте всё обычное кажется жутким и непонятным. – Да нет же, – слабо возражает Эмили, – ну нет же. Я слышала. Я её слышала. Я хотела вернуться к себе, но она так и шла следом, преследовала меня до самого твоего дома. – Кто, Эмс? – Белая... Белая Дама, – робко отвечает, надеясь найти в родственнике понимание и утешение, но Артур лишь качает головой, разочарованно улыбаясь: – Белая Дама? – Да. – Наша Белая Дама? – А что, где-то ещё есть Белые Дамы? – Ты удивишься, друг Горацио. – Но я... – Ты устала, всё ещё ревнуешь Анну к её таланту и пытаешься есть одни витамины. Неудивительно, что тебе мерещится чёрт знает что. – Она дышала мне в шею и это... Это было страшно! – Хм... Это было бы эротично, если бы не было так банально. – Арти! – Сейчас я сделаю тебе мясной суп, ты поешь и, надеюсь, увидишь славный непристойный сон. – Дядя!! – Что? Смотреть на такое всегда приятней, чем на страдания Иова, а потому отчего бы в следующий раз нам не поставить нечто возмутительно-бесстыжее вроде «Сафо»? Спорим, зритель прибежит резвее, чем на дурочку Жизель? Иногда Артур такая жопа! Насмешливая, гадкая и с ней без толку препираться, поэтому Эмили покорно заворачивается в плед и терпеливо ждёт дядино возвращение с кухни. Прислуга в доме приходящая и в эту пору в нём нет никого, кроме них двоих, а потому Кёркленд где-то в недрах особняка сам хозяйничает у плиты, ловко управляясь с горшками и приправами. Часы тикают, тикают, тикают, а Артура долго нет, и одиночество вкупе с всё ещё расстроенными нервами начинает угнетать. Эмили сползает с оттоманки да так в пледе и тащится к двери. – Арти? – зовёт в гулкую тьму коридора. – Арти, где ты там? Артур показывается на лестнице, ведущей вниз в холл, тяжело несёт к ней полную миску. Ну, наверняка полную, иначе с чего бы ему так покачиваться на ходу, вздыхая на крутых ступенях и не отзываясь на её упрёки. – Арти? – неуверенно окликает Эмили ещё разок, когда он сильней склоняется над миской... (Да полно, над миской ли? Есть ли она вообще?) ... припадает на четвереньки и резво бежит навстречу, запрокидывая голову, заглядывая в лицо. Отнюдь не мужской, невыносимо женский силуэт выпрямляется, в беззвучном вопле разевает гнилостный провал рта... С лица Белой Дамы, словно зеркало, взглянула её собственными глазами полубезумная старуха. ... Эмили заплакала и ещё долго хватала руками провал своего беззубого рта. Пока не проснулась. – Это сплин, детка, – Артур снисходительно подносит к её губам ложку с густым дымящимся варевом, а она покорно глотает, обжигаясь, но не возражая, – банальный осенний сплин. Ты устала, перенервничала, подцепила простуду, поэтому видишь во сне кошмары. Жуй и набирайся сил. – Тебе легко говорить, ты атеист. – Скорей, не склонен к трагичному мистицизму. – А к чему ты склонен? – К еде. К выпивке. К ветреным танцовщицам и хорошим сигарам. – А разве это не было прерогативой Франциска? – Франциск не монополизировал все удовольствия жизни, – Артур усмехается. – К тому же он сбежал. А раз сбежал, то его место свободно. Доедай и отсыпайся. – Я и так много сплю, а всё равно как варёная. – Это от простуды. Утром тебе полегчает. – Надеюсь. Какой мне сон увидеть? – Как где-то далеко ты спишь и видишь во сне, как спишь и видишь во сне... – Как ты издеваешься, что я Ктулху. – Разве? – И больше не наливай столько супа, он чудесен, но мне по сцене летать тяжело. – Детка, в «Естественном отборе» ты всё равно танцуешь шмеля, а они, скажем так, тяжеловаты. – Арти!! – К тому же это волшебный суп – от него всем становится хорошо. Ах, если бы! Если бы суп и вправду был чудодейственным! На деле же Эмили продолжает чувствовать себя несчастной и больной: днями её лихорадит, ночами изводят кошмары, а шелест шагов за спиной не прекращается. И пусть теперь они не звучат так близко, как раньше, но Эмили всё равно слышит их шорох в сыпучем стеклярусе дождя, в седом безмолвии тумана, в гулком рёве проносящихся мимо авто. И даже в своей съёмной квартирке в мансарде она знает, что, пока спит или принимает ванну, или разминается у высокого подоконника, кто-то невидимый и молчаливый терпеливо стоит за дубовой дверью на лестницу. А стоит лишь покинуть своё не самое надёжное убежище – обязательно скользит в отдалении, время от времени протягивая бестелесную длань к пелерине её пальто. Легче бежать, чем обернуться, проще зажмуриться и не дышать, когда стоишь. Эмили вовсе не трусиха, она не побоится ухватить за руку карманника и способна вызвать уважение банды байкеров, но сейчас... Сейчас ей безумно страшно. Поэтому она вновь ускоряет шаги, полуобморочно осознавая – шорох за спиной не прекращается, более того, теперь звучит с двух сторон. Там, сям. Справа, слева. Спереди, сзади. Её загоняют. Как добычу, как жертву, как перепуганного зверька... ... Быстрее, быстрее, быстрее, путаясь в улицах, не замечая прохожих, бросаясь под колёса гневливых клаксонов, почти всхлипывая от ужаса и кидаясь наугад, оказываясь где-то совсем уж в темноте и тишине, и как это вообще возможно, она ведь бежала к людям! Глухие стены крышами смыкающихся домов, узкие отнорки подворотен. Пусто. Гулко. Никого. Или?.. ... В невыносимой близи – шепчущий шелест, словно в слепом пятне мрака под разбитым фонарём бисер по брусчатке рассыпали. Эмили срывается с места, бросаясь в ближайший проулок, и с маху впечатывается во что-то... ... в кого-то, чьи руки стискивают плечи и сжимают железной хваткой. Она визжит так, что сама глохнет, визгом доканывая в крошево без того ущербный фонарь. – Прекрати!! Анна, от горла до пят словно во тьму облитая, встряхивает её ещё разок, заставляя, наконец, замолчать. Клуб не из дорогих. В нём не подают маргариту, пина-коладу, ля блю кисс и мартини с оливками, а если и подают, то прилежные девочки такое всё равно не пьют, а если и пьют, то удивляются, отчего коктейли на один вкус? Но то прилежные девочки. Здешним же посетителям главное надраться недорого да рвано подёргаться под такую же рваную, тяжело бумкающую музыку, сопровождаемую цветными огнями, в которых живые люди причудливо меняются, со своими то малиновыми, то зелёными, то синими от стробоскопов и прожекторов лицами становясь похожими на пришельцев, упырей, мертвецов и зомби. Белые лбы и синие губы. Багровые щёки и зелёные носы. Льдистые волосы и алмазные зубы. Члены исходят паром и потом, секс разлит в воздухе и стекает по изгибающимся телам вместе с косметикой и гримом. Толика аморальности, щепотка безумия. Всепроникающие басы толкаются в грудную клетку. Сердце торопится пристроиться к ним в ритм. Удары отдаются от каркаса рёбер, ознобом разбегаются вверх и вниз по позвоночнику, заставляя кончики пальцев покалывать, а кожу под волосами зудеть. От этого яркого, но спорного ощущения можно избавиться, лишь выйдя на танцпол и отрешившись от своего настоящего «я». А может, наоборот, наконец, поддаваясь ему, когда ускоряешь собственный темп, разгоняешь кровь, делая движения агрессивней и напористей, стараясь угнаться за методично выгибающейся Анной, к которой льнут со всех сторон и которая словно не замечает ни тел, ни рук. Её, впрочем, тоже. От этого немного обидно и можно попробовать уделить внимание пристраивающемуся сбоку темнокожему парню, который, впрочем, как и большинство более поглощён движением, нежели ей. Да и чёрт с ними. Виски в баре дрянной, но ведь и она не леди, как бы Артур не старался. – Так в чём дело? – Анна оказывается рядом неожиданно, словно на самом деле следила за ней, ни на секунду не отвлекаясь. – О чём ты? – О твоих воплях. Скорей всего, они разбудили половину Ист-Энда. – А сама-то ты что там делала? – Вот, – Анна тычет большим пальцем за спину на танцпол, – никаких правил кроме как мордобоя не затевать. Итак? Эмили мнётся над мутной стопкой, русская спокойно подпирает щёку ладонью, а выслушав, коротко усмехается. Эмили супится: – Что? – Романтичная ты душа. – В смысле? – Мёртвые леди ей, видите ли, мерещатся, в кисее и пудре. – Призраки бывают очень злыми, – Эмили обидно, что её страхи, её самые пронзительные кошмары выглядят для кого-то бредом впечатлительной школьницы. – За чтением ты, вроде, не замечена, а представления о жизни у тебя, как у викторианской барышни. А мир ведь совсем не таков. – В смысле? – Его не нужно романтизировать. Его нужно демонизировать, он жесток и страшен, и мы в нём несчастные ублюдки. Эмили с сомнением рассматривает потянувшуюся за пепельницей Анну. Удивительно, но до предела затянутая в свою тугую мотоциклетную кожу и, невзирая на едва ли не полную обрисовку всех членов, она ни капли не кажется эротичной, наоборот, напоминает тех непонятных русских «комиссарш» со старых плакатов – неизменно суровых, идейно бесполых, с непроницаемыми глазами и строгими жестами. И это до странного выгодно отличает её от привычного Эмили окружения муслина и блёсток. В мире мягкой акварели Анна выписана, верней, вычерчена (если не выцарапана) жестким белым грифелем. – А впрочем, ты молодец, – Анна неожиданно улыбается. – Почему? – Если страшно – бежишь, а не идёшь поглядеть, что там в подвале. Это правильно.2.
Модерн в балете – это вам не кошкин хвост. Надо уметь не только впечатлить публику, но и сохранить за видимостью ломаных линий и дёрганых движений изящество классического танца, когда идеала добиваются годами упорного труда. В который раз тихонько наслаждаясь дуэлью Осы и Паука, Эмили думает, что, быть может, Анна только и делала, что от рождения танцевала, а может, ей просто повезло родиться талантливой, но то, что она вытворяет на сцене – божественно. Пожалуй, от новой постановки Артура, сценариста, хореографа и хозяина труппы в одном лице, публика будет в восторге. От «Дуэли» уж точно. В который раз следя за тем, как «паук» чувственно оплетает жертву множеством атласных «паутин», вздёргивает в воздух и в свете медленно гаснущей рампы обнимает, чтобы начать страшное пиршество, Эмили ловит себя на мысли, что, пожалуй, не прочь сама оказаться на его месте. Мысли стыдные и горячие, язык неосознанно мечется по сухим и взволнованным губам, пока в ритме агонизирующей гибели торжествует чужая жизнь. – И всё-таки, где ты всему научилась? – не выдержав, спрашивает Эмили в очередной раз, когда они сидят в крохотной Анниной каморке многокомнатной рабочей общаги, такой шумной, что неясно, когда и как тут можно спать. – И почему не осталась? С твоим умением давно можно блистать, не снисходя до художественных провокаций. – Не люблю сидеть на одном месте, – русская пожимает плечами. – И люблю сценические провокации. Они не дают пресыщенной публике захлебнуться собственной значимостью. Эмили с сомнением оглядывает комнатушку Анны, такую мещанскую, что дух бунтарства если здесь и появится, то мгновенно скончается ещё на пороге: кошечки на подоконнике, кремовые салфетки, пёстрое покрывало. Возможно, это хозяйское, сданное в аренду вместе с каморкой, но не чересчур ли по-домашнему, словно Анна сама всё выбирала, расставляла и раскладывала? И как это согласуется с любовью к бродяжничеству? Вопрос остаётся незаданным, когда поцелуй обжигает голое плечо. Артур не сказать чтобы шибко радуется их сближению, наоборот, язвительно выгибая брови, комментирует, что пропал дух соперничества и на премьере хорошо, если шмель будет бодро жужжать от кулисы к кулисе, а оса не превратится в вялую плодовую мушку, увязшую в грушевом сиропе, когда не то, что жалить и пеленать, а можно без затей подходить и есть с головы или лап – на выбор. Анна усмехается, выцыганивая у хореографа очередную дорогую сигарету, а Эмили сердится и крепко берёт подругу под руку, чтобы увести от Артура подальше. Уж слишком часто они обмениваются острыми взглядами, в которых обоюдного интереса столько же, сколько неразбавленного этикетом ехидства. Вот ещё. Не для того она позволила уложить себя на лопатки, чтобы остаться с обрывком атласной ленты в зубах. Тем не менее, эти двое всё чаще стоят напротив друг друга и обмениваются колкостями, за которыми Эмили видит неприкрытый интерес Артура и отстранённое удовлетворение Анны. От этого всё сильней хочется визжать и царапаться, сквернословить и отвешивать оплеухи, а когда в пустом и гулком коридоре закулисья возникает уже и подзабытый ею шорох, тянется по дощатому полу тонкий холодок, Эмили просто сдирает с ноги башмак и от плеча швыряет им в темноту подобно Машеньке в Мышиного Короля. – Съела?! – яростно вопит вслед протяжному вздоху и торопится подобрать башмак, всё же нервно прислушиваясь к исчезающему в пустоте эху. Ах, если бы башмачки и в самом деле справлялись со всеми проблемами! Скажем, швырнул его в стену, а утром клопы передохли. Эмили сердито шипит, находя на руке след от нового укуса, и пеняет квартирной хозяйке, но поругаться не решается – в конце концов, та знакомая дяди и не нужно бы портить им отношения хотя бы и опосредованно. Поэтому идём и покупаем аэрозоль. Аэрозоль хочется применить тут же, когда на соседней стороне улицы попадаются на глаза и Артур, и Анна, прогуливающиеся меж загорающихся фонарей будто голубки. И вроде ничего предосудительного нет в движении двух человек рядом друг с другом, даже нет обычного для тайных любовников контакта рукавами или кончиками пальцев, но сочащаяся в воздухе похоть словно мускусом всё заливает. Артур пониже Анны, но то, как он смотрит, слегка приподняв к ней лицо... И эта шалава, эта сучка, эта... эта блоха постельная улыбается ему так, как улыбалась и Эмили – чуть насмешливо и невозможно ласково! Но может... Может её сплин и тут морочит голову, и всё ей только кажется, когда лихорадка и кожный зуд изводят расстроенный мозг, играют с чувствами, обостряют нервы? Эмили крадётся за парой на цыпочках, почти не дыша и не высовываясь, хотя вряд ли бы её увидели, даже ненароком обернувшись: настолько силён обоюдный их интерес. И среди потянувшейся череды массивных особняков дядя небрежно кладёт ладонь на тугую узкую талию, и Анна привычным жестом убирает за ухо светлую прядь, никак не демонстрируя какого-либо порицания нарушенному пространству. Эмили задыхается от слёз, стоя перед ангелом, всё так же благостно держащим ладошки. Сколько нужно времени, чтобы один похотливый козёл оприходовал ещё более похотливую козу? Десять минут? Пятнадцать? Или он собирается трахать её до изнеможения, пока рассвет не настанет? Ладно. Ладно, это не её дело, в конце концов. Она подождёт, когда Анна выйдет из дома и уже тогда даст волю гневу. ... Или не станет, а поднимется и выдаст им в лицо всё, что думает об этом сомнительном адюльтере, ну и что, что с ней никто не венчан и ничего ей не обещал! В доме тихо и пусто, ни звука не слышно, ни движения. Стоит ли удивляться, учитывая, сколько в нём комнат и этажей? Ей не доводилось обходить его весь, она и бывала-то лишь в кабинете, в зале, в библиотеке... Ещё на кухне пару раз. Короче, раз, два – и обчёлся. А ведь у Артура в нём и своя спальня где-то имеется, и гостевые комнаты наверняка. Эмили бродит среди покрытых патиной рыцарских доспехов и тёмных от старости картин, раздвигает гардины и поворачивает бронзовые ручки. Никого. Ничего. Тишина и пыль. Не призраки же их, в самом деле, унесли? Или у Артура и впрямь где-то спрятано тайное любовное гнёздышко, надёжно укрытое от чужих неосторожных визитов? Подутихшая было ревность алым гневом вздымается в груди и гонит вниз, вниз, вниз, туда, где за лестницей прячется вход в подвал, раз уж слой пыли перед чердачным люком, кажется, ещё с прошлого века девственно нетронут. Замок на двери старый и не запертый. Похоже, никто не боится незваных гостей. Ступеньки неудобные и скользкие, стены мокрые и неровные, словно не в обитель окороков, сыров и вин спускаешься, а в логово ведьмы и нервно бродишь там, петляя и опускаясь ниже, ниже и ниже, оставляя стеллажи и бочки где-то совсем за спиной... Впрочем, отзвук голосов впереди вполне человеческий. Наконец-то! В первую минуту становится безумно стыдно, потому что ничего предосудительного глазам не открывается. – Вы репетируете? – от облегчения и смущения слёзы наворачиваются, когда видишь Анну, от кончиков пальцев до вытянутых носков застывшую в той изумительно чеканной позе, которая в «Дуэли» предваряет последующую агонию плена пыльных атласных лент. Артур оборачивается, взглядывает, кажется, удивлённо, но не без иронии, дотягивается назад, чтобы, не глядя, поправить вновь выбившуюся из чужой причёски мышасто-льдистую прядку: – Пожалуй, нет, детка. Репетиции окончены. За его пальцами тянется в воздухе тонкий белёсый след, который он, словно вытирая руку, размазывает по лицу Анны, склеивая губы, залепляя глаза. Ощутив контакт, распятое в воздухе тело оживает, выламываясь вперёд и наружу, словно пытаясь выдраться, вырваться, соскочить с натянутой ловчей сети. Сдавленное мычание наполняет недвижный спёртый воздух. – Ну-ну, Веспа, тише, – Артур, ловко ухватываясь за плети паутин и упираясь босыми ступнями, споро взбирается выше, чтобы захлестнуть эластичной, почти сразу застывающей нитью ещё немного чужих шеи, пояса, бёдер. Работать ему приходится вниз головой, но его это нимало не смущает. – Подобная несговорчивость, конечно, ласкает мой дух бойца, но всему должна быть мера. Впрочем, ты порядком меня позабавила: первая охота, да? Иначе с чего тебе беспокоиться об этой неуравновешенной дурочке и мешать мне. Пренебрежение потерями приходит позднее, опыт – ещё позже: оказалось так легко заставить тебя поверить, что я действительно увлечён и... Руки его двигались споро, паутина ложилась тугими слоями. – ... Арти? Голос ломкий и тонкий, голос мыши, не человека. Он оборачивается резво, выцеливает полностью чёрными, без зрачков, глазами всё ещё неподвижный, не верящий силуэт, усмехается: – А, детка. Уже бегу. И действительно бежит, на четвереньках бежит, ловко перебирая удлиняющимися конечностями, и что-то ещё шевелится там, под одеждой, стремясь, наконец, освободиться от искусственных покровов. Пронзительно завопив, Эмили порскает спиной назад, скользит на влажной кладке и обрушивается куда-то неожиданно мягко, в какой-то ворох, пергаментно шелестящий и расползающийся под руками. Истерично вздёргивает пальцы к глазам... Тусклым золотом сыплется по ладоням человеческий волос, стучит по камням скатившийся изумрудный браслет. Ослепшая от слёз, Эмили отчаянно барахтается в высосанных оболочках неблагодарной Лианни и её кавалера, а с ними – во множестве других, таких же выеденных и тонких, прозрачных и сухих, подобно истлевающей бумаге. Цепкая лапа ухватывает её за затылок, с нечеловеческой силой волочёт небрежно, как тряпичную куклу, вздёргивает и крутит, крутит, крутит в воздухе, пеленая и кутая. – Ничего не поделаешь. Я хотел сделать это медленно и незаметно, всё-таки мы не чужие друг другу. По капле впрыскивал яд, понемногу прокалывал кожу, терпеливо дожидался, когда в одно прекрасное утро ты не сможешь вынырнуть из блаженного оцепенения, а теперь... Сделаем это без наркоза. Дети Р’ххалла живут, чтобы кормиться, и кормятся, чтобы жить. «Кто?» Вопрос истерично бьётся о своды черепа, но нет возможности спросить, когда рот у тебя замазан точно так, как у Анны, и ты всего лишь кокон, который с глухим стуком роняют на пол, утрачивая интерес и вновь оборотясь к паутине, где, отзываясь на отчаянное мычание, снова бьются и выламываются, сотрясая липкую сеть. – Что ж, Веспа, ты выбрала не слишком удачное место для охоты и совершенно не ту цель. Прорывая связки лицевых мышц, раскрываются жёсткие жвала, распрямляются и погружаются в нежную мякоть живота. Судорога, длинная и плавная, проходит по телу Анны, прежде чем она обмякает и, не смотря на жёсткую фиксацию, словно бы обвисает, беспомощная и удивительно тонкая, безропотно позволяющая своему «кавалеру» упоённо скользить вокруг, трогая тёплую мякоть плоти то одной, то другой лапой, прежде чем прильнуть непристойно, обнимая, примеряясь хелисцерами к шее... И изумлённо поперхнуться, когда одна окровавленная рука вырывается из пут и бьёт в прорезавшееся созвездие трёх пар нечеловеческих глаз. Скрежет рвёт Эмили барабанные перепонки, на миг заставляет оглохнуть от невыносимо болезненного звука. Она корчится на полу, а потому почти не видит, как Артур, на миг ухватясь за лицо, падает на спину и, торопясь перевернуться, суетливо дёргает конечностями. Как Анна, оставляя на сочащейся паутине лоскутья кожи и ткани, с нечеловеческой силой рывками выдирается из пут, а очутившись на полу, в свою очередь припадает на запястья, прежде чем ринуться на противника. Тёмные, покрытые остатками липкой паутины жвала щёлкают и трещат, как у Артура. ... Потом Артур нелепой ломаной куклой валяется у стены, а Анна, ободрав липкий кокон, стоя на четвереньках, заглядывает ей в лицо, и под этим внимательным пристальным взглядом Эмили начинает всхлипывать, заставляя Анну болезненно поморщиться: – Не ной, всё закончилось. Рваные раны на её щеках чудесным образом рубцевались, оставляя лишь дорожки подсыхающей сукровицы. Она задом отползла назад и, встав на две ноги, всё так же нечеловечески легко за плечо оторвала тело Артура от пола, чтобы поволочь к лестнице. Эмили смотрела, как она ковыляет, неестественно вывернув одну ногу, но, похоже, то ли вовсе не чувствуя, то ли просто не замечая боли, и моргала. А потом зашептала: – Аня... Анечка... Ты... Ты куда... куда его?.. Анна остановилась, как заледенела, и мгновением позже оглянулась через плечо, произнесла грубо: – Дома доем. – Зачем? – робкий вопрос воистину дурацкий, но Анна отвечает: – Я оса. Мы живём, чтобы охотиться, и охотимся, чтобы жить. – О... – Веспа. Это по латыни. – Нет... охо... титесь? – В основном. Вот на таких, как он, – кивок на Кёркленда, – потому что они охотятся на таких, как ты. То есть, на людей. Впрочем, не всегда удачно, иначе мы бы сейчас не разговаривали. Тем не менее, похоже, многие до меня также потерпели неудачу, иначе он бы столько не прожил. – Ск... сколько? – А я знаю? Лет двести, триста... четыреста, может быть. Я ещё не родилась, когда он уже питался. Эмили молчала, неспособная разом переварить услышанное, но находящая силы спрашивать: – Но он ведь... человек? Как человек, – поправилась сбивчиво, – смешной... заботливый... – Кто-то называет это мимикрией, кто-то – оборотничеством. Меня ты тоже, знаешь ли, не в жало целовала, хоть оно и под языком. И страсти нам ведомы те же, что обычным людям. – Кому – вам? Анна опять молчит, прежде чем отозваться неохотно: – Ублюдкам двенадцатой заповеди. Эмили моргает, начинает молча загибать пальцы на руках, в итоге уточняя всё с той же робостью: – А разве их не... А что в ней? – Никогда не якшайся с монстрами, – кривая болезненная улыбка. – От быков, лебедей, пауков, шершней и так далее, в общем, от антропоморфов люди плодят героев, но никто никогда не рассказывает, что происходит с потомством, которое у этих героев заводится. Ведь это не только, скажем, убитые Гераклом сыновья, просто про бастардов не часто слагают легенды. Хотя бы в силу того, что не знают про них. А бастарды тоже размножаются и в той или иной мере передают качества каждого из родоначальников своим детям. – Антро... кто? – Антропоморфы. Все, кого в древности именовали богами или монстрами, хотя, по сути, они и то, и другое. – Р’ххалл... – Очень древний. Многоглазый и вечно голодный. Артур – один из его многочисленных потомков. Рука сжимается на колене Анны и, дёрнув, опрокидывает. Что-то мокро хрустит, пока Артур с чудовищной яростью колотит её о стены, пол, потолок, швыряет в один не устоявший стеллаж, прикладывает о другой... Сыры скачут по полу, бутыли взрываются осколками, заливая подвал молодыми и старыми напитками. – Рано хороните! Придавив грудину Анны коленом, он руками терзает чужую плоть, словно стараясь добраться до чего-то, скрытого под ней. – Великий Отец, прими мою жертву! Благослови на долгие... ... А Эмили визжит, наконец, вспоминает и, ухватывая из так и валяющейся там, куда упала, сумки баллончик с клопоморкой, давит поршень, направляя в лицо Артура едкую пахучую струю. Валится от мощного удара в грудь, в свою очередь ударяясь о стену и сползая на пол. ... А потом чувствует, как под ней расходятся камни, как летят мимо сыры и катятся уцелевшие бутылки, а бездна, ощерясь, смотрит тысячей беспросветно-рубиновых глаз, тянется колоннами лап. Кожи предыдущих жертв сыплются сверху, мерзко задевая лицо, накрывая голову, но всё равно – вниз, вниз, вниз, паря и исчезая... Мохнатые лапы подрывают и царапают, заставляя останки кладки колебаться. Великий Р’ххалл, ворочаясь и сотрясая всё до основания, ждёт, когда она, подобно букашке в воронке муравьиного льва, вслед за кожами соскользнёт и канет в провале затянутого паутиной рта. Подобно песчинке канет. Подобно призраку. И никто никогда не узнает... И не расскажет... Нечего будет рассказывать. И... – Сукин сын! – Анна ударяет телом Кёркленда о противоположный край провала, ответно придавливает коленом хребет. – Сукин ты сын, у меня человеческое сердце! И оно не в брюхе и не в жопе! Тёмные от крови пальцы выламывают стан позвоночника, выдирают на свет неестественно длинный мышечный ком, всё ещё содрогающийся и пульсирующий, швыряют вниз. Через миг туда же летит человеческое тело. Схлопывается гигантская пасть. Вагон трясёт и покачивает. Эмили в круглое зеркальце сокрушённо рассматривает обожженные щёки. Огонь долго не хотел разгораться, казалось, злая воля хозяина всё ещё пытается сохранить здание, словно однажды кто-то должен туда вернуться. Но масло и спиртные пары в итоге делают своё дело: хоронят в огне остов и стены, доканывают бессильных ангелов, хотя чуть не губят их самих, задыхающихся и кашляющих, слепо продвигающихся в дыму. Анна, сидя напротив, снова курит, рассеянно крутя между пальцев спичечный коробок. Эмили, спрятав зеркальце, ставит подбородок на кулак. – Ань... Почему ты не зашла за документами? – В новый город с новой рожей. Документы сделать несложно, а вот ты-то чего за мной увязалась? – А что мне там делать? Танцовщица я всё равно так себе. И потом, кто тебя любить будет? И этих... каминных кошечек покупать? Внезапно это стало таким понятным – стремление существа, обречённого вечно скитаться, к уюту собственного угла. Хотя бы мнимому, хотя бы показному. Анна усмехается, но никак не комментирует. Но Эмили не намерена отставать: – Ань, а Белая Дама? Я ведь и в самом деле... – Нет. Это паучий яд. – Галлюцинации? – Галлюцинации. Отчасти. И ещё мы оба потом за тобой ходили. Я опасалась, что он нападёт, Артур – чтобы в этом убедиться. Извини. И, между прочим, ботинком в нос – это очень больно. – Понятно, – не сдержавшись, Эмили издаёт сдавленный хихикс, торопливо шлёпает ладонью по губам, но не похоже, что Анна сердится. А потому: – Почему же вы сразу с ним не схлестнулись? – Мы не дети За, чтобы как собаки друг друга по запаху узнавать. – Чьи дети? – Крадущегося в Ночи. Мне понадобилось время, чтобы понять, что происходит и с кем. Артуру, впрочем, тоже, иначе я бы, наверное, пропала без особых хлопот с его стороны. – Аа. Ань... – Что? – Не якшаться с монстрами – двенадцатая. А одиннадцатая какая? Русская давит сигарету о жестяной подстаканник. Лезет в сумку, выуживает тюбик, принимается сурово смазывать щёки Эмили пахучей противной мазью. Та пищит и крутит головой. – Ну, Ааааань! – Не люби человека. Но это из другого списка. Стойко стерпев конец обязательной процедуры, Эмили откидывается на спинку сидения и прикрывает глаза. Вагон трясёт и покачивает. Это очень похоже на то, как движется под землёй Великий Р’ххалл. ------------------------- Конкурсная цитата: "Зимним днём она позировала ему в студии обнажённая, с грациозно поднятыми руками. Долго держать их в таком положении, должно быть, очень непросто, и я поражался, как ей удаётся сохранять такую позу, пока не увидел, что её запястья и лодыжки связаны." Анна Каван, "Лёд". Сознательно привожу в конце текста, поскольку по сути цитата - один большой спойлер к фику. :)