Лепестки отражений

Он ещё в бадье с водой заметил, где-то на выжженном пути в Авендум, что что-то совсем уж не так. Не так растекалась рябь, не так отражались в тронутой его руками и подёрнутой дрожанием глади нависшие голые ветви яблони над его, Гаррета, головой. Было не то, было явно иначе, что-то тревожное и странное, но он тогда не понял что. Успел забыть: вору, даже и с таким отягощением, как у него в виде Теней и прочего, зеркало нужно разве что дать отсветом сигнал или заглянуть за угол. Но никак не на себя любоваться. Кинжальные острия, блестящие бляхи подвесок и запонок, да даже пуговицы — везде он мог поймать отражение себя, взгляд своих же глаз и прочитать неладное. Вору нужна внимательность; он никогда не отличался разгильдяйством и не хлопал ушами, но это вот пропустил. Экая мелочь, казалось бы. Смутная тревога то появлялась, то исчезала, но истоков её он так и не находил. Да и не очень стремился найти. Среди тысяч плохих примет спать перед зеркалом, говорят, одна из самых поганых. А медный, отполированный щит статуи в обители Фора считается за зеркало. А Гаррет, лежащий на добрые десять шагов в стороне на лежанке и вообще отвернувшись, считается спящим напротив. ....И всё это вместе считается плохой приметой, потому что ночью он просыпается то ли от неясного шепота, то ли от шороха, то ли от шелеста. Прислушивается и ничего не слышит. Это тревожно, но не то чтобы странно: кроме него в обители ещё есть люди, есть ночные службы Сильне, ведущиеся в тёмный час полуночи, есть, в конце-концов, служители, вынужденные нести ночные бдения как аскезу. Темнота почти полная, в святилище, где он уснул, нет окон и погашены все свечи, никто не зажигал ламп. Гаррет не сразу осознает, что уже открыл глаза: тьма под веками такая же непроглядная. Ничего не видно, остаётся прислушиваться, и слух тоже будто бы пропал: полная тишина. Скорее ощущение, чем звук: биение собственного сердца и дыхание. Он переворачивается медленно, испытывая всё ту же смутную тревогу, словно боясь наткнуться что-то, чего-то жуткого коснуться. Ощупью ищет лучину и лампу, и вот когда высеченной искоркой поджигает фитиль, а потом и поднимается от заплясавшего и вдруг осветившего так много предметов вокруг крохотного язычка пламени, — тут он падает на задницу и таращится, широко открыв глаза. Хотя предпочёл бы зажмуриться и не смотреть вовсе. Чтобы это было наваждением и пропало так же, как наваждение. Но он смотрит вперед, на глянцево блестящий щит безголовой статуи Сагры, вынесенной на реставрацию, а из щита этого, из отражения, которое должно повторять реальность, но никак не дополнять её, на него смотрит Ролио. Храд Спайн он помнит смутно и тяжело, как дурной сон, который страшит после рассвета, к обеду вызывает оторопь и слабый холодок по позвоночнику, а к вечеру уже с трудом вспоминается, что именно в этом сне тебя так пугало. Он помнит переходы, помнит слепых стражей и сверкающие плиты пола у носков своих сапог. Помнит Селену и помнит вереницу совомедведей. Помнит, как мало было света, какой спёртый был воздух, как тяжело и как глубоко засыпал. Голод помнит и пересохшие без воды губы. Стертые ноги. И взгляд Ролио, его неестественно тонкие пальцы в перчатках, чёрные, зажимающие рассечённое горло. И как кровь текла, падая в разорванный ворот, огибала, выкрашивая собой, во мраке чёрной, выпирающие ключицы. Ещё его глаза помнит — и помнит, что не видел в них, водянистых, светлых, со зрачком, сжавшимся невероятно, своего отражения. Гаррет не просыпается от кошмаров, Храд Спайн почти оставляет его, но несколько раз, возвращаясь мысленно в его переходы и к злоключениям этого приключения, он задумывается, зачем вообще заглянул в глаза умирающего. Что хотел найти и увидеть там, кроме ужаса и осознания собственного стремительного и неизбежного угасания? Проворачивая сцену раз за разом, вспоминая горевшие словно изнутри холодными огнями зеркала, вспоминая выглянувшего из одного из них Басса, понимает, что искал знания. Хотел увидеть, что так затянуло Ролио и что в конце-концов убило; как там говорят? Будто в глазах умирающего, в его зрачке в миг смерти запечатлевается на века образ убийцы? Но Гаррет ничего тогда не увидел, ничего тогда не понял, смотрел на него, на бледную радужку и дрожащие ресницы, на потёкшие по щекам редкие слёзы, потом на тёмный от крови раскрытый рот. И оцепенел, и если сейчас оглядываться, то, кажется, что даже и не ощутил торжества чужой смерти — смерти врага! — а скорее тревогу и даже... скорбь? Сожаление? Один в этой жуткой, пропитанной смертью, наполненной тленом и враждебным колдовством махине. Оглянулся на зеркало, на его безжизненную, жуткую гладь, но и там тоже не нашел ничего. Ни единого образа. А сейчас видит отчетливо, хотя света мало, почти нет его, этого света, — что там может дать пламя одной-единственной свечи? — но он видит прекрасно взгляд тех же глаз, в которые смотрел в Храд Спайне. Глаз мертвеца. Теперь только они темнее и будто бы живее, словно есть в них какая-то искра... Но какая там может быть искра, в глазах галлюцинации, и смотришь ты в них с десяти шагов! Гаррет тушит свечу раньше, чем понимает эту нелепицу. Накрывает ладонью, и потом впотьмах отскребает с ладони растопленный воск, и выпрямляет свечу, которую махом и ударом помял и сплющил. Так и сидит ни жив ни мёртв, и хотя едва ли что различит в разлившейся тьме, даже головы не поворачивает к постаменту, щиту и безголовой статуе. В себя он приходит, когда начинает холодить кожу на спине прощупываемая сквозняком, промокшая от пота ужаса рубашка. Медленно, тихо и осторожно, словно от этого что-то важное зависит, он укладывается, прячется в одеяле по самый нос и неожиданно для самого себя тут же засыпает. Утро встречает его скрежетом, и Гаррет подскакивает так, что пугает служку, отправленного наводить порядок. — Ну какого огра бешеного?! — взвизгивает тот, роняя тряпицу. Тряпицей он натирал щит, и Гаррет, совладав со сбившимся дыханием, усмехается: — Это здесь-то, в таком бардаке, ты ничего лучше не нашел вымыть, чем этот щит? Он вроде даже готов посмеяться по этому поводу, хотя ещё свежо и тревожаще ночное воспоминание. Служка подбирает тряпицу и с видом совершенно серьезным и деловым возвращается к своему занятию. — А чего бы и не его помыть? — Да того... — начинает Гаррет и осекается. Вспоминает и бледные глаза, и то, старое, полуистёршееся в памяти: мертвенный блеск зеркальной, но ничего не отражающей глади. Заканчивает он уже не с таким пылом, себе под нос, скорее просто, чтобы досказать. — Он и так уже, словно зеркало... Но дальше, конечно, больше. Следующей ночью он не гасит свечи, а когда просыпается, старается не смотреть ни в щит, ни в зеркала, которыми украшено отведённое Сильне крыло храмовых зданий. На него обычно мало обращают внимания, в конце-концов, его пустил сюда наставник, и кто будет ему, Фору, перечить? Но сейчас внимание Гаррет привлекает, идя, и высматривая очередное зеркало впереди по коридору, и вперивая взгляд в пол или далеко вперёд, чтобы только никак, ни краем глаза, не увидеть отражение. Блажь проходит к вечеру. Щит всё ещё вызывает не самые лучше эмоции, поэтому Гаррет выбирает что попроще: настоящее зеркало, новое, едва привезённое, ещё слегка даже мутное после недавнего своего магического рождения. Стирает успевшую упасть тонкую пыль ладонью и смотрит внимательно. И всё в нём привычно, так как и должно быть: и шрам на подбородке, прорезающий полосой отросшую бороду, и пушистые в беспорядке волосы, и испуганные, как у мальчишки, глаза... Потом он, видимо, моргает, потому что комната остаётся той же и свет из узкой бойницы льется так же, выхватывая накрытые тканью стулья рядом, в узком помещении, и закрытую на засов дверь. А вот Гаррета больше нет. В мгновение там, в солнечной комнате — Ролио, и взгляд у него не то чтобы очень радостный. Службы в Главном Храме проводятся нерегулярно и по разным канонам; Фор утверждает, и вроде даже почти искренне, что всё это имеет особую систему, но Гаррет никак её не обнаружит. Не очень-то и старается и не очень интересуется, учитывая, что, пока он живёт при мастере Форе, ему не нужно присутствовать чаще раза в четыре дня на службах, и то лишь для того, чтобы уважить Первого Настоятеля. «Будто бы старикану есть до этого дело, кто пришел на службу из непосвященных, а кто нет», — и в этот раз думает Гаррет, глотая жирный дым сандаловых свечей и дурманных благовоний. Полумрак, в котором толкутся прихожане; монотонные молитвы седой служительницы, ткущиеся слово за словом и звучащие уже так мерно и привычно, что их не отделить от собственных мыслей, напоминает скорее мерное журчание где-то на периферии сознания. Гаррет лениво думает, что служба началась с час назад, значит, сейчас примерно середина. Размышляет о том, что неплохо было бы поесть после. Вспоминает о промозглой осени там, снаружи, за дверьми храма, откуда люди уже нанесли ногами грязи и палой листвы. Уже уносится мыслями в раскидывающуюся над Авендумом ночь, когда его толкают локтем. В уютной тёплой толчее, едва подвижной, это движение производит эффект пощечины спящему: Гаррет промаргивается, повернувшись на неприятное ощущение, а когда принимает прежнюю позу, понимает, что всё это время стоял перед огромным зеркалом. Залитое воском десятков свечей, стоящих по периметру рамы, оно всё же отражает окружающий мир, и мостящуюся рядом в узкой часовне толпу, и его, Гаррета, смотрящего поверх чужого плеча из-под надвинутого на глаза капюшона... Но когда присматривается, покрывается холодным потом. Нет, не его отражает. Там, на зеркальной глади, блестящей рыжеватыми отблесками отражённого света, из-под капюшона смотрящего выбивается прядь бледных, как тусклое серебро, волос. А глаза — Гаррет запросто может их теперь, чуть подняв голову, рассмотреть — бледные и блестящие, на почти белом в тени капюшона лице. И себя он в отражении больше не может найти, там теперь только вот это... только вот он, зажатый в толпе прихожан. И давление толпы теперь ощущается остро, и чтобы двинуться, отвернуться, уйти, нужны усилия. Как же, думает Гаррет, это с самого начала службы смотрел, настолько утонувший в глупых своих перетекающих одна в одну мыслях, и не видел? Так долго? Сейчас это уже совсем по-настоящему, и он не один, как тогда, в комнате перед статуей и щитом. И вокруг люди, и оттого в происходящее верится сильнее... — «Ты мне мерещишься, — шевелит губами Гаррет на выдохе, пятясь назад и упираясь в чьё-то плечо. «Тебя нет, тебя быть не может». Он видит отчётливо, и мурашки бегут по спине, как знакома ему эта гримаса: Ролио выгибает бровь и кривит губы. Потом вскидывает в отражении руку, а Гаррет задирает голову, словно чтобы проверить, на месте ли его собственная рука. Видит, как сшибленная в отражении лампада качается прямо над ним на одной цепи, заливает Гаррету лицо чуть тёплым ароматным маслом. Он щурится и замирает, прихожане шепчутся, а Ролио там, в зеркале, за разводами воска и царапин улыбается зло и весело. Совсем как живой. — Это хорошо, это дивно, — смеётся Фор, и поглаживает рукой укрытый вышитой рясой живот, и смотрит прищуренным глазом хитро. — Кому боги лампаду перевернули, тому счастливым быть. Гаррет только вымыл с головы, из бороды жирное масло, но запах его неискореним, остался, и остался тенью в отражении выпуклого кувшина сбоку от кресла, где развалился Фор, тёмный силуэт умершего человека. Фор продолжает, видя, как Гаррет обескуражен и сконфужен, рассказывать о том, какое благо это их масло и эти их лампады, но нет ни сил, ни желания ему объяснять, что дело вовсе не в них. Не в том, что разлилось и откуда, а в том почему. Ролио не шевелится ни в отражении на кувшине, ни в более чётком своём отражении в тонких зеркальных вставках, украшающих воротник Фора. И Гаррет в очередной раз осматривается вокруг, но ничего не находит рядом с собой, словно может быть отражение у того, чего на самом деле нет. Он набирается смелости ночью, в одиночестве, отворачивает край ткани, закрывавшей реставрируемое зеркало — вновь из обители Сильны, — но смотрит в него не сразу. Считает несколько ударов сердца, закрыв глаза, и только потом медленно наклоняет к зеркалу голову. Ролио выглядит так, словно вот-вот то ли кинжалом под рёбра угостит, то ли прочтёт длинную поучительную лекцию. — Осмелел? — выгибает он бровь, и Гаррет едва глаза из орбит не роняет прямо на зеркало, так этот голос уверенно и... осязаемо для него существует. — Пообвыкся? Лампада помогла, значит. — К Азараку лампаду, — выдавливает он почти писк, но громкий. — Возвращайся в мир теней! Или откуда ты там припёрся, мертвец. Так выразительно на памяти Гаррета глаза умел закатывать только Элл в те недалёкие времена их великих подвигов. Ролио дугой выгибает бледную бровь, скрещивает руки на груди — и тут Гаррет замечает, что отсеченная кисть на месте, а, стало быть, это точно все иллюзия. — Или ты морок... Кто мог меня проклясть такими видениями? — всерьёз задумывает он, а Ролио фыркает и отворачивается. Он в отражении трогает висящую на стене картину, самый уголок пыльной рамы, и к вящему ужасу Гаррета, обернувшегося проверить, что происходит за его спиной в реальности там, куда Ролио отошёл, словно бы под невидимыми пальцами, с рамы стирается осторожным прикосновением пыль. — Ох, Сагот, — зажмуривается Гаррет. — Морок, мертвец, — тянет Ролио. — Зачем возвращаться сюда мертвецу? «Чтобы портить мне жизнь», — как-то медленно на фоне общего ужаса происходящего думает Гаррет. И выскальзывает из отражения, пропадая из зеркала и быстрее-быстрее накрывая его обратно тряпкой. Додумывается он через несколько дней, сидя на пыльном, но лишенном любых отражающих поверхностей чердаке, под коньком крыши на стрехе и щёлкая тыквенные семечки. Так додумывается, что едва не давится. «Зачем возвращаться сюда мертвецу?». — Чтобы выполнить Заказ, — сам себе удивленно объясняет Гаррет. Всё же давится семечкой, откашливается, а когда прочищает горло, думает только, что он не сможет остаток жизни избегать зеркал, чтобы на Ролио не наткнуться. Своими силами он и не знает, как справляться... Остаётся разве что... поговорить? Ролио выглядит скучающим. В далёком отражении в пруду он сидит, свесив с мостка ноги, и это точно не самый лучший ракурс. Гаррету интересно, как будет теперь звучать его голос, когда отражение на таком расстоянии, но он не успевает полностью осознать эту мысль. — Ну? — громко, словно ему на ухо, говорит Ролио. — Ты пришёл убить меня? — выпаливает Гаррет. — Признавайся! Это у вашей братии так аукаются невыполненные Заказы? Азарак умудряется вас отправлять доделывать работу? Кажется, Ролио действительно становится весело. — О, умный вор, — скалится он. — Думаешь, мастер меня вызволил и сюда отправил, чтобы я горло тебе во сне перерезал, как раньше не получилось? — Почему бы и не да? — старается в тон ему ответить Гаррет, но получается довольно уныло. Несколько секунд Ролио молчит. Гаррет всё ждёт, что он начнёт подниматься на ноги из своей расслабленной позы, но вместо этого Ролио делает что-то странное. Он тянется и резким взмахом руки вдруг рассекает удерживавшую качающийся мосток верёвку. Уже падая в воду, а потом и сидя в ней, отплёвываясь и выгребая на близкую мель, Гаррет понимает, что в узком рукаве у этого ублюдка был нож и очень острый: такой толщины верёвку и так легко рассёк. А значит... Голос Ролио звучит отчётливо и сразу со всех сторон, и Гаррет оглядывается — и видит его в десятках, сотнях отражений в воде, в разбитой рябью глади, успокаивающейся, сливающейся воедино. — Если бы я мог, — говорит Ролио, из множества мелких отражений соединяясь в целое, прямо под Гарретом, там, где должно быть его собственное. У него тоже мокрые волосы, он весь вымок. Словно они вместе ухнули в эту воду. — Так просто тебя убить, думаешь, тянул бы? — в отражении он поднимает руку и... касается себя, ведёт пальцами в тугой перчатке по скуле. Прикосновение жёсткое, остро ощутимое. И Гаррета пробивает дрожь именно от него, а не от холодной воды и тянущего ветра. Он ощущает его так чётко... Но совершенно не чувствует укуса кинжального острия, внезапно показавшегося из чужого рукава. В отражении Ролио проходится кинжалом по коже, и видно, как вдавливает его, но кожу не режет. Словно кинжал, только что перерубивший верёвки моста, затуплён донельзя. Демонстрацию Ролио заканчивает, спустившись к — в отражении собственному — горлу. Кинжал всё так же туп, не причиняет вреда, и проведя поперёк и вдоль для пущего эффекта, Ролио прячет оружие. — Как-то так, — спокойно совершенно говорит он. — Всё ещё думаешь, у мастера Азарака такое чувство юмора больное? И ухватывает себя за запястье, резко, тесно, больно; Гаррет смотрит на собственное, ощущая это как наяву, и закрывает глаза. — Как от тебя отделаться, Бледный? — морщится он. — И после смерти не даёшь покоя. В голосе Ролио слышна то ли ирония, то ли настоящая горечь. — После смерти, — говорит он. — Тяжёло поверить в собственную смерть. Сложно бояться чего-то, что не отступает от тебя ни на шаг. Гаррет задерживается в обители и старается не думать о том, что ему придется уйти отсюда. Безопасность, тепло и сытость, близость Фора (а значит, и его запасов вина) теперь не идут в первых рядах доводов, чтобы оставаться дольше. Здесь Гаррет свой, здесь к нему привыкли, здесь его чудачества сочтут за блажь и забудут тут же. Здесь он в полной безопасности. И здесь есть время разобраться, что делать с Ролио. И хотелось бы, конечно, чтобы это решилось и никому — в первую очередь самому Гаррету — не принесло проблем. Он пытается дозировать их общее время и впервые осознает, сколько вокруг отражающих поверхностей. Всё что попало готово услужить эту злую службу и подкинуть дополнительную секунду в компании его несостоявшегося убийцы. Полированные дверные ручки, ложки и тарелки, вино в бокалах, драгоценные камни в украшениях... глаза преданно смотрящей на него кошки, которую Гаррет взялся кормить после приезда к Фору. Всё словно против него, а Ролио берется вредничать и озорничать, словно это к месту. Неизбежно идя по коридору с зеркальной анфиладой, Гаррет слышит его голос, то появляющийся, то пропадающий, когда появляется и пропадает из очередной блестящей глади его отражение. — Интересно, смогу ли я их разбить? — тянет Ролио, и Гаррет мельком окидывает взглядом, как с двух сторон от него шагают два Ролио. — И что будет, если разбить... — Придется заплатить, — скучно вздыхает Гаррет. — Цену зеркал в золотых меряют. Ролио фыркает... и стучит по зеркалу кулаком. Это громко и странно: Гаррет слышит звук и чувствует, как холодит и вжимается в его кулак дрожащее тонкое зеркало. — Хоть так, — вновь надевая перчатку, ухмыляется Ролио, шага не сбавляя. В комнате, только по случайности не названной кельей, где Гаррет ночует теперь в одиночестве, он ставит зеркало у стены, большое, в свой полный рост, молча утащенное из реставрационной; оно мутновато и местами покрыто, как плешами, серыми пятнами, но в нём достаточно места и света, чтобы видеть себя. То есть это нормальным людям себя, а Гаррету, который уже забыл, как сам выглядит, видеть Ролио. Он снимает ткань с зеркала изредка, рано утром или по вечерам, и не то чтобы они с Ролио о многом говорили. Гаррет хочет спросить всё сильнее, что он видел тогда, в Храд Спайне — что сам хотел увидеть отражённым в его глазах. Ловит себя на ощущении, что не столько узнать ответ хочет, сколько дать повод этим вопросом самому себе рассказать о том, как наклонялся над ним, умирающим, ища ответа неясно на что. Но не спрашивает. Когда он сдёргивает с зеркала тряпку и садится рядом со свечёй, Ролио делает так же. Он всё больше сосредоточен на ощущениях сам, и это вскоре увлекает и Ролио. Ощущение от прикосновения к предметам, которых нет в комнате, будь то шершавость вываренной кожи нагрудника Ролио, если пробежать по нему пальцами. Холод кинжального острия или тяжесть витой, затёртой рукояти в пальцах. ...Трепет пульса под чувствительной кожей под подбородком, у горла, где даже щетина у Ролио мягкая, почти невесомая какая-то. Гаррету не приходится спрашивать, ему хватает начинать разговор с причитаний или упрёков, с чего угодно. Ролио голоден до слов, чтобы слышать их или говорить, не суть важно. Голоден до людей, да даже и до Гаррета, и вся его вынужденная, купленная чужими ненависть к объекту своей охоты будто выветрилась вовсе, словно её без остатка выжгло это внезапное одиночество. Почти полное, когда во всем мире (ну или Авендуме, как посмотреть) только один человек видит тебя, слышит и знает, что ты вполне себе жив. Так слово за слово они и выясняют. Гаррет сетует, как быстро прошли тёплые дни начала осени, а Ролио говорит, что и не заметил. Слово за слово, и Гаррет с удивлением понимает, что Ролио не видит мира, словно исчезает в те моменты, когда ни одна поверхность не ловит отражения Гаррета. Будто он существует только так, только в отраженном мире, где поменяны стороны света и, поднимая правую руку, он прямо касается левого плеча Гаррета. Это чудовищно одиноко, думает Гаррет, а потом и замечает вслух. Вот так исчезать, но даже в безвременьи чувствовать, что жизнь где-то идёт и идёт мимо. — Ну, — усмехается Ролио. — Зато сколько забавной хренотени я успел увидеть, когда ты думал, что нигде не отражаешься. — Например? — настораживается Гаррет. Уловив явную заинтересованность, Ролио расплывается в улыбке, показывая удивительно уцелевшие передние зубы. И если убрать это насквозь проевшее его ехидство — улыбка делает его лицо куда симпатичнее. — Ну, например, — тянет он и загибает палец. — Баня... — Я мылся в темноте, — щурится Гаррет серьёзно. — Так откуда? Ролио смеётся, и ехидность улетучивается. — Я хорошо вижу в темноте, — вскидывает брови он. — А тебе надо сбрить бороду. Первый раз в отражении я тебя не узнал. — Это ты в отражении, — бубнит Гаррет. Но подбородка неосознанно касается и думает о том, что борода уже отросла невероятно. — Не порежь меня, — скорее неосознанно, всё ещё какой-то более разумной частью себя с собой же несогласный, выдаёт Гаррет. Напротив него в зеркале Ролио подкатывает рукава и фыркает. И это почти привычно: и белая кожа запястий, и гибкие длинные, малость узловатые бледные пальцы, и этот пренебрежительно-снисходительный его «фырк». — Вот уж о чём тебе сейчас не стоит беспокоиться, — говорит он. Повинуясь в отражении упёршимся в подбородок пальцам, а по эту сторона зеркала одному только ощущению сильного прикосновения, Гаррет запрокидывает голову. Смотрит над собой, зеркало даже краем глаза не задевая, но чувствует отлично, как скользит бритва по скользкой мыльной пене, словно перетекает по коже. Ролио действует размеренно, соблюдает ритм, и прикосновения у него с одинаковым нажимом. И осторожностью. Споласкивая бритву, со слабым шорохом вытирая её, он возвращается к горлу Гаррета и трогает вдруг пальцем, таким же прохладным, как бритва, по кадыку. — Если вот здесь надрезать, — хрипло и тихо говорит, чуть нажимая, прослеживая прямо по мыльной пене к бьющейся пульсом артерии. — Вот так. Он продавливает, будто отсекая по коже. Ощущение странное, мурашки бегут по позвоночнику. — Что будет? — хрипит Гаррет. — Здесь, под кадыком, ярёмная вена, — Ролио не убирает пальцев, теперь вся ладонь лежит на горле, и Гаррет понимает, что все-таки закрыл глаза, только когда полностью сосредотачивается на этом ощущении и осознаёт, что ничего больше не чувствует. И без понятия, где вторая рука Ролио, где бритва. — Если рассечь её точным ударом, смерть наступает почти мгновенно, — продолжает тот, вроде ровно, но со странным придыханием. — Горло уязвимо. Здесь сонная артерия... Он гладит пальцем аккуратно, мягко, и Гаррет вздрагивает ощутимо, когда в том же месте прикасается не кожа, а сталь. И только потом ощущает, что шею саднит. Белая пена мешается с кровью там, где тонкий порез обозначивает это неосторожное прикосновение. И Гаррет вдруг ощущает, что напуган. — Ты можешь ранить меня, — больным шёпотом, едва слышно выдаёт он. Но Ролио не выглядит воодушевлённым этой идеей. Коротко смотрит на блестящую бритву, споласкивает её и обтирает о тряпицу. — Постарайся не двигаться, — просит он. — Чтобы дальше без порезов. «Мы заигрались,» — скажет он позже. Гаррет, всё трогая гладкое до оторопи лицо, тиская пальцами кожу на щеках и подбородке, фыркнет на его манер, почти пренебрежительно. — С чего бы? — скажет. Порез уже почти не щиплет, и думать о нём как-то не имеет особого смысла, пусть он и являет собой напоминание о постоянной, неиллюзорной опасности — и оттого Гаррет замирает, проглатывая вдох, когда пореза, слабо отозвавшегося болью, касаются пальцы. Едва тёплые подушечки пальцев твёрдые, и прикосновение длится и длится. — Это тебя не смущает, — ухмыльнется, но как-то горько, Ролио. — А если так? И пальцы скользнут за ворот, и прокатятся жёстким прикосновением по ключице. Распахнется под пальцами другой руки рубаха, скрипнут поспешно выдёргиваемые из пазов пуговицы, и ладонь накроет грудь там, где за ребрами бьётся сердце. И Гаррет будет смотреть в пустоту, прямо, а зеркало с его искаженным миром сбоку, и только боковым зрением и будет удаваться выцеплять движения в нём. — Ну и? — спросит Гаррет, спуская по плечам рубашку и прикрывая было глаза, а Ролио засмеётся. — Нравится трогать меня, мертвец? — Я трогаю себя, — ответит спокойно Ролио. — Обернись. И в зеркале всё так и окажется, заставляя вспомнить, о чём и не задумывался. Он брился ведь тоже сам, своё горло трогал, рассказывая, — и себя же порезал. И сейчас на бледной коже порез горит, и вокруг отчего-то темнеет гематома, а выглядит (и Гаррет пугается этой мысли слабо) как след поцелуя. Рубашка на нём расстегнута, тоже спущена по плечам, и Гаррет впервые видит его вот так, впервые может пересчитать все шрамы, ткущиеся красноватыми нитями на груди. Каких там только нет, будто Ролио только и делал эти годы, что собирал их, разные, но болезненные даже на вид. — Это?.. — трогает Гаррет по ровному треугольному пятну над правым соском; кожа срослась бугристо, под пальцами должно ощущаться странно, почувствовать бы... И похоже на клеймо. — Целая история, — улыбается Ролио и со вздохом прикрывает глаза. — Длинная. Будет интересно — потом расскажу. Это забавно, и Гаррет улыбается тоже, и снова задает вопрос. — Ну то потом. А сейчас? Ролио только улыбается шире. Движения перестают быть ленивыми и плавными, пропадает размеренность и присущая ему осторожность. И он смотрит в глаза, неотрывно. Прокатывая ладонью к паху по животу, прожимая от пупка вниз, трогая и пропуская меж пальцев цепко, но не прихватывая, волосы на лобке. Гаррет хочет напомнить ему, что он тоже это чувствует — что он чувствует это в сто раз острее, чужую руку на его паху, — но оказывается прикован этим тяжёлым взглядом потемневших глаз и не двигается. Не смотрит даже, чтобы проверить, а только думает, что там внизу у Ролио волосы должны быть такие же серебристо-седые, как и... как и везде у него. Когда пальцы касаются члена, острее обычного ощущается, какие они прохладные и твёрдые. Будто бы каменные, мраморные, но плоть твердеет под ними, под их движением быстрее, чем Гаррет успевает додумать мысль. Быстрее, чем когда-то в более молодые годы, когда он весь звенел и отзывался на любое тепло и ласку. Ролио гладит его, тянет кожу над показавшейся головкой, и влажные пальцы проскальзывают в своем неестественно прохладном прикосновении по стволу, и сжимаются на яйцах. Гаррет и не шевелится почти, только дышит. Стоит и смотрит, а Ролио смотрит в ответ, и закусывает изнутри губу, и щурит глаза, пальцы запустив под ремень штанов, так их и не спустив ниже, не позволяя видеть. «Интересно, что это за манера: ублажать себя перед зеркалом», — проскальзывает в голове Гаррета. Потом он вспоминает, что нет для них никакого зеркала, они видят только друг друга. Будто могут два настолько разных человека отражать друг друга... — Эй, — зовёт его, нахмурившегося, Ролио. — Мастер-вор. Будь добр, сосредоточься на мне. И Гаррет сосредотачивается. Поднимает руку и, сам себе не веря, щипает себя за сосок. И оно стоит того, стоит всей этой нелепицы, потому что Ролио натурально всхлипывает и прижмуривается на миг. Он много позже, спустя дни, спрашивает, совсем осмелев уже, привыкнув чувствовать, но не видеть, и ловить отражения во всем вокруг, чтобы убедиться, что всё в порядке. — Что ты видел в зеркале? — спрашивает он, глядя в начищенный бок плоской вазы. — Там, во Дворцах. Ролио в отражении — золотое на золотом — хмурится и дёргает плечом. И молчит. — Что, тоже потом расскажешь? — тянет Гаррет. — И насколько потом? — Насколько потребуется, — вовсе отворачивается от него Ролио. — Это не то, что можно рассказать едва знакомому человеку. Едва знакомому, думает Гаррет. — Ну да, — улыбается он с неожиданной вдруг для себя самого теплотой, ощутив нечто... странное. — Я ещё знаю истории не всех твоих шрамов. И Ролио смеётся. Кажется, совсем искренне. Страх приходит резко, словно поднимаясь из глубины, заполняя, накрывая. Зеркало, выпавшее из рамы, накрывает его собой, отражение ближе и ближе, пока не брызгает осколками. Страшно не это. В глади, откуда только что смотрели серые бледные глаза, теперь, в распавшейся на десятки мелких брызг, — только его, Гаррета. Тёмные, испуганные. Он ранит руку осколком, несёт его, пересекая быстрым шагом коридоры и переходы, и выпускает только в своей комнате, закрыв на засов дверь. Отпускает, чтобы этой же рукой схватить и сдёрнуть покрывало с другого — целого — зеркала. И ткань падает, и Гаррет неосознанно трогает лоб, роняя в израненную ладонь тяжёлую голову. Ролио смотрит на него, сощурив глаза, и ему бы выдать колкость сейчас, пока Гаррет приходит в себя, словно едва выбравшись из омута, едва не захлебнувшись страхом. Ему бы подначить его, задеть. Молчание длится, а щёк касаются прохладные твёрдые пальцы, трогают сухие глаза, словно стирая слёзы, которые могли бы пролиться. И тогда он вытягивает руку и трогает пальцами, припадает самыми кончиками к ледяной вдруг и словно упругой глади, а Ролио медленным, далеко не зеркальным жестом касается с той стороны. Мгновение длится, тянется, Гаррет смотрит на место, где, разделённые слоем стекла, должны соприкасаться их пальцы, — и сквозь холод начинает ощущать. Тепло. Медленное, осторожное, миг за мигом сильнее. Реальнее. Ролио первый сжимает пальцы, опускает их, проскальзывая подушечками меж пальцев Гаррета, словно вкладывая свою руку в его, кожа к коже. Тепло к теплу. Жизнь к жизни... И когда их ладони смыкаются, Гаррет сжимает пальцы и тянет. Рывком на себя, вдруг вспоминая, что это та самая отрубленная рука, и весь холодея в секунду, что сейчас-то только эта рука так и останется им зажатой. Он успевает закрыть глаза. А вслед за рукой, за теплом ладони и цепкими, почти с болезненной силой сжатыми пальцами, на него сваливается тяжесть, и снова тепло, и запах — живой, запах тела и ткани, и благовоний, и красавки, — и тугой удар груди о грудь, и всё это переходит в объятие. Щеки касается щека, и Гаррет распахивает глаза, слыша чужой глубокий вдох... и тихий смех. Он так и держит его руку, крепко, до спазма вцепившись, и другой рукой прижимает за пояс, сквозь складки плаща к себе, ближе, теснее, и трогает его так же этой же рукою, боясь провалиться сквозь такую осязаемую ткань и плоть под ней. А Ролио смеётся, и его рука на поясе Гаррета такая же ищущая, проверяющая, недоверчивая: трогает, двигается. Дыхание теплом щекочет скулу, поднимается к уху. — Как раньше не додумался зеркало потрогать? — шепчет Ролио. — Мало ума в воровской голове? И Гаррет фыркает, от этой подколки совсем уже отойдя от шока. — А сам-то? Балда, — журит он. Поднимает взгляд и видит зеркало. Всё те же серые пятна и мутная поверхность. А в отражении он обнимает своего, укутанного в плащ, несостоявшегося убийцу, пока тот — вполне реальный и осязаемый, — обнимает его в ответ. И улыбается, как дурак.