За битами

Генерал, Вы ранены? А это вопрос. Лучше бы не так. Лучше бы он пришёл к тебе на хату посреди ночи, чтоб вы водки дёрнули, о жизни попиздели. Когда это было-то в последний раз? Не помнишь. А он? У Славки, отбитого торчка со стажем, руки ломаные, как у куклы, которую согнули по сгибу пластика: заводские колени да локти, длинные ресницы, светлые глаза. Ты запомнил — как с витрины или иконы: он стоял на помосте в «Альфе», нацепив свою единственную куртку, цедил пиво из пластикового стакана и улыбался — тебе. Или это так казалось только. Ты бы мог его презирать за нечестный проход в финал, по-спортивному разозлиться перед написанием текста, но он на твоей лестничной клетке растолчённым, как таблетка ножом, смехом выдохнул: — Это для тебя, Дэнчик. По-дружески ткнул в плечо. Он принёс тебе «Коровку», пока ты высмаркивал своё ОРВИ в туалетную бумагу. А ты ненавидел сладкое. Или когда к тебе люди прикасаются. У тебя ж на ебале всё сразу написано. Его растерянное лицо — будто ты его с этим огромным кульком щас выгонишь. — Я ж заражу тебя, Слав. — Нет. — Да. — А чайник где? — Посмотри на полке. В четырнадцатом в одной из рыгаловок он упал с лестничного пролёта и так долго летел вниз, что ты подумал — шею свернёт. А он только обижено, совсем по-детски губы сжал, чтоб тебе слабым не показаться. Вы тогда хуёво друг друга знали: он про тебя ничего не сёк, а ты тащил его до метро, но не успел до закрытия на какие-то грёбаные минуты. И последние бабки ты отдал за такси, потому что хотел избавиться от гнойной проблемы, а совсем не помочь ему. По крайней мере, тебе хотелось, чтоб он в это верил. Только получилось плохо. С каждой новой рюмкой водки, смешанной со слабоалкоголкой, с каждой выкуренной сигаретой, раздавленной пяткой, он становился ближе. Медленно спускалась леска натянутого недоверия. Ты слушал его песни по дороге в универ. А потом финал, и Славка чемпион. Как сорт яблок. Он ведь не хотел побеждать, за тебя болел, расстроился, дурацкий танец локтей в конце. Вы оба хотели, чтоб это скорей закончилось. Чемпион. Слово растекалось во рту, отдавая чем-то сладко-гнилостным. И только гордость: за него, за вас, за всё питерское слово нивелировала твой проёб чуваку, читающему с мятых А4. Спустя десяток угарных пьянок и полсотни встреч в вашей жизни случайно появился Дима. Ну, как в вашей, скорей — в твоей. Ты, смотря стрим у Забэ, со злостью думал: лучше бы его никогда в твоей жизни не было. А в пятнадцатом ты бы из окна выбросился без него. У Берсерка была невероятная способность: получив его доверие, можно было смело идти вперёд и знать — тебя никто никогда не ударит в спину, потому что там будет он. Сзади кирпичная кладка в Альфе, и ты уже стоял там не как один-из-шестнадцати, а как ведущий, у которого есть номер Серёжи PLC и Хайда. Рупор так легко укладывался в руку, тогда вообще всё было легко: смейся над панчами, лови пьяненького Берсерка, не давай обкуренным Славке и Фаллену махать руками, проси дать шума участникам. Всё просто, как дважды два. Стало сложней, когда ты понял: вы лучше всех остальных. Среда конкурентней, жирующий версус под боком, у вас не сезон, а пушка, а у Антона Белогая нехватка времени на проект, в то время, как он — твоя кровь, жизнь, смысл. Да и пошёл бы он нахуй. Ты срался в личке с Краснодаром дольше, чем спал. Это в воздухе витало — вам тесно здесь, под удушливым крылом двух отцов-пидоров. Тебя Слава отговаривал от батла с Хайдом, Дима, наоборот, поддерживал, а тебя вело только от мысли: высказать всё Антону в ебало, чтоб перекосило его. На юге было адски холодно и только Берсерк с Умновым не дали тебе превратится в льдину. Дима шёл за тобой, когда ты выходил в круг. И круг тебя задавил нахуй. Это уже с колокольни прожитого можно было сказать, не испытывая боли: ты проебал Хайду баттл, но тогда все тебе говорили — наоборот. Так гадко было, зарастало долго внутри, гноило. Славка на ивенте со Всячем сделал такое мясо только для того, чтоб загладить, утихомирить твоё разбушевавшееся нутро. Соня Мармеладова охуенно читала грайм, пока ты давился гордостью, смотрел с восторгом. Потом с Забэ обсуждали, хвалили-расхваливали, мол, вот это ты планку закинул, Слав. Было что-то неповторимое, когда вы отделились. Когда записывали гимн. Когда шли по ночным улицам и слушали про раскадировку от Умнова. Ты тогда себя чувствовал частью чего-то грандиозного и великого, важным звеном, мощной опорой, которая держит ваш хрупкий, вылелееный мир. У тебя шея сломалась. Будто недавно, а прошло уже столько лет, и сейчас, гасясь водярой, на кухне почти твоей квартиры с евроремонтом в спальнике Питера, из колонок раздаётся всё тот же знакомый голос с уёбским обращением «генерал», которое ты ненавидишь. Дима из пятнадцатого давал тебе закурить в тамбуре поезда, который ехал из Краснодара в Питер, а Дима из девятнадцатого хотел вызывать ментов, чтоб тебя повязали за финансовые махинации. Башка болела, когда смотрел стрим Нищего Хайпа. Одна мысль сильнее других долбила по черепу: «Почему именно к нему, Дим?». Неужели некому было больше похайпить на костях Дэна Чейни? Ты точно не хотел, чтоб было так: Дима Берсерк раньше отдал бы за тебя жизнь, но слезть с тяжелой наркоты у него не получилось. Славка тоже топтался по тонкой грани, но у него там Ваня, Андрей, Витя, Миша, красивая Саша. А тебя там нет. И как будто проблем не хватало, он ещё решил тебя дисить, типа ты всё проебал. Дисплей перед глазами плывёт, уже плохо видишь. Находишь его номер, ждёшь несколько гудков и, хоть не веришь в бога, молишься, чтоб он не взял. — Алло. — Слав? Язык онемевший. Так неумело, тупо. Ты сразу сдал себя с потрохами, что в сопли размазанный, что задело тебя до сердцевины самой: гнилой, как побитые яблоки. — Послушал альбом? — с грустью. — Думаешь, мне мало? — у тебя голос дрожит. — Думаешь, так и надо мне?! Будто мало мне, блять, Димы?! Может, ещё на стрим к Забэ залетишь, убьёте вместе донатную полоску?! — Успокойся. — Я спокоен! — Нет. — Да! — Денис. Он никогда не называет тебя по имени — сто прозвищ и, может, ник. Он раньше заваливался на тебя, ища тактильного контакта, громко смеялся у тебя над ухом, по-девичьи прикрывая рот рукой. — Давай я приеду? Это ты обычно к нему ехал. Вёз налоксон, если переборщил. Минералку или энергетик. Вареники с творогом или акционный «Красный мак». — Тебя за битами не дозовёшься. Это... Это ведь не дисс. Мне больно за нас всех просто. Не можешь больше слушать его голос, сбрасываешь. Трясёт всего: прям колени ходуном ходят. Выбегаешь в коридор, хватаешь куртку, впихиваешь ноги в ботинки. С уверенностью в какие-то мизерные проценты Слава приедет сейчас сюда, и у тебя не будет сил не открыть ему. За пазуху бутылку, перед метро такси — говоришь адрес, сам собой в голове вспыхивает. Сад Сан-Галли. До боли знакомый Лиговский. Оказываешься возле «Альфы», которая теперь — закрытые створки с облезлой краской граффити. Темнота и пустошь. Времени часа два. Сидишь под дверью, глотаешь пойло, а вкуса не чувствуешь. Холода тоже. Сколько хорошего. Сколько плохого. Огонь. Внутри полыхало ярко, когда толпа, ведомая тобой, взрывалась эмоциями. Когда пили самбуку, поджигая её в кофейной чашке. Когда ты с Юлей танцевал и её кожа обжигала пальцы. Когда Слава в рот выебал именитую особу с версуса, а ты уткнулся лбом в его спину. Вода. В твоих текстах, в твоей жизни, в ванной, когда набирал её до краёв, сорвался кран. В квартире воды по щиколотку. Столько левых людей после исторической хуйни, а в тебе поломалось что-то. Ты тогда ещё понял — лучше не будет, это Джомолунгма, дальше только беспонтовые горные хребты. Льды тают и баттлы без битов обречены на вымирание, в то время как эра фастфуд музыки катится под прямую бочку. Ты трубу тогда перекрыл, чтоб не текло даром, типа ненадолго, типа пока поломка не устранится. Задался логичным вопросом: если можно купить новый кран, нахера чинить старый? Что в его сплаве — медь? Вы не пролезли в трубы. Испытания выше дежурных поздравлений, выше вашей дружбы, выше, чем твоя и его квартиры в высотках. — Эй, Дэнчик, ты чё, вставай, Дэн! Мокрое под ладонями. Снег. Сейчас зима что ли? Октябрь вроде. Перед глазами взволнованное лицо. Откуда бы ему тут взяться, но запах — Славкин. Тянет вверх, к себе прижимает — утыкаешься в открытый ворот. — Может, скорую? — узнаёшь голос Светло. — Нет, в тачку. — Руки убери, — говоришь, наконец, и язык заплетается. — Конечно, уберу, — он подхватывает под плечи. — Вот когда падать перестанешь, я уберу. Ноги реально подкашиваются, ёбаные предатели, и белые снежинки густо валятся на землю. Ты, кажется, долго сидел у входа, поэтому теперь не можешь пальцы разжать и в карман спрятать. — Нихуя себе ты накачался... Вань, дверь открой. Затаскивает тебя в тачку. Тепло и пахнет каким-то освежителем. Светло за руль садится. — Дэн, ты смотри, плохо станет, скажешь, остановлю. Ты хочешь сказать: уже. Мне, блять, уже плохо. Славка садится рядом с тобой, набирает кому-то сообщение. Машина трогается. Монотонно шумит мотор. Ты вспоминаешь, что хочешь когда-то купить машину. Чтоб не хуже, чем у Рестора. Или хочешь, чтоб как раньше: нищебродом на метро, но в кармане с зарплатной карточкой, которую тебе Берсерк дал, чтоб ты с голоду не сдохнул, пока он в командировку свалил. Ты хочешь сказать Славке хоть что-то, чтоб всё это не выглядело так ебано: я как раз собирался возвращаться домой, я как раз подумывал о перезапуске проекта, я как раз хотел с тобой перетереть. И в этом не то что на половину, а вообще — на зеро правды. Ты хочешь забыть словоспб, выскоблить, как застывший плод, чтоб не болело, не гнило, чтоб память обо всём этом не тащилась разбуженным шатуном за твоей спиной, где раньше маячил Дима. Ты поворачиваешь голову: смотришь на Славика. Он такой взрослый. Почти ничего в нём от того мальчишки, которым ты восхищался на «Золотом майке», с которым курил косяки в туалете, которого затаскивал домой, пугая Коху. Кто он вообще? Победитель драконов? Тебе больше нравился сорт яблок. Да и вообще в пору превращаться в совка, кричать с пеной у рта: «Раньше лучше было!». Но кто союз не сберег, ты знаешь, история как-никак, у тебя же в копилке проёбаные в универе годы. — Куда едем? — спрашивает Ваня. — Умнов новый адрес не сказал. — Я ему отписал, он отбой всем даёт. Дэн, где твоя квартира? Ты говоришь им улицу и номер дома. Ты переехал почти семь месяцев назад. Спал на голом полу и жрал дошик, потому что всё уходило на кредиты. А когда-то ты, двадцати двухлетний, ютился с Берсерком в тесной панельке, по утрам готовил завтрак, смеялся с его шуток, обсирал с ним российские мелодрамы и заёбывающую по телику попсу. Ты помнишь, что он говорил Забэ: «Он мне так больно сделал». — Ты мне тоже. Ты мне тоже, Дим, — к счастью, одними губами, вроде. Но ещё ты помнишь, когда Антон предложил ребяткам «выцепить где-то Чейни и расквасить ему ебало за такой кидок», Берсерк испугался за тебя. Как умел — совсем по-детски. В тамбуре мчащегося ночного поезда он говорил: «Если бы ты в драку с Хайдом полез, они бы на тебе места живого не оставили», ты спрашивал: «А на тебе?». И он ответил: «На меня похер». Ты помнишь заискивающие глаза Забэ, страх в Димином голосе. Ну, типа, чё он делать будет, если тебя из-за него отпинают до больницы или инвалидом сделают. Если бы да, Дима был бы виноват больше тебя, и стало бы не так ебано. Светло прибавляет музыку, чтоб скрасить муторное молчание: за битами радио не слышно шума дороги, их дыхания, твоих всхлипов. Прячешь лицо в ладонях, зажимаешь рот. Докатились, дышать не можешь. — Дэн... — тревожно тянет Слава. — Остановить? — вклинивается Светло, косясь в зеркало заднего вида, и ты внезапно понимаешь, что не помнишь, когда он получил права. Всё смазано. Выходишь. Дышишь морозным воздухом и что-то внутри режет. Славка следом: встаёт впритык, смотрит внимательно, у вас дружба идёт по инерции, и он за тобой так же. — Тошнит? — понимающе спрашивает он. — Ага. Тошнит. Тошнит, Слав. Тогда было: с тобой и в огонь, и в воду, теперь трубы поперек глотки. Разве могли когда-то подумать, до чего докатитесь — почти чужие друг другу люди на пустынной дороге посреди ночи. Смешно. Охуеть как угарно, ну, в смысле как СО. Многим позже оказываешься в своей квартире, зажигается свет, щёлкает чайник, Слава пытается снять с тебя свитер, а ты Буратино деревянный — локти не сгибаются. Он тебя уговаривает: — Давай, давай, Дэнчик. В футболке холодно. Светло приносит толстовку, вдвоём натягивают её на тебя. Ты дрожишь весь. Накрывает отходняком, что всё это — правда. Слава с Ваней тут. Говорят, надо снять джинсы, ты на снегу сидел, они мокрые, ты заболеешь. Мотаешь головой. Отпихиваешь руки. Ты им нахуй не нужен был столько времени, это всё с какой щас радости? — Денис, идём, — зовёт Слава. И тебе, размазанному, нечего противопоставить двухметровому лбу. В спальне он расстёгивает твои джинсы, стягивает с трусами до щиколоток, тянет, чтоб переступил ворох мокрой ткани. Хвалит. Усаживает на кровать, находит в ящике домашние штаны, натягивает на твои одубшие ноги, сидя перед тобой на корточках. В этом нет ничего такого, чего бы ты сам не делал с ним, но тебе стыдно. Как грёбаная истеричка нажрался до невменяемости, позвонил по пьяни, попёрся на кладбище юности, отрубился. Может, ты бы нахуй замёрз там, если бы они тебя не нашли. Ты бы умер. Ты бы сдох под закрытой «Альфой» и у Антончика Белогая брали бы интервью на the flow и рипе, спрашивая, что он думает по этому поводу. — Ты тоже меня ненавидишь? Славка натягивает на тебя сухие носки взамен мокрых. — Нет. А ты меня? Не успеваешь ответить — заходит Ваня с кружкой. Протягивает её Славке. — Чаем Дэнчика напои. Раздаётся трель дверного звонка — ты полтора часа в магазине выбирал наиболее удачную мелодию. Светло уходит открывать, и ты знаешь — это Дима. Но не Берсерк. И никогда больше не Берсерк. Берёшь протянутую чашку на автомате. Перемёрзшие ладони обжигает. Делаешь глоток, и от ужасной сладости аж челюсть сводит. Отводишь от губ, стукаясь зубами о керамику. Мотаешь головой. — Чё, горячее? Слава забирает чашку из твоих рук, пробует. — Блять. Выходит в коридор и его уставший голос, как сквозь толщу ваты: — Вань, ты зачем сахар добавлял? Дэн же не любит сладкое.