пришпиль меня к небу

Но ты в себе хоронишь чудо света для чудовищ темноты…

Даламар какую-то часть себя привычно сворачивает в тугой комок и заталкивает поглубже, как продымленную толстовку на дно рюкзака. Так проще, страха не остается, только тошнота волнами подкатывает /он предчувствует розоватую соленую пену, что может вот-вот пойти горлом, и сглатывает инстинктивно/, но в голове звенит пронзительная морозная ясность. Толку с нее немного, все равно сил едва хватает, чтобы щелчком пальцев надлом на сигаретном боку затянуть /жаль, со своими ранами так не выйдет/, да ее же поджечь. Темнота со змеиным шипением отползает от тлеющего огонька, едва-едва, не собираясь мальчишку из-под взгляда плоских зрачков выпускать по-настоящему. Он чувствует это, а губ разбитых — нет, и улыбается ими ломано, наигранно. Бархатное равнодушие обволакивает мантией, и под его тяжестью Даламар сползает на асфальт, к стенке неработающего ларька прислоняется. Ветер толкает в бордюры мусор, отвергнутый пресытившейся урной, скомканные жестяные банки позванивают почти успокаивающе. Хороший кадр для скандальной хроники мог бы выйти: наследник Арджентов, благородных, светлых до скрипа, ведущих род по слухам чуть ли не от древних эльфов, сейчас прозябает где-то на задворках города. Что сказать, он виртуозно проебал свое место под колдовским солнцем, Испытание… Да все, что его самим собой делало — проебал. Тонкие пальцы /как у аристократа, артиста, чародея — а толку теперь?/ пытаются сигаретный дым ухватить. Тот медлит, но с ленцой, запоздало, подчиняется, сплетается по мановению руки в простенькие узоры. Даламар улыбается, чувствуя першение в горле — зябкая осень не щадит даже /пока еще/ волшебников. И все же магия по-прежнему откликается на его зов, выброшенного на обочину мальчишки, шмыгающего носом, пытающегося острые колени обхватить так, чтобы не стучали друг об друга. Он жалок и слаб в глазах всех /и своих собственных/, но темнота улыбается ему по-матерински и гладит по голове ледяными руками. Он не один, потому что под ее прикосновениями распадается на половины. Отражение в луже скалится не копией лица, а макетом черепа, из теней и отсветов бледных фонарей скроенным. Даламар вгрызается в собственные костяшки; отпечатки зубов мгновенно розовым наливаются, следы подранка на снежном насте. Ему почти хорошо, ему дико страшно от того, что внутри деликатно по ксилофону ребер постукивает. Не спешит пока наружу лезть, нет. Просто улыбается из теней. Окурок все еще полыхает, стиснутый между средним и указательным, и кажется теперь ярче сердца Данко, без анестезии из груди вырванного. Путанный фитиль мыслей угрожающе медленно осыпается пеплом. /Ах, зачем ты им путеводный огонь оставляешь, глупенький недоучка?/ Пустота звенит в тон полузабытой мелодии, и Даламар ничего не успевает подумать — просто впечатывает остатки сигареты себе в предплечье, ткань вместе с кожей прожигая. Темнота восторженно льнет к нему, облизывает свежую рану. Песчинки секунд рассыпаются во все стороны, в картину не складываются. Боли нет-нет-нет… Даламар втягивает воздух сквозь зубы и чувствует, наконец, что дышит. Огонь, пожравший свой же свет, разливается внутри, гоняет кровь по заиндевевшим сосудам вен. За собой получается почти что со стороны наблюдать, из своей же тени подняться и смотреть, как вздрагивающее тело блаженно пялится в колодец неба, девятиэтажками зажатый. — Ты знаешь, что легенды говорят? Каждое созвездие — печать своего божества, клеймо на небе выжженное. Лица Рейстлина не видно, тень капюшона скрывает даже малейший проблеск эмоций. Но у Даламара все равно уголки рта вздрагивают беспомощно при звуках хриплого — не стоило учителю из своей Башни выходить в эту промозглую сырость — голоса. Сухая ладонь, к нему протянутая, совсем выжелченной в свете фонарей кажется. В Даламаре ужас с восторгом мешаются, замкнутым алхимическим процессом одно в другое превращая. Точно как в их первую встречу, когда он просится в ученики к величайшему магу из живущих, готовый на коленях ползать, лишь бы к прикоснуться к чужому могуществу хоть кончиками пальцев. О Маджере не печатают статьи, его не ждут на колдовских балах, но его боятся — и презирают равно — темные, светлые и одиночки, не принявшие ни одну из сторон. Даламар отхватывает ровно половину учительской славы, выбрав сгущающееся презрение вместо узкой дорожки, одобренной светом. Он тянется к Рейстлину, подняться пытается /ноги ощущаются чужими, не слушаются совершенно/, но волной магии его снова в асфальт вдавливает, как окурок — тяжелой подошвой. Глаза застит слезами, и все в нем требует склонить голову покорно, ученически, признавая свое положение и свою вину тоже. Даламар не может заставить себя отвернуться. Рейстлин едва ли его значительно старше, вблизи хорошо видно его острое, как из оригами собранное лицо, нечеловечески равнодушное, посмертная маска, которую при жизни заставили носить. Между ними — бездна, которую не измерить прожитыми годами, и Даламар чувствует, что сползает в нее покорно, добровольно /безвольно/ совсем. Рука Рейстлина ему на грудь ложится под левой ключицей, и боль в теле просыпается тут же, словно только этого сигнала и ждала. Запах горелой синтетики в нос лезет, горло царапает совсем не так, как сигаретный дым. Даламар ощущает расползающуюся под магическим жаром одежду, свою кожу, занимающуюся следом — и контуры ладони, сердце пытающейся обхватить. Вырвать из тесноватой клетки. Рот полон вкуса ржавой еле теплой воды, кажется, он язык умудряется прикусить, давя в себе желание то ли кричать, то ли обрывки чужого имени повторять, в нечто большее склеивать. Темнота шелестит в ушах насмешливо: «хорошего же ты себе учителя выбрал, глупый мальчишка». Даламар только голову запрокидывает до предела, так что дышать и глотать тоже больно становится, делает вид, что не слышит. Пылающие окна домов двоятся, будто толпа наблюдателей множится. Люди любят закрывать глаза на преступления и слюной истекать на чужие наказания, и Даламар знает: он сам бы смотрел, не отвернулся бы. И семья, и конклав скажут, и хор голосов не дрогнет, что /больше не/ Арджент это заслужил. Он, пожалуй, с ними согласится. Из него хуевый маг, хуевый двойной агент… Стоит ли уточнять, какой из него вышел ученик? Рейстлин давно, вечность, секунду назад руку убирает, и они оба дышат тяжело /так легко поверить, что больно сейчас им обоим/, пар дыханий таять не успевает. Даламар смотрит в чудом прояснившееся небо, в паутине созвездий теряется. Даламар со стороны наблюдает за ними — учителем, над учеником склонившемся, то ли чтобы добить из жалости, то ли чтобы за собой потащить. Чужие тени тянут к ним руки, но что-то тлеет еще, их отгоняя, защитный круг очерчивая: то ли обрывки обугленной толстовки, то ли обломок сигареты, то ли руины подорванного доверия. Рейстлин опускается рядом, и темнота, правда, мягкой делается, как полы плаща. Они невозможно равны сейчас, в этом моменте бессилия. Невозможно близки. В Даламаре детская обида в кучу с незнакомым восторгом, глубоким и древним, которому однажды придется дать имя — и тем ограничить. Он на части распадается, и отпечаток ладони, прожегший его /не насквозь, но мерещится будто так/, скрепляет слои. Стопка хрупких бабочек с черно-белыми крыльями одной иглой пронзена. Можно слышать, как затихает эхо последнего поезда под землей, как рвутся с коротким всхлипом последние нити, Даламара связывающие с семьей, с другими магами, с прошлым. И новые крепнут: тугая паутина, позолоченная светом уличных фонарей, взглядом Рейстлина. Тени шепчут Даламару, что из него только предатель первоклассный выйдет — не сейчас, не сегодня, не под этим небом, может быть. Но посеянное взойдет, чтобы израненную грудь разорвать окончательно. А ему хочется короткое «Рейст» повторять, камушками в пропасть швыряя, надеясь однажды ответного всплеска дождаться. Надеясь голоса в голове заглушить. Даламар в тени вглядывается, Рейстлин — в тьму меж звезд. — Запомни эти созвездия, ученик. Запомни как следует, — в его глазах само время, что страшнее всех богов и колдунов, этих смешных бетонных коробок, древних пирамид, самой магии страшнее. Даламар чувствовать может, как та его половина, что к Маджере обращена, пожирается гнилью, с костей сползает, в цикле жизни-умирания застревая. — Запомни, — слова выбираются из горла Рейстлина, могильными жуками ползут по коже Даламара, отзываясь ужасом и мурашками. Предрешенностью того, что им предстоит. — …потому что однажды я сотру их все.