legends of centuries

      Они стоят напротив, смотря друг другу в глаза. Не отрываются, даже моргать не смеют — одна упущенная секунда, и один из них тут же окажется прижат к земле с катаной, подставленной к горлу. Спины напряжены, вытянуты как по струне, руки крепче сжимают оружие, взгляд наполнен неприязнью, злобой и желанием сразиться. Эти игры продолжаются уже почти целое столетие, но им ещё не надоело. Давно закрепилось негласное правило: встречаться здесь, в долине вечных войн среди въевшегося запаха крови и гари, ровно каждое полнолуние и скрещивать холодное оружие до тех пор, пока мышцы окончательно не перестанут слушаться, пока не прольётся кровь, пока кто-то не сдастся. Никогда не доводили друг друга до предсмертного состояния — ещё одно негласное правило. Кромсали себя в кровь с одурением и яростью, сражались до тёмных кругов под глазами, до почти не двигающегося тела, но не пытались убить. Никогда. Хоть и могли. Не ради кровожадной победы они встречаются каждый раз, а ради кипящей крови в венах, адреналина по всему телу и нарастающего чувства опасности, словно ещё секунда — и не станет, земля уйдёт из-под ног, а кислород закончится резко и внезапно, будто и не жил вовсе.       Вокруг тишина, лишь огонь полыхает и дерево трескается где-то вдалеке. Земля давно пропиталась кровью, утеряла всю свою зелень: теперь под ногами лишь серое мрачное полотно. Деревья здесь чёрные, как смоль, обгоревшие все и поломанные. Запах пороха, крови и гари словно здесь и был всегда, стал уже как родной, прижился и пропадать не желал. Не растёт ничего давно, почва уж как морг, нечему здесь расти. Даже несчастного сорняка нет. Пусто и сыро постоянно. Дождь льёт часто, проливает на долину чёрные слёзы. После него земля вязкая, преимущество в скорости теряется — Шань уже знает, проверял. Говорят, что долина стала такой мрачной и устрашающей после войны благодаря великим духам, которых никто не видел никогда, но они оставили своеобразное напоминание о том, что даже спустя время обиды могут быть не забыты. Здесь разит смертью, и ничем другим больше.       Шань нападает первым, как и всегда. Тянь усмехается криво, скрещивая мечи. Скрежет оружия неприятно отдаётся в голове и раздражает. Лезвия изрядно поцарапаны, но всё ещё прочны. У обоих в руках родовые реликвии, почитаемые и передаваемые по наследству из поколения в поколение. В них хранится мощь и сила предков, вся история рода. Смотрят друг другу в глаза, упрямо и смело, как и сто лет назад. Почти ничего не изменилось, разве что только шрамов у обоих стало в разы больше, а в глазах до сих пор огонь азарта плещется, ни разу не потухнув, разгораясь с новой силой. Шань сосредоточен: брови сведены к переносице, глаза внимательно рассматривают, движение пытаются просчитать, да только не получается — даже за сто лет техника Тяня меняется постоянно, не запомнить, не найти сходства с предыдущими.       Тянь за спиной оказывается, скалится ядовито и ранить не пытается: стоит так, чтобы атаку отразить можно было, но ничего не делает больше. Лишь рассматривает внимательно, так, как не делал раньше, и Шань не понимает. Сжимает катану крепче, до боли в ладони, и двигается вперёд. Раз надумал играть — играй по-честному, Тянь, не устраивай уловки бессмысленные, на которые поведётся лишь идиот. Нет дела покровителю демонов до бреда этого, шуток странных. Единственное, что их объединяет — встречи в долине смертников и то, что они по умолчанию враги. И они с этим не спорили пока — словесно точно. Вражда их идёт ещё с давних времён, когда Великая война была, а сейчас этот пункт хоть и бессмысленный, потому что конфликтов между обеими сторонами нет, но каждый из представителей всё ещё был обязан сражаться друг с другом до тех пор, пока другой не падёт в битве. Народ говорит, что это традиция. Шань традиции не любит, но соблюдает: нет желания перед духами предков распинаться, на пальцах объяснять, почему эта затея — бред полный, ведь ни демоны, ни боги даже на территорию друг друга нос не суют, потому что знают, что обычным визитом это не закончится, что кровь прольётся и опять вражда яростная начнётся, длиной в столетия. Хватило каждой стороне, до сих пор восстанавливают свои силы и покой среди народа.       Шаню рассказывали, что эта война необходима была, что боги первые собирались начать её, что они страх нагоняли на врагов своих, запугать пытались и земли отобрать желали, в рабство взять каждого демона. Именно поэтому отец войско собрал, двинулся на земли чужие с криком и яростью. Тогда и разверзлась война. Длилась она не меньше двух столетий, ряды армии поредели заметно, сил ни у кого не осталось, мирный договор никто заключать не хотел, желание отомстить бурлило в жилах. Мать рассказывала Шаню, что отец его был храбрым воином и достойным правителем, все чтили его и уважали, даже во время долгой войны почитали, ждали, что тот с победой вернётся. Рассказывала, что отец вынужден был убить своего лучшего друга — царя богов, собиравшегося развязать войну и первым напасть на земли демонов. Долг выполнял, запомнил тогда Шань. Собирался вернуться через несколько дней с победой, друга своего верного оплакивая, да только не смог. Пока долину пересекал, на засаду попал вместе с оставшимся войском. Не выбрался — понял Шань, когда отец так и не вернулся. Обессиленные, они не смогли тогда отбиться, нашли их спустя неделю, когда добровольцы отправились искать покровителя своего. Лежал он среди войска, понятно было, что противостоял до последнего, но всё равно поражение потерпел. Тело его вернули, да похороны устроили, на которые весь народ явился. Шань тогда не плакал, точно помнит это. Просто грустно это было — родного человека потерять. Народ хотел вновь войной на богов пойти, вот только мать Шаня — покровительница, как и отец, твёрдым словом их остановила, образумила, сказала, что нет смысла в новой войне, ведь отец остановил врагов убийством их царя, заключат они мирный договор на определённых условиях, будут наследники сражаться между собой до тех пор, пока не падёт один из них. Как вечный баланс, постоянное противостояние, которое будет останавливать народ от войн. Никто спорить не стал, недовольные возгласы унялись, обе стороны согласились. И вот уже сто лет заключён мирный договор.       Ветер развевает полы ханьфу*. Халат Шаня сливается с землёй: такой же тёмный, лишь красный цвет бросается в глаза. На спине красуется вышитый золотыми нитями символ клана Шаней — гора, выделяющаяся на плотной ткани. Символ обозначает величественную принадлежность к семьям влиятельным, тем, которые напрямую с наследником престола связаны. Им оказывают особый почёт, уважает абсолютно каждый. То, что отличает самого наследника и семей, принадлежащим к правителю — качество нитей, которыми вышит символ. Лишь у наследника они золотые — достать их тяжело, изготавливаются специально для поместья, где наследник и его семья живёт. У ближних правителя нити лазурные, приобрести их могут исключительно люди почитаемые и важные. Хэ Тянь ярким пятном выделяется на фоне почерневших деревьев, стоит в ханьфу цвета странного, Шань долго описать не мог его, но схожесть всё-таки нашел: цвет песчаной бури. Сначала он казался неуместным, слишком выделяющимся, но спустя время Шань понял для себя, что этот цвет внимание привлекает лишь в хорошем смысле: не раздражает своей яркостью, слишком тёмным не кажется. Тяню он подходит, Гуань не спорит, но сам факт этой мысли настораживает. На спине у Хэ фамилия иероглифами вышита, самолюбие его тешит и сразу показывает, к какой семье он принадлежит и кем является. Наследник сил прошлого бога войны и богатства, своего отца, который был убит на войне. Хэ Тянь особо его не жаловал, потому что тот постоянно был увлечён делами государства, пока вражду не затеял. Покинув дом вместе с матерью, которая вызвалась вместе с ним сражаться за чужие земли, Тянь стал ответственностью своего старшего брата Чэна. Да и тот по окончанию войны желал покинуть дом и отправиться в неизвестные ему края, но младшего всё равно воспитывал. Не потому, что это его долг, а потому, что действительно любит его. Сказал когда-то, что покинет земли только после того, как Тяню родовую реликвию вручат и на церемонии наследником сделают, силы и всё могущества отца передадут, потому что Чэн не желал становиться правителем, зато этого хотел его младший брат.       Когда Хэ узнал о смерти отца и матери, то почувствовал целое ничего. Как и старший брат. Они оба были отданы на воспитание сами себе, и даже редкие семейные ужины за одним столом ничего не меняли. Каждый из них смотрел друг на друга холодно и предвзято, а маленький Тянь не понимал, почему так. Теперь понимает и предпочёл бы свою семью не знать: они были друг другу неинтересны. С самого начала брак отца и матери был заключён из-за выгоды для правителя, а сыновья были обязательным условием при заключении договорённости. Нужно было, чтобы один из них стал наследником, а второй так, для вида счастливой семьи. Всё так и произошло. И когда Хэ узнал об этом, то смеялся долго и нервно, пока голос не сел и связки не начали болеть. Но на похороны Тянь и Чэн всё же явились, потому что народ не признал бы и не понял их, низверг бы сразу же, узнав, что ни до отца, ни до матери ни одному дела нет. Красивая картина, за которой бетонная стена и ничего больше. Тяня считали эталоном подражания: умён, хитёр, красив, рассудителен. Говорили, он будет прекрасным правителем и будет даже лучше своего отца. Хэ усмехался едва заметно каждый раз, но не говорил ничего против. Не хочется ему спорить, пусть народ верит в то, что видит, а Тянь будет показывать им то, что он хочет видеть. Простая математика.       Церемония посвящения состоялась через три дня, потому что стране был необходим законный наследник, даже при условии, что первое время все дела ложатся на плечи Чэна, пока младшего готовят к будущему правлению. Мирный договор гласил, что при любых условиях наследники обеих сторон обязаны сражаться и не впутывать в это простой народ. Тяню было интересно. Хотелось увидеть отпрыска того, кто убил его отца, узнать, каков он. И дрались они до ломоты во всём теле, до дикой жажды и кровоточащих ран. Хэ был заинтересован: перед ним стоял его враг на бумаге, но незнакомец на деле. Рыжие волосы выделялись в темноте долины, холодный взгляд прожигал насквозь. Тянь смотрел внимательно, изучал с интересом, впитывал каждую деталь. Заметил, что ни одна рана не была смертельной — кажется, даже не пытался их таковыми сделать. Но сил в нём достаточно, Хэ понял сразу. Ещё предположил, что плевать ему на этот договор, выполняет лишь как должное.       Спустя несколько месяцев понял, что предположение было верным. За это время они даже говорить не пытались, да и толку, если задача у обоих одна. Зато появилось негласное правило: ранить, но не убивать. Первое время странным это казалось, потом понял, что при особом желании каждый из них мог запросто убить друг друга, но не стал. Пока что. Хэ Тянь решил для себя, что хочет дождаться момента, когда его условный враг решится наконец покончить с этим. Только момент этот так и не наступал, даже спустя сто лет. Долина за это время никак не изменилась, зато Тянь за это время смог узнать, как его зовут — Мо Гуань Шань. Красивое имя — мысль крутилась в голове, но сказать вслух не решил. Понял уже тогда, что Шань вспыльчивым бывает и что разозлить его не так уж и сложно. Интерес стремительно рос вместе с желанием узнать ещё что-то, кроме имени и того, что на это условие в мирном договоре ему действительно плевать. С самого начала считал это бессмыслицей, потому что других условий достаточно было.       Сто лет, как они встречаются в этой долине, сражаются и изредка сухими фразами перекидываются. Сто лет, как они соблюдают негласное правило и сто лет, как народ диву даётся и чтит своих наследников, потому что те, видимо, сильны, ведь уже целый век не могут они побороть друг друга. Тяню хочется нового, чего-то неизвестного. Поэтому сейчас он стоит, смотря на Шаня, а после спрашивает спокойно:       — Тебе не надоело? — Хэ голову к плечу склоняет, смотрит с прищуром, как дикий лис.       — Обязанность, — сухо отвечает, плечами пожимает, но катану держит уже не так крепко.       Тянь усмехается криво, а в голове составляет план. Оба уходят с привычными ранениями, которые в дальнейшем превратятся в шрамы.

***

      Мать Шаня, правящая еще следующие сто лет после гибели отца, зовёт к себе немедленно, выбора не оставляет. Гуань не спорит, следует через длинные коридоры поместья к её покоям, не оглядываясь на висящие портреты предков, как делает это обычно. Стучится по привычке три раза, входит аккуратно и закрывает за собой дверь, проходя глубже в комнату. Женщина сидит на большой кровати, гладит корешок книги, но тут же откладывает её, увидев пришедшего сына.       — Здравствуй, Шань, — улыбается, совсем как раньше, ещё в детстве, на душе тепло становится. Поднимается, уверенно кладёт руки на чужие плечи, смотрит прямо в глаза. — Через неделю ты станешь полноправным правителем, — сообщает она.       Шань застывает, ушам своим не верит. Новость ошарашивает, а понимание того, что это совсем скоро, будто бьёт, да с такой силой, что он вздрагивает. Смотрит на маму вопросительно, вслух спросить ничего не решается. Знает, что она скажет сейчас, но легче не становится.       — Наш век недолог, Шань, — в голосе слышится едва уловимая грусть. Гуань понимает: смирилась, сделать ничего не может. — Моё время на исходе, а им необходим настоящий правитель, не просто наследник, — ободряюще по плечу хлопает, в глаза заглядывает, вот только Шань отворачивается невольно, кулаки сжимает, выдыхает шумно, не говорит ничего. Не спорит, сам всё понимает.       Тонкие руки обнимают его, и Шань на мгновение опять чувствует себя ребёнком. Стоят так недолго, пока женщина не отстраняется, и глаза её теперь более бодрые, живые и уверенные. Точно знает, что сын её справится, что всё хорошо будет. Шань, смотря на неё, сам улыбаться невольно начинает.       — Подготовка начнётся завтра с утра, — Гуань кивает в ответ, а женщина отходит чуть в сторону, ближе к большому окну. Больше ничего не говорят, и он направляется к двери, но тихий голос останавливает. — Шань, мне жаль, что тебе приходится сражаться, — она замолкает.       — Это моя обязанность, — уверенно и легко отвечает Шань, покидая покои. Давно понял, что данное условие договора подкрепляло уверенность народа и что выполнять его только в радость. Ничто не может сравниться со страхом, находящимся где-то на подкорке сознания, проигрыша, с адреналином в крови. С самого начала не спорил с этим условием — хотел быть таким же сильным воином, как отец, — а сейчас только удовольствие получает.       В поместье шумно: всюду носится прислуга, обсуждают что-то, перешёптываются между собой, посматривают с интересом на будущего правителя. Шань уже хочет, чтобы вся эта суматоха улеглась поскорее, чтоб не было этого белого шума на фоне, чтоб не трогали лишний раз. Но, кажется, сейчас его желания не учитываются. Шань понимает, почему, но раздражение всё равно появляется, и другие отчётливо это видят. Возвращается в свою комнату скорее, скрывается от посторонних глаз хотя бы на время. Раны заживают, щиплет неприятно, бинт кровью пропитан. Шань едва пальцами касается, убеждается — болит. Заживать будет примерно пару дней, хоть рана и глубокая. Родовая реликвия как отрава для врагов: как бы не старался, увечье заживать будет дольше, чем положено. Какое бы оно ни было. И Шань полностью шрамами покрыт: ровные и аккуратное, сделанные словно старательно, рваные и небрежные, нанесённые без раздумий, малые и большие, они покрывают спину, руки, ноги и торс. Без исключения. Подходит к зеркалу, осматривает себя. Не изменилось ничего, только потом шрам новый появится. Со спины себя осматривает, витиеватого китайского дракона видит, про которого забыть уже успел. Дракон — символ благородства, силы и магии, способности выходить за грани возможного, упорства и верности. Традиция есть: наследник обязан носить на себе изображение дракона, символизируя великую мудрость, которая передаётся из поколения в поколение. Шань традиции не любит, но эта ему понравилась. Дракон всю спину занимает, выцвел едва заметно, шрамами битв покрылся, а какие-то от глаз спрятал, только на ощупь найдёшь. Халат шёлковый накидывает, к телу приятный, да к окну подходит, смотря за копошением во дворе дома. До церемонии ещё неделя, а прислуга работает так, словно она уже завтра: вон, даже цветочный сад в порядок приводят. Шань обречённо выдыхает. Тяжёлая неделя крадётся и тихо подступает со спины.

***

      Хэ Тянь сидит, глаза в страницы книги направлены, да только за тридцать минут он прочитал ни одной из них. Задумчиво страницы переворачивает, даже не вчитываясь в написанное, а в голове коварный план строит. Чэн его не одобрит, знает уже про это, поэтому спрашивать не собирается. Уйдёт-вернётся, будто он и не уходил никуда. Ничего сложного, верно? Остаётся только понять, как на территорию чужую незаметно прокрасться, с тенью слиться, чтоб не заметили и шум не поднялся. Заметят — план провален, репутация испорчена, народ в непонимании. Тянь выдыхает шумно, глаза трёт и думает, что последствия провала слишком высоки, а разбираться с этим будет сложно. Поэтому остаётся лишь выполнить всё с идеальной точностью, как и всегда у Хэ. Необходимо наступления темноты дождаться, времени, когда до него никому дела не будет.       Тянь поднимается, книгу на столе оставляет, в зал идёт, на один единственный портрет во всю стену смотрит. Вокруг мрак, лишь одна зажжённая свеча помещение освещает — в эту комнату редко кто ходит, неинтересно, да и незачем. Смотрит внимательно, изучая каждую деталь. А на портрете — Гуань Юй. Тот, с кого вся история и началась. Гуань Юй прославился неистовой силой, военной доблестью и верностью своему правителю Лю Бэю — одному из наиболее могущественных полководцев и создателю западно-китайского царства Шу. Место, где ныне демоны живут. Во время войны он попал в плен и был казнен, потому что отказался предать государя. Позднее, признали его богом за все заслуги. Богом войны и богатства. Гуань Юй при жизни с нечистью сталкивался, Лю Бэя защищал, не ведая, что того самого скверна поглощает с каждым днём. Поработила его сила нечистая уже после смерти военачальника, и тот демоном обратился, в ужас всех приводя. Лю Бэй и Гуань Юй — основоположники этой истории, всего, что происходит ныне и что происходило до этого. И все следующие правители обеих сторон будто их перерождения. Тянь усмехается, думая, что на правду действительно смахивает, только такой конец ему не по душе. За окном смеркается.

***

      Шань в покои возвращается только ближе к ночи: уже сегодня с него брали мерки для одежды на церемонию и не отпускали до тех пор, пока не убедились, что всё сидит идеально и так, как должно. Он это всеобщее волнение разделять не желал, знал ведь, что когда-нибудь этот день настанет, не думал только, что так внезапно. В уборную проходит, из чана с прохладной водой лицо умывает, стоит недолго и шум в голове унимает. Желание когда-нибудь покончить с этими сражениями с Хэ Тянем казалось сейчас разумным. Осточертело. Надоело. Бессмыслица та ещё, толку от этого никакого. Зато народ не возмущается, Мо понимает. Шрамы фантомной болью отдают иногда, и Шань эти моменты проклинает всевозможными способами. Даже самые старые, которые получены были в первые месяцы, рубцами зажили и болели ещё. Настоящий яд, думает Шань. И боль от оружия наследственного оружия не пропадёт никогда, только слабее станет, Шань знает. Снимает халат, кладёт на полку и выпрямляется. Слышит, позвонки хрустят. Ему ещё даже пяти веков нет, а выглядит так, что пережил весь свой род. В комнату возвращается, на месте застывает.       На лице улыбка ядовитая, глаза смотрят хитро, оглядывают с ног до головы, задерживаются на бинте. Тишина давит. Шань не знает, что сказать, слова подбирает, но на деле только закричать хочется, вышвырнуть и не видеть никогда больше.       — Привет, малыш Мо, — щурится, самодовольно улыбается во все тридцать два.       — Что ты здесь забыл? — спрашивает на грани слышимости, зная, что в любой момент может голос повысить, да так, что вся прислуга сбежится. Скалится, смотрит в упор, испепеляя.       — А ты не слишком гостеприимный, да? — отвечает вопросом на вопросом, строит из себя дурачка. Раздражает.       Шань рефлекторно за катану хватается, стоящую рядом, подставляет прямо к чужой шее, ближе подходит, путь отхода не оставляет.       — Разве так встречают друзей? — в глазах плещется интерес и дикий азарт, такой, который был в день их первой встречи.       — Напомни, Хэ Тянь, кем мы являемся друг другу? — спрашивает нервно, раздражение растёт под кожей. Чужое имя неприятно оседает на кончике языка.       — Только на бумагах, Шань, — плечами пожимает, словно про что-то обыденное говорит, а не про договор, благодаря которому абсолютно все земли кровью не пропитались.       Катану нехотя убирает, смотрит внимательно и настороженно. Следит. Тянь взгляд переводит на перебинтованный торс, понимает, что он рану оставил, но жалости не испытывает. Прикоснуться хочется, да только без рук оставят. Но проверить стоит.       — Проваливай, — звучит лаконично, уже не так злобно. Спиной поворачивается, катану в ножны прячет. Спиной к врагу вставать нельзя, Шань знает, только сейчас безразлично почему-то. Кажется, что не тронет, что не убить пришёл. И аргументов этому нет.       Тянь не отвечает ничего, на чужую спину смотрит. Дракон манит, коснуться хочется. Аккуратно поднимается с постели, подкрадывается тихо, холодными пальцами до рисунка дотрагивается. Рубцы ощущает, и они почему-то током прошибают, хмурится заставляют. Шань дыхание задерживает, дрожь унимает и старается не закричать. Поворачивается резко, руку чужую перехватывает, глядит в упор с открытой злобой.       — Не прикасайся ко мне, — цедит сквозь сжатые зубы, напоследок сильнее сжимая кисть руки, но отпускает в итоге. Глаз не отводит, хмурится.       — Сколько ты уже живёшь, Шань? — спрашивает внезапно, не усмехается, не пытается задеть.       — Четыре сотни лет, — просто отвечает. Чувствует, злоба утихает, кровь в жилах бурлить перестаёт. Спокойно становится.       — Жизнь демонов значительно меньше нашей, да?       — Возможно.       Шань не интересовался, ему плевать. Знает только, что демоны и правда недолго живут, даже такие, как он — представители древнего рода, могущественные и сильные. Шаню не обидно даже, думает, что за всю продолжительность жизни своей натерпеться успеет, устать. Может, оно и к лучшему будет.       — Как ты оказался здесь? — смотрит на открытые ставни окон, тёмные шторы, колышущиеся на ветру, вспоминает, что спальню проветривал перед тем, как пропасть по делам почти на весь день.       — Я всё-таки бог, малыш Мо, — говорит довольно, так, словно превосходит в несколько раз. Самовлюблённая тварь, думает Шань.       — Не зови меня так, — зубами скрипит, клыки показывает невольно. — С каких пор божки оставляют пост правителя?       — Волнуешься? — усмехается. В глазах напротив видит, что шутку не оценили. — На такие случаи есть мой брат, — говорит так, будто перед ним не потенциальный враг сидит, а хороший знакомый, которому можно рассказать всё, что хочешь. — Когда у тебя церемония? — кивает на манекен в углу комнаты с праздничным костюмом. Некоторые обычаи богов и демонов были схожи, так что Шань не удивился тому, что Хэ понял, зачем у него эти шмотки.       — Какова вероятность, что после того, как я скажу, ты со своим войском не захватишь моё поместье и не перебьёшь весь народ? — настороженно спрашивает.       — Мне это неинтересно, Шань. Будь у меня желание, при первой встрече ты бы пал, — просто отвечает. Комнату рассматривает без особого энтузиазма. — Просто мой отец оказался тем ещё идиотом, — кривится на третьем слове едва заметно, но Шань видит. Вопросов на эту тему решается не задавать, да и не хочется особо. Странно это — сидеть вот так, разговаривать ни о чём с тем, кто ранил постоянно, кто кровь проливал в долине, кто врагом на бумагах является, а на деле просто оба долг выполняете, просто убивать друг друга не хотите. Глупость ведь.       — Через неделю, — отвечает спустя время. Понимает, во взгляде видит, что не врёт, что без надобности это.       — Тогда я приду, Шань, — и исчезает в темноте, под покровом ночи, будто и не являлся сюда. А Мо понять не может, серьёзно он или шутит просто. Прикосновения к спине фантомными ощущениями отдаются по всему телу.

***

      Два дня проходят как один, Шань едва отдохнуть успевает. Мерки снимают снова и снова, речь торжественную выучить заставляют. А он и отказаться не может — традиция, соблюдать нужно. Невольно каждый раз задерживает взгляд на спине, рассматривая себя в зеркале, но о чужом визите и не думает. Ссылается на то, что те слова — шутка очередная, а пришёл лишь ради забавы. Да и не до этого сейчас: перед глазами обязанности правителя маячат, которые знать нужно от и до, народ волнуется, на улице зачем-то задабривает лишний раз. Всего несколько дней осталось, и шум всюду стихнет. Порадуются все новому правителю, и дело с концом.       Сидит на кровати, на фоне лишь слышен приятный звук ветра. Отпустили наконец, сказали, что на сегодня всё, только Шань в этом не особо уверен. Аккуратно трогает украшения, висящие по обе стороны головы. Бусины блестят на свету, переливаются оттенками светлыми. Отвращения даже не вызывают. На лице красные узоры-полосы нарисованы — часть традиции. Сказали, что красный — цвет силы, мудрости и верности. Спорить не стал, просто кивнул в ответ. На нём наряд, предназначенный для церемонии, но не законченный ещё. Хитон с отверстием для одной руки, для другой скреплён он на плече застёжкой золотой с гравировкой горы, талия стянута плотно поясом красным, на заострённых ушах видны серёжки-гвоздики едва заметные, но блестящие на солнце. Нарядили, покровительнице показали, чтобы мнение её узнать, а после отдыхать отправили, но напомнили, что торжественная речь сама себя не выучит, как и обрядовый танец.       Чувствует внезапное прикосновение к волосам, отстраняется резко, схватить за руку хочет, только тут же останавливается, видя Тяня перед собой. Тот руки поднимает в примирительном жесте, улыбается лукаво.       — Всего лишь я, Шань, — и вновь изучает взглядом, рассматривает внешний вид. — Тебе идёт. Правда.       Шань тут же возмущается, бьёт под рёбра. Снова шутить вздумал, да? Так будь добр и отхватить. Тот смеётся тихо, на дне глаз радость необъяснимая плещется. Улыбается. Шань вдруг думает, что у него красивый смех и не начинает мысленно спорить с самим собой. Принимает как факт.       — Я ведь говорил, что приду, — спокойно говорит Тянь. — Я никогда не вру, Шань, — и оступается. Шагов десять мысленно назад делает. Врёт сам себе, в голове. Убеждает, что это обычный интерес к врагу, что ходит он сюда в поисках выгоды, что церемонию сорвёт, когда явится на неё. Интерес, длиной в одно столетие. Врёт сам себе, а стыдно перед Шанем.       — Тогда каким образом ты собираешься прокрасться на церемонию и при этом не наводить шуму у себя в поместье?       — Придумаю что-нибудь, — плечами пожимает, якобы не ощущая всего того груза в виде обязанностей правителя и ответственности, словно этого и нет вовсе.       Шань понимает, что нет ничего ужасного в том, чтобы спустя сто лет постоянных сражений просто говорить. Никто ведь не узнает. Хэ незаметно цветок сорванный достаёт, совсем небольшой, но всё равно красивый, аккуратно волосы рыжие, отливающие на ярком солнце медным, им украшает. Смотрит. Реакции ждёт.       — Обычно волосы цветами украшают невестам, — говорит, но цветок не убирает. Смотрит в ответ.       — Я знаю, Шань, — и в этой улыбке скрывается что-то. Мо не может понять, что именно. — Не опозорься, — ехидно добавляет, а после вновь исчезает.

***

      Главный зал наполнен придворными, стоит шум вокруг, яркий свет глаза режет, болью в висках отдаётся. Правительница сидит ровно, наблюдает за всеми со стороны, а внутри за сына волнуется, боится, как бы что-то по наклонной не пошло. Шань нервно по комнате из угла в угол ходит, речь повторяет, старается весь свой презентабельный вид не испортить одним неаккуратным движением. Слышит, двери открываются, зовут в главный зал. Идёт следом, вдох-выдох делает, с мыслями собирается. Хочет Тяня в толпе увидеть, убедиться, что не соврал. Заходит, шум тут же стихает. Все смотрят. Шань идёт ровно, уверенно, по сторонам не смотрит — нельзя, останавливается в десяти шагах от матери. Обращается к ней, речь начинает говорить громко, так, чтобы каждый услышал, слова его наполнены уверенностью. Слушают внимательно, глаза устремлены прямо на него, ощущает это всем телом. Делает несколько шагов назад, кланяется. Начинают звучать флейты, литавры эхом раздаются по помещению, арфа присоединяется. Двигается плавно и грациозно, каждое движение отточив до идеальности, будто бы задаёт ритм мелодии. Гибкость показывает, длинные ноги переставляет, рельефные мышцы под тканью виднеются. Мелодия стихает постепенно, подходит к концу, как и танец. Шань усмехается в конце уверенно, смотря сквозь толпу лишь на одного. Вновь явился, скрылся неведомым способом от остальных, но только не от него. Какая честь.       Придворные хлопают, а Шань вновь к матери подходит, садится на одно колено. Ждёт. Женщина медлит недолго, пока тишина не настанет, а после поднимается, подходя к сыну. Снимает с себя терновый венец, клятву начинает произносить. Всё вокруг будто замирает на несколько секунд. Шань поднимает взгляд, чувствуя, как венец мать ему одевает. Тихо говорит, так, чтобы только он слышал, что гордится им. В сторону отходит, хлопать начинает и представляет всем нового покровителя — Мо Гуань Шаня, сына великого и могучего воина.       Шань благополучно с банкета уходит, организованного в его честь, никто не останавливает. Уходит, чтобы вернуться в спальню и увидеть перед собой Хэ Тяня, который смотрит довольно и улыбается.       — Поздравляю, Шань, — подходит ближе, вновь цветок откуда-то выуживает, только на этот раз Мо сразу понимает, что здесь такие не растут, никогда их на этой земле не было. — Невестам украшают волосы цветами, да? — усмехается добро, а в глазах проскальзывает забота.       Хэ Тянь осознал для себя, что не может интерес сохраняться сто лет, не просто так он каждый раз с предвкушением ждал их следующей встречи, чтобы вновь вернуться домой и потом от ран восстанавливаться. Понял, что не со злыми намерениями приходил на чужую территорию, рискуя быть замеченным собственным народом или Чэном — выбрать не может, что из этого хуже. Не из-за скуки и ожидания срывал цветы сначала из здешнего сада, а потом и из собственного, выискивая цветок, который будет схож своим цветом с рыжими волосами. Мо Гуань Шань принял для себя то, что началось всё с самой первой встречи, что это негласное правило сыграло свою роль, и даже обсуждать вслух его не было необходимости. Поняли друг друга без слов. Боялся сначала, бесконечно спорил у себя в голове, пока не пришёл к выводу: пал в битве, но не в той, о которой в бумагах написано.

Одна древняя легенда гласит, что если однажды наследники двух враждующих народов объединятся, то земля, пропитанная кровью и сотнями смертей, исцелится. В этот день в долине распустились бутоны ярко-оранжевых и чёрных, как смоль, цветов.