в ноябре здесь противный ветер кружит тухлые листья в галопе; северное море ползёт песочными змеями — больше не строит замков, плещется в лёгких затяжным бронхитом.
у зимы нет приветственной песни.
есть декоративное фонарное солнце с коррозией своего золота и ожоги от снега. они растасканы дырами по веренице вздутых вен; распластаны меж рёбер пальцевидными аллеями; раскроены вспоротыми гематомами на тряпичных плечах.
есть обшарпанный короб лёгких, вытравленный дымом. полуразвалившийся корсет костей сдавил его до трудности вдохов, и в невидимых параллелях этих ёбаных вселенных он тоже такой — прогоревший и сломанный.
есть выцветший рассвет радужки, монохромная вечность и тонкокостные запястья с их астенической хрупкостью и родинками в созвездиях Ориона; а угольное небо совсем расплескалось в лощинах ключиц северным ядовитым.
от щёк торопится пар; он ломится сквозь форточку в топлёное молоко улицы. в комнате Милан пьёт вино и рассуждает о типах любви (Зои вспоминает свою ”
манию” — Сенне отчего-то вдруг веселее с другими) и просит Робби закрыть окно, потому что:
—
ты выветришь всю эту романтику.
грудная кальдера наряжается в трещины; вокруг слишком много психологии чувств и пьяного Милана, который совсем разошёлся (в любви и в одноразовых мальчиках); Робби прячется в ворохе пухового одеяла — Зои кричит, что замёрзнет, заболеет и сдохнет (Сенне грозит потеряться навечно в молчании).
— к тебе у меня скорее ”
сторге”, — Милану всё равно на приличия, он смотрит в цифровое отражение чьих-то глаз; в grindr и без того груда пластиковых мальчиков-куколок (остальное приложится), листает следующий профиль. — Зои, ваш ”
эрос” закончится, как ни крути, — комнату освещает только искусственный блеск экрана его телефона.
Милан не верит в верность; бытовуха растаскает её, как собака грязный пакет мусора. ему этот самонадуманный постулат роднее сверкающих пайеток на поношенных школьных платьицах белокурой подруги.
он хочет проститься за свою неосторожность, но только вино давно прощает ему благоразумность. ничего личного, одно лишь болезненное, неизлечимое, злокачественное.
— прости, зайка, если я груб, — он салютует ей наполовину пустым бокалом, заляпанным пальцами и губами.
Милану всё равно на приличия. — но даже цветы твои все засохли.
Зои раскалывается на льдины безмолвия.
только рассвет полыхает в окнах бутонами пуансеттии, боль сжи(р)гает невыспавшиеся глаза. Робби вспоминает про Марс и апокалипсис (хотелось бы); что солнце давно уже изгнано за притворство. Нор загорается пропущенным среди комнаты.
цветы и правда отчего-то дохнут как мухи.
он задыхается в душных комнатах, квартирах и одеялах. бредёт на кухню. голова заебала болеть.
марсианское зарево ему кажется ещё чуточку ближе.
*
руки истощены огнём; самокрутка почти затухла — ветры здесь совсем не с горячей планеты.
ресницы путаются троллейбусными проводами; ноябрь — нещадный и обледенелый, выедает в тетиве позвоночника пробоины размером с кулак. прогоревший мальчик курит на остановке №13.
Йенс говорит, мол, совсем дураком стал; а он куда больше, чем просто дурак. он ебанат, откровенно — грозится вычернить худые запястья сигаретным окурком. всё летит в пропасть.
а потом Нор происходит палящей песчаной засухой; случается неожиданной сухостью в лёгких, и вновь — не вдохнуть. в глазах цвета арабского кофе душное лето плавит его прорезиненную кожу, и волосы у неё чёрные, как лакрица. губам в них трудно пробираться к ушам, чтобы
кри ора задыха шептать:
— не суждено.
она вся своей майской жарой ему огнеопасна. вспыльчивая, взрывная, а Робби — изломан осколками от чужих смерчей; и эта вся мёрзлость его неизлечимая бьётся в её истерики окостенелостью чувств, их отсутствием.
— боишься, я
растопчу растоплю твоё сердце? — Нор крушится надсадно; его голос — ей жгут, и он пережимает все внутренности; пропасть выжирает в девичьих скулах червоточину;
а мальчик-без-чувств ей всё равно нужен (панически); она рвёт ногтями кожу ладоней (он больше до неё не дотронется), и вода размывает худое лицо (Нор его больше не видит).
— у меня его нет, — а он ведь тоже нещадный, как лоскутный полузимний-полуёбаный ноябрь. жаль, что звёзды бессрочно обманчивы жаром.
скалы её плеч крошатся, а Нор всё равно вся в броне своей нежности; смеётся истерично и ловит чужое лицо раскалёнными ладонями, тревожа побледневшие щёки:
— прошу.
как мне без тебя?
остановка №13 провожает троллейбус с оборванными проводами (Нор плачет под первый ноябрьский снег).
—
как будто меня не было.
небо — решето угля, все звёзды мертвы.
**
— ты прогоришь со своей блядской любовью, мальчик, — Милану всё равно на приличия.
— во мне любви столько же, сколько в тебе веры в неё, — Робби учится у мастеров.
***
Робби плевать на приличия. он смотрит прямо и долго.
а маленький принц знойной Антарктики — белокурый, как первый ноябрьский снег. утренний плотный туман застыл у него в глазах глыбами льда, рубит надвое — мёртв и ещё мертвее. (чья-то прошедшая — Бритт воздвигла вокруг него стены огня).
он бессовестный и разогретый чьим-то (женским, наверное) телом, хлещет виски у барной стойки. а Робби сотрясает артерии в агонии, канаты вен рвутся; и он понимает, что степень уже
четвёртая. и дальше только смерть от
беловолосого мальчика больше не видно.
Робби в стыках изморози и огнеупорного сердца вертит головой, и ему почти грустно, что
звёзды — мёртвый блестящий лёд, а мальчик с лилейными прядями растратится в угле ноябрьского неба (оно прошито кристаллами, сыпет их ему в глаза).
кости стягивают узлы вен, его прошибает холод; перламутровый свет клуба сдавливает голову, ему хочется выйти отсюда, Робби дёргается в сторону выхода,
но
недоандерсеновский Кай гнёт крючковатые пальцы на его плече:
— Сандер, — называется снежный мальчик, протягивая руку.
— sun, значит, — Робби спотыкается на дыхании, кожа белоснежноволосого принца блестит статическим электричеством. он не представляется.
Робби тормозится в движениях, он хочет запомнить навьюженную кожу и пряди цвета белого шоколада. но получается только пламя, что жрёт его изнутри (а солнце совсем не против взорваться прямо перед лицом).
Сандер тянет его куда-то вглубь помещения (ему ведь невдомёк, что куску льда не место в крематории), а потом:
— в какой-нибудь параллельной вселенной ты умер от переохлаждения.
но Робби одёргивает:
— параллельных вселенных не существует.
— так же, как и нас с тобой.
****
Сандер с его вьюжно-белой головой смотрит искоса и наматывает колючую проволоку — свои руки — на штыки чужой лебяжьей шеи.
— извини, мне противопоказаны пожары, — Робби же (как там?) беспощадный ноябрь.
рафинадный сахар чужих волос ластится меж пальцев и марсианское зарево стучится в кухонное окно.
— а я совсем (с)нежный.
Сандер чуточку несдержанный, совсем немного нетерпеливый, может быть нервный, скорее всего — злой. целует он так же — смазано, скомкано, быстро; вламывает ладони в линии челюсти (Робби не
хочет может выбраться).
их разделяют лестничные пролёты недосказанности, неосознанности и блядского непонимания. но Сандеру отчего-то всё равно на приличия, он врывается языком в чужой рот и выжигает гортань.
ногти разрисовывают лопатки созвездиями Ориона (самые яркие звёзды всё равно — глаза), пальцы гнутся вдоль каналов меж рёбер, язык летит в кюветы ключиц; и Робби думает, что
сгорит сейчас с ним.
солнечный Сандер отчего-то случается нежностью ноябрьской стужи, врывается в лёгкие первым глубоким вдохом (снег оседает на стенках); впитывается поцелуями вдоль ключиц (магистраль родинок) и покусыванием губ;
сплетением пальцев, путаницей волос, смехом в утреннюю дымку марсианской зари.
а потом двуличное солнце найдёт их разнузданную необходимость в разломах поленьев грудины. рукам и губам Сандера всё равно на приличия.
*****
— ты знаешь, твоя Бетельгейзе однажды тоже схлопнется, — sun-дер случается разрушением сердца; в его изломанной орбите цвета муссона запуталась чья-то планета.
— а ты растопчешь мне сердце, — и Робби в отравленной дымке нежности готов её погасить прямо сейчас (если sun-дер побудет в его космосе ещё хоть немного).
— у тебя его нет, — sun-деру всё равно на приличия.
