На реке

Река была просторной, грязноватой, с омутами и отмелями, — как жизнь. Тамао стоял по щиколотку в воде, подвернув штанины, в старых розовых кроксах, чтобы не напороться на стекло или металлическую фиговину. Красно-белый поплавок покачивался на светлых от неба волнах. На берегу, в тени разросшегося куста ивы, на клочке вычищенного, разровненного песка стоял красный мопед Токио — поплавок, удерживавший самого Тамао близко к поверхности. — Привет! — окликнули сзади. — Херней страдаешь? — Не ори, рыбу распугаешь. — Тамао не стал оборачиваться. — Как нашел? Токио сдал? — Токио сдал, — довольно подтвердил Идзаки. — Не может устоять перед моим обаянием. — Не пизди, — лениво возразил Тамао. — А в такую даль ты потащился ради чьего обаяния? Уж не моего ли? — Не льсти себе, — отчетливо хмыкнул Идзаки. — Я твою куртку привез. Ты после пятничной разборки бросил, где стоял. А завтра в школу. — Да не стоило. В рубашке сходил бы. — Да мне несложно. — Спасибо. — Тамао повернулся. — Положи на мопед. — Куртка была в фирменном пакете. — Ты еще и в химчистку ее сдавал, что ли? — Так на ней крови было столько, что колом стояла. — Спасибо. Потом рассчитаюсь. Идзаки кивнул. Знал, что Тамао ничего не возьмет просто так. Уходить не торопился. — Так кого там я тебе распугал? — Рыбу. — Серидзава, в этой реке отродясь ничего приличного не водилось. — Да ты что? — Тамао прищурился, делая мягкий шажок навстречу. — Значит, сейчас заведется. Идзаки просто напрашивался на то, чтобы окунуть его разок. Дернуть за руку, направляя, основательно подтолкнуть вслед... собственно, и делать-то ничего не пришлось. Тамао широко улыбнулся, глядя, как Идзаки матерящейся ласточкой заваливается на мелководье. Поплавок плясал как ненормальный на взбудораженной глади. Когда светловолосая голова показалась на поверхности, от известной всему Судзурану прически ничего не осталось. Идзаки поднялся, встряхнулся как бойцовый пес и попер на Тамао. Подойдя вплотную, замер. Тамао беззвучно смеялся. Идзаки дернул его на себя, опрокидывая обоих, подняв маленькое цунами. Удилище вылетело из рук. Идзаки встал на ноги и, то и дело оскальзываясь, потащил Тамао туда, где вода доходила до пояса, время от времени роняя в реку. Тамао ржал, отфыркивался и снова ржал. Идзаки выбрал место поглубже и от души притопил его, придерживая за воротник. Тамао не стал выворачиваться, потянул за собой. Они барахтались, как годовалые щенки, падали, поднимались, цепляясь друг за друга, а потом вдруг оказались лицом к лицу так близко, что Тамао увидел слипшиеся от воды темные ресницы Идзаки. Его губы тоже были мокрые, прохладные, невкусные от речной воды, но жар, исходивший от них, от языка, от рук Идзаки, заслонял все. Это был всего лишь поцелуй, пока только поцелуй; но уже было ясно, что никакая сила не оторвет их сейчас друг от друга, кроме — немного позже — удовлетворения, стыда и чувства вины. Тело Тамао будто чувствовало Идзаки через слои промокшей одежды: затвердевшие от прохладной воды и возбуждения соски, напряженный член, поджавшиеся яйца, мелкую дрожь, рожденную порывом ветра и желанием; и Тамао сейчас хотел все это себе, хотел так, что не знал силы, способной его остановить. Оброненное удилище сносило течением все дальше, и красный поплавок был уже еле виден в речной зыби.