Сто первый день

Все вокруг давно стало обыденным и скучным. Каждодневная рутина полностью окутывала разум, заставляя абстрагироваться от всего происходящего вне. Он уже не замечал, как по утрам встает солнце, и лучи жадно бегают по лицам путников, приятно щекоча нежную кожу щек, отчего на лице проявляется легкий румянец. Как глаза сами по себе щурятся, а нос так мило и так по-детски морщится. Он больше не слушал утренние голоса птиц, которые так назойливо будили его по утрам, стараясь встревожить от вечного сна что-то внутри души. Его больше не интересовала жизнь, собственно как и её. Больше не искал прелести во всем происходящем; книга — пустая трата времени. Ему больше не хотелось наблюдать за тем, как меняется природа: теплая и мягкая зима медленно переходит в более приятную и цветущую весну, когда вокруг в воздухе начинает витать романтика и чересчур много благовоний от палисадников. Позже отцветает сакура и мир стремительно и окончательно просыпается, доставляя удовольствие людям гулять до позднего вечера, наслаждаясь приятным вечерним ветром. Но со временем ночи становятся холоднее, от чего всё естество замирает и засыпает вечным сном, оставляя лишь от себя темно-бурые остатки на пока что не промёрзшей земле. И потом всё по новой… Но вот только Какаши Хатаке обращал внимание лишь на две вещи в этом круговороте. Как отцветает сакура. И как осенний, до тошноты противный ветер, пробирающий насквозь, дует не с сентября, а с начала августа. В конце концов, его личность стала чем-то расплывчатым, не ощущая себя внутренне живым. Сидя в своей маленькой и пустой кухне, каждую минуту от любых действий в голове возникали воспоминания, образы, слова, ароматы… она. Дотошно белые стены, на одной из которых висели лишь две полки, а на другой цветок в милом пастельно-розовом оттенке. Раньше это место было более уютным, но теперь всё убрано, сломано, выброшено… Устремляя вновь свой пустой взгляд на растение, ветки которого прогнулись под натиском соцветий, уже отцветало, и крошечные бальзаминового, а где-то слегка лилового оттенка лепестки медленно падали на край горшка или вовсе устремлялись на пол. И раньше казалось, что внутри него рос точно такой же цветок, который был подарен Сакурой, но как оказалось — роза, с острыми шипами, которые с каждым днём становились всё острее и острее. Он помнил, до самой мелочи всё помнил… Как её нежные и хрупкие руки протягивали этот чёртов горшок с маленьким ростком. Как её тонкие, блестящие от какой-то помады губы умоляли лишь об одном: «Какаши, оставь хоть этот, ну прошу тебя». Всё-таки оставил. И теперь не может убрать. Когда он сделал последнюю затяжку, смолы неприятно осели в легких. Какаши надел маску и потушил сигарету о пепельницу, в которой бычков была целая куча. Хатаке схватился за голову, пытаясь отогнать вновь нахлынувшие голову мысли. Медленно проводя грубыми ладонями по запутавшимся и уже засаленным прядям, он прикрыл глаза. Черепная коробка словно сдавливалась под прессом, отчего внутри всё трещало по швам. Мигрени последнее время стали неотъемлемой частью его жизни. Медленно поднимаясь со скрипучего стула, Какаши вновь встал у раковины. Он тёр, тёр свои руки под сильной струёй воды, пытаясь смыть с них кровь своих товарищей. Но алые следы буквально въелись и стали частью его сознания. Черные пустые глаза с долей надежды хотели увидеть, как малейшая частица бордовых пятен отмоется. Но он знал, что это никогда не случится. На столе по-прежнему стояло две кружки с её любимым вересковым чаем, ведь ей так нравилось его послевкусие. Но теперь этот напиток ужасно обжигал все внутри, еще больше раздирая внутренний мир, заставляя раны сочиться. Где-то далеко внутри ему казалось, что вот, розоволосая девушка сидит перед ним, снова рассказывает о прошедшем рабочем дне в Госпитале и вновь расспрашивает о самочувствии. Как она непринужденно улыбается, прогнав у себя в голове что-то известное только ей, вновь заправляет надоедливую прядь за ухо и отводит взгляд куда-то в сторону, а потом благодарит за «самый вкусный чай в Конохе». Казалось, что вот, нежные и маленькие ладошки коснутся жесткого пепельного волоса, и комната озарится бирюзовым отблеском чакры. Но этого нет. Он один. Опустевшая кружка олицетворяла его внутреннее состояние. А другая, полная до краев, но остывшая… Словно позабытая и теперь никому не нужная. Но нет. Она нужна. Только ему. От накопившегося отчаяния и полного бессилия перед устрашающим будущем и терзающим прошлым, Хатаке резко сбросил со стола пустую кружку, которая тут же разбилась вдребезги. Осколки разлетелись по кафельному полу — подобно душе шиноби. Сильно нажимая на переносицу, ему вдруг показалось, что кто-то стучится в дверь. И нет, этот стук он не мог спутать ни с чьим другим: лёгкое одиночное постукивание, которое эхом отдавалось в этих стенах. Стук был таким родным. Желанным. Буквально сорвавшись с места, попутно наступая босыми ногами на стеклянные осколки, Хатаке подлетел к входной двери, настежь открывая её. Все тело обдуло холодным, словно зимним ветром. Он пробрался внутрь, заставляя окоченеть внутри. Зрачки, которые вот-вот на мгновение загорелись прежним огнём, потухли. На пороге лежал лепесток сакуры. В нём дрожало всё. Начиная от кончиков пальцев, заканчивая короткими ресницами. Вновь опустошенный взгляд прошелся по окрестности в надежде увидеть розовые локоны… Ведь он слышал стук. Этот чёртов стук! Хатаке с силой ударил рукой по двери. Косточки неприятно заныли. Но ему было без разницы. Закусывая нижнюю губу под маской, его грудная клетка разрывалась от крика, застрявшего внутри. Медленно скатываясь по стене, крепко обхватывая себя руками, Хатаке продавливал кожу около ребер, словно пытался добраться до еще бьющегося сердца внутри. (Но разве оно живое?) Перед глазами вновь возникло её тело, бившееся в предсмертной агонии. Как изо рта текла струя крови, а руки уже слабо давили на глубокое ранение. Весь зеленый жилет шиноби теперь насквозь был пропитан тёмно-красным цветом … Дрожащие зрачки искали помощь в глазах смотрящего. Но помощь уже нельзя было оказать. Некогда сапфировые, полные жизни и счастья глаза выражали самое дикое отчаяние. Скрепя зубами, куноичи пыталась держать себя в руках. Не показывать, насколько ей больно. Однако мир вокруг начинал тлеть: крики доходили уже эхом. И, закрыв глаза, тело бездыханно повалилось в бордовую лужу. От бессилия хотелось сесть на землю, зарыть себя в неё… сдирать кожу живьем, чтобы все вокруг было пропитано едкой и липкой кровью. Чтобы всё то, что так долго царит внутри — вышло. Хотелось выпотрошить себя изнутри — лишь бы забыть. Осознание этого всего пришло сразу… Как только последний локон упал на безжизненное и замученное лицо. Это надо будет отпустить. Её отпустить. Действительно отпустить. Но это было невозможно. Эта чертова девчонка стала таким родным, чем-то жизненно необходимым. Словно кислородом. Драгоценным камнем в давно прогнившем мире. Нет, она ушла слишком рано, даже не попрощавшись. Оставила за собой лишь только черный след, преследовавший Хатаке везде, где можно. В каждой встречной он искал именно те шелковые розовые волосы, пытался услышать её заражающий и по-детски наивный смех, жаждал вновь заглянуть и почувствовать легкий трепет от её изумрудных глаз. Но она ушла. И теперь её больше не вернуть. А у него на сердце лишь глубокие ножевые порезы, пустой и измученный взгляд… Вновь подняв глаза на лепесток сакуры, Хатаке нежно взял его в ладонь. Дверь тихо захлопнулась. Ступая босыми, порезанными от осколков, ногами по холодному полу, он дошёл до небольшой стеклянной банки, в которой таких листков уже насчитывалось с сотни. Положив его к остальным, он спокойно, но с явной горечью произнёс: «Сто первый».

Сегодня был сто первый день со смерти Харуно Сакуры.