***
— В чём проблема, сэр?.. — растерянно спрашивает Бек, думая, в чём же дело. Взгляд этого светловолосого мужчины ей не нравится — она не раз оказывалась в участке, забыв документы, и каждый раз взгляды служащих были жадными, маслянистыми — но это, хотя и было отталкивающим, играло ей на руку. С такими людьми всегда можно было договориться. Сейчас же на неё смотрели не как на товар, и не как на девушку — нет, нет. Даже не как на вещь — это было бы хоть привычно. Как на пустое место. Даже без раздражения — холодно и спокойно, мысленно будто препарируя. — Разве вы не знаете? — от его надменного голоса по коже мурашки. Бек водит взглядом по стенам и потолку, шарится в поясной сумке. Не думай; только не вспоминай. Это совсем-совсем другой человек, а задержание — всего лишь недоразумение, не больше; у неё все документы при себе, всё легально, законно, и нет причин ей вредить, пусть этот мужчина и выглядит пугающе — какой ему смысл? Для него это всего лишь работа. Просто смотрит так, как на труп ненавистного родственника. — Сэр, извольте, всё законно, — найдя наконец свои документы, она кладёт на стол свой билет. Раскрывает на страницах с номером, с этими треклятыми «12». — Это всего лишь… Один вид этого человека вгоняет в панику. — Мне нет дела до вашего жёлтого билета, мисс, — он лёгким движением руки смахивает свидетельство на пол, и, видно сразу, делает это специально. Бек давит зародившееся в груди укоряющее «офицер». Она бы пофлиртовала с ним, честное слово, но даже пытаться не хочется; противна сама мысль об этом — о том, чтобы льстить, чтобы ластиться к этому человеку. Мерзко. Двенадцатую не оставляет ощущение, что ей сегодня не вернуться домой. Поджав губы, девушка поднимает свидетельство с пола — оно улетело под стол, приходится встать на колени. Чужой взгляд — острый, ни капли не похотливый — но Господи, лучше бы он её хотел!.. — Тогда я не понимаю… Офицер, извольте, я… — Речь не о вашей работе, мисс. О вашем… постоянном клиенте? Возлюбленном? — он качает головой. — Для проститутки всё одно, верно? — Не понимаю, о чём вы. — Роберт Смит. Вы ведь знаете, что его подозревают в измене короне? Сердце Бек пропускает удар, второй — и с оглушительным грохотом падает вниз. В висках отдаётся его биение, а потом стихает, стихают вообще всё звуки, даже затыкается жужжащая под потолком муха — остаётся только его голос. — Нет. Это нехорошо. — Если он изменник, то почему свободно ходит по улицам? — во рту пересохло. Шрам никогда не говорил с ней о таких вопросах. Что она должна соврать? — При чём тут я? Это очень плохо. — Вам лучше знать, мисс. Это настоящий кошмар — похуже, чем воздух на окраинах столицы, чем самые тёмные трущобы для слабой девушки. Речь не о ней — и зная, кем является Шрам, Двенадцатой не становится легче. У неё проблемы, о, такие проблемы!.. — Но я ничего не видела! — Я думал, вы наблюдательнее, мисс, — он чуть склоняет голову набок, и в тени сложно различать выражение его лица. — Вы ведь Ребекка, верно? Или мне лучше называть вас Барбара? — Вы!.. — она задохнулась в тот миг, когда услышала свой псевдоним. Барбара была балериной; Ребекка — проститутка. — Откуда?.. — Для жандармерии никаких секретов нет. Вы удивительно глупы для падшей женщины, — и его губы тронула улыбка. Улыбка, которую Бек возненавидит — только дайте ей секундочку на осознание. Что вы сказали, сэр? Жандармерия? Да как вы смеете. Это ведь, чёрт возьми, не шутка — никто в здравом уме не станет шутить такими вещами. Или вы безумец, сэр? — Нет, нет-нет-нет, извольте!.. с чего бы!.. — Бек услышала свой голос; тихий, с какими-то болезненными интонациями. — Это, верно, ужасная ошибка. Жандарм расплывается в улыбке. На его форме никаких опознавательных знаков нет — этого, конечно, следовало ожидать. Бек рассматривает лацканы — и не замечает даже тоненькой цветной оторочки по краю отворота; она обычно красная. Нет и значка подразделения на пуговицах — они просто отблёскивают медью. Гладкие. Опускает глаза, чтобы рассмотреть манжеты — но натыкается взглядом только на кольцо. С каким-то камнем — нетипично для мужчины. Неважно. Ведь в итоге на его одежде нет никаких опознавательных знаков. Конечно — жандармы не всегда носят форму другого подразделения!.. У них вообще нет формы. О, жандармерия — они ведь везде, и Бек знала это, когда соглашалась проносить взрывчатку!.. — Вы не шутите. — Никак нет. — И в чём… в чём же вы обвиняете меня? — Бек кладёт на стол свой жёлтый билет. Страница с номером. Потом перелистывает — печати. Перелистывает снова — уже другие; это отметки о прохождении медосмотра. — Вы можете спросить в бюро. Я ни разу ничего не просрочила. Я нахожусь постоянно в своём кругу — разве в чём-то есть моя вина? Разве я могу быть свидетельницей — я лишь падшая. Жандарм надевает очки; должно быть, они лежали в ящике стола. — Вопрос с вашим занятием связан лишь косвенно. Бек сжимает в кулак ткань верхней юбки. Сердце стучит в висках — больно и заполошно; она чувствует, как всё её тело дрожит — беспорядочно подрагивают мышцы, сокращаются и расслабляются. О, она понимает, о чём её спрашивают!.. Прекрасно понимает. Но её никто не предупреждал; никто не говорил ей, что делать, никто, чёрт возьми, не предупреждал, что согласие — это гарант того, что за твоё дело возьмётся жандармерия!.. Бек не осознавала. Бек не думала о таком — впрочем, едва ли она вообще думала; а должна была. Просто обязана — иначе это умение думать будут вбивать в неё тяжёлыми кавалерийскими сапогами; пройдутся по рёбрам, по рукам, животу — о, конечно!.. разве могли они забыть, не учесть записи врача, которого Двенадцатая посещала так часто, как могла. — Значит, вы отказываетесь содействовать следствию? — а что ей терять? Жизнь?.. Бек молчит. Страшно настолько, что в голове ни одной мысли. Мужчина усмехается и снимает с пальца кольцо, крутит в руках со скуки. — Я не отказываюсь, — наконец выдавливает она из себя. Голос севший. — Но я не понимаю, чем могу помочь. Я ничего не знаю. — Не переживайте, вам помогут вспомнить, — и Двенадцатая была права, думая о солдатских сапогах. Конечно — к чему мелочиться с проституткой?.. Бек знает — жандармерия не разменивается на такие мелочи; это только первый круг Ада, это только безвольная бесконечная скорбь — а её ждут пустыни, полные раскалённого песка, ждут огненные вихри и ядовитые воды, ждут трёхглавые псы, отрывающие от слабого тела кусок за куском. Их методы всегда были безызящны. Ублюдки!.. Низ живота больно тянет; сложно сказать, от одних только ударов это — или причина намного более страшная. Кровь пачкает подол; право слово, Бек должна была ожидать чего-то подобного — но всё равно она с ужасом смотрит на тёмную влажную ткань; цвета в полутьме почти не видно. Допрос не останавливается. И хотя следователь замер, остановился на мгновение — голос жандарма, один короткий приказ заставил его продолжать. Бек не помнила дальше — потеряла сознание, кажется, утонула в вязком беспамятстве. Когда проснулась — во рту было сухо; горело всё тело, ныло и чесалось — юбка была противная на ощупь, вся в засохшей крови. У Двенадцатой защемило сердце, она опустила голову на стол и позволила себе тихо-тихо всхлипнуть. Было жутко рыдать, даже дышать громко ей было страшно — да и, если честно, после этих побоев просто-напросто больно. — Вижу, вам лучше, — она приоткрыла глаза, чтобы увидеть сложенные в замок ладони с той стороны столешницы. Белые-белые пальцы и кольцо с камнем — нетипичное для мужчины. — Может, вам нужно воды? Бек не было лучше. Она хотела ответить, но не смогла — и дело было не только в том, что горло жгло и драло. — Барбара, — жандарм вздохнул. — Я знаю, что вы перевозили взрывчатку. Вас, должно быть, долго уговаривали, я прав? Она не ответила. — Я мог бы осудить вас за это. И за убийство нерождённых, — как будто вы не убивали детей. Бек зло сжала верхнюю юбку, чувствуя жёсткую-жёсткую пропитанную кровью ткань. Он знал. Он всё знал, понимал, что приказывает делать. — Но вас готовы пощадить, знаете — я ведь понимаю, что вы только жертва обстоятельств. Судьба обошлась с вами крайне нечестно, вас выкинули на улицу — и вы злитесь. Только на вас, сэр. На то, что вы лжёте, на то, что вы заставляете её выбирать, на то, что убили — а она, быть может, собиралась получить обратно свой паспорт. Выйти замуж, знаете. Люди так делают. — Но разве это повод умирать за чужие идеалы? Идеалы? Они разве были?.. Бек не знает. Бек хочется плакать и спать. Ещё — пить. Но больше всего она жаждет жить. Безумно. — Меня не арестуют?.. — Разумеется. Безумно, знаете — Двенадцатой не хочется снова спускаться в Ад. Нужно будет посетить врача. Сегодня же — ещё не ночь. Можно умереть, потеряв ребёнка вот так.***
Шли сначала по главной улице, потом свернули к набережной. Жандарм безмолвно следовал за Бек на полшага позади; он делал вид, что вовсе не имеет отношения к проститутке, которая, давясь слезами, медленно бредёт вдоль улицы. Сейчас тут немноголюдно — лишь то тут, то там обнаруживались небольшие компании пьянчуг — ненавистный тип клиентов. В большинстве своём тучные, пропахшие алкоголем, старающиеся обмануть с оплатой — будто Бек брала так много. Она никогда не была требовательной. Место, где она пришла в эту жизнь, не располагало — это было ужасное место, похожее на комнатушку, где сейчас жила Двенадцатая, как две капли воды схожи меж собой. Она лишь на немного вырвалась из этого места — чтобы потерять всё. Впрочем, это было секретом. Маленькой тайной не самой умной проститутки. Тайной, что было бессмысленно скрывать — ведь жандармерия находила и не такие скелеты. Двенадцатая планировала быть балериной — это, знаете, было принято в столице. Брать детей из бедных семей в пансион, учить их искусствам, чтобы позже они были полезны. Только это было сложно — шаг в сторону, и дорога тебе, неприспособленной к жизни малолетке, только в дом терпимости — это если по-доброму. Она остановилась. Озябшими пальцами коснулась перил — перчатки где-то потерялись, ещё до того, как она выбросила свой жёлтый билет с номером, который запомнить было ну просто неприлично легко. Двенадцатая — так её называли в канцелярии, и также — те полгода, что Бек успела проработать в борделе прежде, чем уйти работать в одиночку, получая за каждого клиента значительно меньшую сумму — но тогда, да и сейчас, это казалось единственным выходом. — Я тут часто работала раньше, — Бек постучала ногтём по перилам. Жандарм ничего не ответил. Поначалу — Бек не знала, сколько именно она ждала хоть какой-то реакции; просто смотрела на маслянистое небо, ощущая во рту его привкус, смешанный с выбросами заводов и металлом. Оно нависало над ней, словно кара за преступление, оно давило, вжимало в землю. А внизу был лёд. Он был тоже с больным жёлтым оттенком. Весь город был жёлтым. — Вы решили совершить ностальгическую прогулку? — Да, сэр, — не таясь, ответила Бек. — Разве это лишено смысла? — Не думаю, что там вы будете скучать по тому времени, когда зарабатывали… продажей своего тела, — Двенадцатая явственно ощущала ленивое презрение; то, с какой скукой оглядывали её кричащее платье, перекупленное с четвёртых рук — платье с корсажем; и если выбранный цвет — который был обязателен для наряда проститутки — ещё мог кому-то показаться цивильным, то корсаж, имеющий спереди специальные застёжки, уж точно давал понять, чем занимается его владелица. — Не думаю, что мёртвые способны сожалеть, — холодный взгляд жандарма на секунду стал чуть более заинтересованным, потом опять омертвел. — Я ведь понимаю, что вы меня обманули. Как подло, однако — солгать женщине о таких вещах. — С издержками вашего ремесла стать женщиной будет практически невозможно, — Бек повела плечом; шпилька задела её, безумно задела. — И в последний раз это была ваша вина, — что-то будто ударило ей в голову; однажды Бек попробовала алкоголь — и напилась так, что утром едва смогла подняться с постели. Она не притрагивалась больше к спиртному, даже если поили клиенты. Сейчас ей казалось, что она пьяна. Она выбросила билет, дерзила жандарму, которого должна была не просто презирать, но и бояться, а проблемы и её вина, хотя и казались неподъёмными, легли не совсем на её плечи. Их несла какая-то другая Двенадцатая, а Бек лишь безудержно смеялась в припадке, цепляясь окоченевшими руками за металлические перила и столбы, а потом насилу отдирая пальцы. Девушка попыталась и головой удариться — но её задержал жандарм. Подхватил под локоть и потащил за собой. — Вам, право слово, действительно нужен сопровождающий, — Бек спотыкалась о каждый камень, но послушно плелась за жандармом, который, несомненно, её адрес знал. Ну же, Бекки — вспомни о том, куда вы идёте. Не по твоему адресу — а к тому месту, где тебя закопают. Двенадцатая туда вовсе не хотела. Но Том начинал терять терпение. Он был или на взводе, или возбуждён — и Бек ставила на первое; почти что была уверена. Впрочем, даже если второе — стоит быть готовой к тому, что это будет безумно жестоко. Он не умеет иначе. Это видно. Обычно такие люди убивают проституток в назидание — а этот просто нашёл другую мишень, и над девушками теперь только глумится.***
— Ты точно готова? — Бек стучит пальцами по стоящей коробке. Она совсем небольшая, большую её часть занимает ткань. — Бекки. Мурашки по коже от такого тона и от того, что он так близко. Его голос — немного хриплый и будто прокуренный, хотя от Шрама никогда не пахло табаком. Это такой воздух. Тут у всех так. — Да. Наверное, — она поджимает губы. — Я помню всё, что нужно сделать, если ты об этом. Только… немного жутковато, — и к чёрту этикет — разве можно держать дистанцию с ним? Шрам шепчет; его и без того хриплый голос становится совсем низким, таким странным, но по-своему очаровывающим. — Чего ты боишься? Бек отвечает тем же шёпотом. — Оно не взорвётся в поезде?.. — Шрам качает головой. Заправляет прядь, выпавшую из её причёски, за ухо Двенадцатой. И он так безумно близко, что от этого внутри всё сжимается. Бек опускает глаза. Она боится не только взрыва — она боится не успеть. В груди словно птица теснится, как в клетке; охвачена странным предчувствием Двенадцатая была вот уже какую неделю, но не могла понять, в чём дело. Не было никаких причин бояться — но страх сковывал её, пробирался в горло, в лёгкие, в голову — прятался за тонкими височными косточками. Было жутко холодно, но даже если надеть на себя салоп, лучше не станет. Этот холод был под её кожей. — Ну что ты? — вздрагивает. — Ничего. Нужно собрать вещи, — отходить не хочется; ей безумно хорошо стоять вот так вот, рядом со Шрамом, когда любое слово собеседника вызывает дрожь, что спускается вдоль позвоночника и расползается по всему телу. Но вещи правда нужно собрать. Старый чемоданчик, чёрт знает откуда и кем принесённый — но это совсем не важно. Коробку нужно обернуть сверху — Бек берёт какую-то шаль, не глядя на то, откуда — и кладёт её на дно чемодана; задевает случайно остренькую застёжку — неприятно. Нужно забить всё внутри какими-нибудь тряпками. Чтобы уж точно ничего не сломалось и не взорвалось от удара, чтобы, открой кто чемодан, не смог сразу понять, что она везёт. Через четыре часа она должна будет быть на вокзале. Всё спешка, спешка, и кажется, что… — Бек? — она оглядывается. И, право слово, если бы у неё что в руках было — она бы уронила это. Шрам рассматривает пуанты с выражением крайнего любопытства; ленты, подрезанные, полураспущенные — ей так и не хватило решимости их заменить. Маленькие ещё — она давно покинула училище; слишком давно для того, чтобы помнить, как танцевать, чтобы сохранить растяжку. Остались только пуанты да множество маленьких шрамов на ногах. — Ты раньше… — не говоря ни слова — не желая говорить вовсе — она забрала пуанты; закинула в какой-то ящик, задвинула подальше, закрыла с громким хлопком. — Бек. — Нужно собрать чемодан. Где, говоришь, я должна буду остановиться? — но Шрам перехватывает её руки, притягивает к себе. Гладит по кое-как собранным волосам — не успела ещё прибрать их в цивильную причёску, так, сделала пародию. — Успеешь собраться, четыре часа ещё — и это ведь не до посадки. Бекки, — уголки его губ чуть-чуть приподнимаются. Тянет за собой — на кровать. Двенадцатая послушно садится. — Что случилось? — Ничего такого. Это не мои вещи — забыл кто-то до меня. — Тогда почему не выкинешь, не отдашь? — потому что при одном взгляде на пуанты сердце болезненно сжимается. Думаешь, она не пыталась? Бек молчит; Шрам наклоняется к ней, бегло целует — в лоб, в висок, в уголок губ, до одури нежно, но это ни капли не успокаивает, как было бы в любой другой раз. — Что же ты, Бекки?.. — и что рассказать, она не знает. Только отстраняется от объятий и прикосновений обожженных ладоней — в её доме Шрам всегда снимает перчатки. Может, это знак доверия и привязанности — а может, ему просто неудобно в перчатках. Неважно. Двенадцатая не знает. Шрам вздыхает. — Не рассказывай, хорошо. Только останься немного. Четыре часа ещё, — и снова гладит по волосам. Шепчет на ухо всякое, целует. Шрам никогда не был хорош в том, чтобы успокаивать людей — привыкший, должно быть, с самого детства говорить исключительно по делу. Бек не знает, откуда он взялся — казалось, что из ниоткуда. Просто однажды пришёл, а вокруг него начали собираться самые разные люди — с одной лишь общей чертой. У всех у них горели глаза. И каждому находилась цель — Шрам каким-то образом умел вести за собой людей. Был безумно приятным человеком — человеком, с которым можно не только спать. Он проверяет защёлку — всё извечная паранойя. — Мне жаль. — Ты даже не знаешь, что было. — Но ты боишься этого. Значит, это не было чем-то хорошим, — шепчет. Целует — и становится безумно тепло. — И поэтому мне жаль. Это неправильно, это какая-то дурость, но Бек льнёт к нему ближе, целует в ответ, шепчет в чужие губы. Ищет застёжки руками. Корсаж развязывать намного легче, чем корсет, но он не торопится. Ему ни к чему торопиться — да и Бек тяжело расслабиться, потому что она не привыкла кому-либо доверять поцелуи и, как бы то ни было странно, тело — она обычно предпочитала оставаться в сорочке, чулках, всём прочем. Блузка с рукавами-фонариками, пышная юбка до середины лодыжки, нижняя, фатиновая — ещё короче; для девушки совсем просто, а, впрочем, довольно удобно. Учитывая её работу. Холодно, разве что, но и на улице она не спала. Сегодня она, конечно, не собиралась работать — но существуют ведь нормы внешнего вида, которые нужно соблюдать. Тем более перевозя взрывчатку — нельзя вызывать ни малейшее подозрение. А проститутка, поехавшая на неделю в столицу — дело хоть и не частое, но знакомое полиции. Изнутри обжигает; какое-то больное предвкушение, ненормальная тяга к прикосновениям — он кончиками пальцев проводит по рёбрам, вдоль позвоночника — ниже. Стянув подъюбник, касается внутренней стороны бедра — Бек, судорожно вздохнув, прогибается в спине. Привычно шарит руками по чужому — но знакомому — телу, развязывая многочисленные застёжки — пуговицы, шнуровка, какие-то петли. Шрам прикасается так, что под веками взрываются звёзды, а каждый вдох получается каким-то судорожным, слишком громким. Это так странно для проститутки — хотеть с кем-то быть без цены, не тянуться за жёлтым билетом, показывая, что посещаешь врача. Это невозможно. Это ведь просто слишком. Хочется прогибаться, хочется целоваться взахлёб, хочется видеть его — не прятать взгляд, считая привычные шестьсот шестьдесят. Она тихо стонет — по-настоящему, не притворяясь, не пытаясь угодить кому-то. Сводит ноги сильнее, подаётся навстречу. Глаза немного щиплет. Должно быть, поплыла косметика, которой ей пользоваться нежелательно, но она всё равно пользовалась. Неважно!.. Просто так хорошо. Спокойно — к ней прислушиваются. И не больно ни капли. Она жмурится, и под веками вспыхивают разноцветные огни, электрические искры, как от тех приборов, что стоят у Шрама на подоконнике. И очень-очень тепло внутри. Не хочется никуда уходить. И Шрам больше ничего не спрашивает, только гладит по голове. А за окном медленно падает крупный снег, и от малюсенького окна тянет холодом вдоль стены и по полу, но на это уже наплевать. Нужно собираться. Двенадцатой слишком лениво, она лезет целоваться и старается не думать ни о чём.***
Больше никогда в её жизни не случится ничего хорошего — да и жизнь будет безумно короткой, Бек знала это. — Почему вы меня провожаете? — наконец не выдержала она. Сказала — и стало будто легче дышать и смотреть в чужие злые глаза. — Хочу знать, где вы живёте. — Вы ведь и так знаете. Да и зачем? — жандарм усмехается и не отвечает. И Бек думает, что он безумен сейчас, в это конкретное мгновение, когда ему удалось найти заговорщиков. Ей кажется, что он лелеет в душе мысли о допросах и пытках, о беспредельной жестокости, и это ужасает. — Вы не похожи на того, кто к нам ходит. — Мне безумно интересно, почему вы не остались в борделе, Барбара, — мёртвые глаза на мгновение оживляются. Может, и правда ему любопытно — возможно, это порок, но уж точно не для жандарма. Вам не привыкать совать нос в чужую жизнь, верно? — Меня там тоже звали Барбарой. Только и всего, — она пожимает плечами. О, в борделе ей нарочно напоминали, что она обучалась искусствам — спрос на образованную девушку был больше. Вот только каждый клиент своим долгом считал над ней потешаться. Было невыносимо слушать рассуждения о балете тех, кто никогда не был близко к сцене. И псевдоним, который дали в училище — тоже. — Или вы хотели чего-то ещё? — Идите домой, — он идёт следом, отставая на какие-то полшага. Бек оглядывается, нервно комкает юбку. До сих пор ощущение, что она в крови, даже спустя столько времени. С момента передачи взрывчатки до того дня, когда она всех… Тогда прошло два месяца; потом, после допроса — почти неделю просто пролежала в постели, потом — искала возможность со всеми свидеться и каждый вечер ходила в участок, потому что этого требовали жандармы. И вот — всё кончилось. Их завтра убьют, и ничего Двенадцатая не сделает. Шрам, наверное, сейчас проклинает её. И это справедливо, это правильно — она предала его. Рассказала жандармерии то немногое, что знала — потому что в тот день намного больше боялась за себя. Интересно, правда? И Бек знает, что, встретив его по ту сторону, не сможет оправдаться. И это тоже будет честно. Она не заслуживает прощения, но пока что только знает это, а не чувствует. Страшно и стыдно будет потом — когда в лоб упрётся дуло револьвера. Тогда же будет и совестно. Одно только не ясно. Отчего тогда её не казнили по закону? Как ножом по ногам. Бек поворачивается на скрип ступеней — Том поднимается за ней в комнату. Или задушит, или возьмёт.Что вам угодно, месье?