подобострастное заглатывание ножей

Если у Чарли начинают отпускаться руки, то она вспоминает дни зачистки, моменты, когда адские твари лезут на стены собственных жилищ, а с небес на них падают ангельские квазибожества; Чарли представляет какого это, быть замурованным внутри единственной ведущей вниз улицы, которую вычерпывает своей исполинской ложкой священная армия: утробная многоголосица, в каждой из ее рук по копью Лонгина и мозгов в каждой из ее голов хватает лишь на простейшее инстинктивное «движущееся убивать» максимум (смилостивилась зачистка в этом году, всех жертв карала милосердно, по-божески – и мало кого это утешило, конечно). Ей, привилегированной по родственной связи с самим Люцифером, бояться этого истошного экстремистского экстаза, замаскированного под миротворческую гуманитарную акцию, смысла нет, но в Чарли, не знающей жизни человеческой вовсе, от чего-то людского больше всего и потому сие событие каждый раз сопровождает ее ментальными монологовыми пытками внутри собственной головы, терзая сострадание и жалость. Чарли думает, что отель счастья это спасение для всех. Спасение для нее самой. Что отель счастья стоит секундного разочарования на отцовском лице и ее собственного публичного позора на голубом глазу. Что отель счастья стоит одного макабрического танца с Аластором, стоит того, чтоб сквозь вату обструкции ощущать невыносимый эмбиент и шипение радиоволн в своей голове. Кажется, что он просто переключает станции на старом приемнике в пустом, залитом восковым и неподвижным светом холле, со стенами желтого цвета и натертым тускло блестящим паркетом: щелк, щелк, щелк. И между ними – лес можжевельника в котором бродят олени по хрустящими осенними листьями, трупами, закопанными где-то за деревьями, и криво тянущимися темными ветками на фоне белых пятен луны. Аластор говорит о серьезных и важных сердцу Чарли делах со смехом и нетерпеливой улыбкой, по-любовнически аккуратно придерживая за плечи и с каждой ладони его раскаленным подсолнечным маслом течет кровавая магия, – каковой настигал он всякого из прежних бесов подобно клепальному молотку, заржавелым ножницам или хирургическому шилу, – полной настолько могучей утробной боли, что ее сил хватило бы призвать посреди полудня полнолуние и щупальцевидную орду из-под земли. Но у Чарли к подобному страха нет, ее с младенчества бережно качали и разворачивали ей вишневые леденцы руками куда более опасными, которые созидали ад тысячелетиями назад и перекраивали его под свое угодство, застилая всю землю нисходящим паром кровавой бани; руками, которые посягали на владение небесами, которые богомольей пастью вцеплялись в крылья милостивых ангелов, ломая суставы, да кости, оставляя паству изнывать в скорби своей. Жаль только в наследство от этого Чарли досталась по большей мере лишь любовь к раскатистым песням, которые не имеют даже исключительно аудиальной силы и которых раньше не было, разумеется, никогда; ни секунды даже. Но Аластор из непритязательных и ради своих целей готов спеть для нее десяток песен, особенно если они сладко текут по языку, как южный акцент или старый добрый свинг из салона глянцевого крайслер империал, пока он укутывает тело в пищевую пленку, как мясо в супермаркете, или в мусорный трупный мешок, и затаскивает на заднее сидение; на переднем лежит газета, она несвежая, отстает от городских новостей на неделю (большой заголовок говорит об очередном убийстве, маленький пересказывает события летней ярмарки с окраины), и вафельное полотенце с материнской кухни, вымазанное в щербатом красном. Чарли песни Аластора нравятся больше, чем его слова, пусть они и похожи на сумасшедшие скачки со станции на станцию, с передачи на передачу; сто радиоимпульсов космического пульсара из созвездия Волос Вероники, которые превращаются в звук, и взрыв далекой звезды десять тысяч лет назад с отсветами, бродящими по вселенной. Чарли позволяет ему вести в танце, окружая себя запахом трухи из под олених копыт, пропаренной одежды и притупленной ярости под мутной гнилой пленкой застарелого страха (те, кто так пахнут, на самом деле ничего не боятся – все самое ужасное уже стряслось с ними или в них самих); позволяет оставить в ней собственные пульсары, резонирующие с его присутствием: некие маяки или волны, что переключаются вами собой, словно внутри приемника. И одному только Богу известно во что бы все это превратилось, не протарань некто стену отеля с шумом и силой, сравнимой с выстрелом из охотничьего ружья прямо в голову (шестнадцатый калибр одной пулей способен уложить взрослого оленя, не слишком проворного кабана и, безусловно, человека), который очищает сознание, вымывает из глаз неон, заглушает шипение и возвращает лица туда, где, казалось, минуту назад были улыбчивые бумажные маски. И на чистую голову Чарли вновь ощущает острый взгляд каждой порой своей кожи, тревогу и опасность; она вспоминает книгу, которую ей когда-то читал отец, как простой человеческий разум искусственно развивают до совершенного, а потом этот процесс идет на спад; Чарли чувствует, что она тоже идет на спад и время, когда она обладает знанием о Аласторе – злым, звенящим, топящим и леденящим кровь – пытается пройти без ее на то желания, закармливает магией и слишком острой джамбалаей. В конце концов, Чарли никогда не сможет избавиться от своей эмпатии, не сможет не принимать кого-то, кто вырос на боли, кого-то живого и бьющегося, кого-то прекрасного в своей темной и черной статичности. Она мысленно говорит себе: это все ради отеля. И цепляет из своей тарелки еще одну креветку.