Одной ногой он стоял в прошлом, другой вступал в будущее, а между ног у него была жуткая действительность.
Тем, кому не довелось побывать там, тюрьма, конечно, представляется странным и загадочным местом. Тем более - русская тюрьма. Три с половиной года я был полнобесправной частью такого заведения, почти что рядовым заключенным, и могу с уверенностью сказать: никаких загадок нет. И в людях, населяющих тюрьму, нет ничего особенного. Nothing special. Ничего такого, чего не было бы в людях за ее стенами. Тюрьма - это мир внутри мира, его маленькое кривое зеркало. Все что есть на воле, есть и там, разве что человеческие страсти разрастаются в тюремных стенах слишком быстро. Как чернобыльские грибы после весеннего дождичка - вспухают в одночасье, не оставляя места свету, воздуху, вере в лучшее, и когда места становится слишком мало (в тюрьме с этим делом всегда проблемы) страсти кипят и взрываются. Но не так уж часто. Еще один стереотип, не переживший проверку реальностью: тюремная жизнь в основном состоит не из ярких событий, а из серой, угрюмой каждодневной скуки. Увы, мне в русской тюрьме скучать не приходилось. Я слишком много знал, слишком много умел, и всегда ходил по краю. Я и сейчас немного на краю - ногами на шатком стуле сознания, шеей в петле сомнений, и в этой связи я часто вспоминаю одного человека. Не по доброте душевной, но по долгу службы удержавшего меня однажды от падения. Имевшего наглость утверждать, что спас мне жизнь.~
В общей сложности я провел в русской тюрьме три года, шесть месяцев и два дня. Я был осторожен - почти примерный заключенный, и тем не менее меня трижды переводили из камеры в камеру. В тюрьме такой перевод - наказание, и применяют его к нарушителям дисциплины и "правил внутреннего распорядка". В моем случае не было оправдано ничем, кроме наличия высоких "покровителей" в ФСБ. Дважды эти переводы заканчивались благополучно - я находил общий язык с новыми сокамерниками (это называется "propiska") и приживался на новом месте не хуже, чем на старом. Никто не знал истинного моего положения, так что в глазах заключенных я был "muzjik" - человек, попавший в заключение за бытовое преступление и планирующий вернуться к законопослушной жизни. В местной иерархии это невысокий, гарантирующий относительную безопасность статус, однако я и не думал расслабляться, всякий раз готовясь к худшему: хорошее отношение "контингента" к новенькому обуславливалось отсутствием провокаций со стороны администрации и могло в любой момент смениться с милости на гнев. Третий "переезд" меня поначалу не слишком огорчил - распознать "press-khata" на глазок невозможно, о таких вещах узнаешь только тогда, когда тебя беспричинно выволакивают на середину камеры и начинают избивать. Хотя у моих палачей как раз был повод для агрессии - роскошный повод, я "zapalilsya" на одном из самых страшных тюремных грехов, доносительстве. Естественно, ничего подобного я не совершал, естественно, никому до этого не было дела. Все было подстроено. Пять дней миновали в серости и рутине - я присматривался, ко мне присматривались, на третий день удалось завести полезное знакомство, а на четвертый я ввязался в маленький конфликт, и он был мгновенно решен в мою пользу авторитетным человеком. На мою сторону встал Игорь - не старый, плотно сложенный мужчина с крайне неприятными чертами лица. Природа любит повторяться и делает это с юмором: русский уголовник поразительно напоминал нашего министра юстиции, того самого - отправленного в позорную отставку за непомерные аппетиты. Я счел это сходство дурным предзнаменованием и оказался прав: именно Игорь впоследствии руководил моей экзекуцией и делал это без вдохновения, другими словами - по распоряжению свыше. Вечером пятницы меня внезапно вызвали к следователю. Состоялся пустой обмен словами (так называемый разговор "о погоде, кино и перспективах охоты на носорогов"), а утром субботы, в самый ленивый день недели, когда по обе стороны тюремных баррикад наступает затишье и относительное расслабление, грянул внеплановый обыск. Изъятие запрещенных предметов и нехитрых богатств само по себе неприятное событие для любого заключенного, но на этот раз "обиженной" оказалась только наша камера. Надзиратели еще не закончили "shmon", а я уже чувствовал, как сильно ненавидят меня сокамерники. Когда мою койку демонстративно обошли вниманием, опасение превратилось в уверенность - за меня наконец-то решили взяться всерьез. Что я мог поделать с этим? Почти ничего. Принципиально не отводить глаза, выдерживая злобные взгляды так, как будто это первые удары. Участвовать в тюремных драках мне уже доводилось: я знал специфику, риски и последствия. Надежда отделаться синяками и водворением в изолятор на тот момент была довольно крепкой. По негласному правилу вечером субботы заключенные организованно пили водку, и несмотря на обыск, истощивший личные запасы контингента, около восьми вечера на столе появилась выпивка и закуски. По неутешительным подсчетам, против меня было десять здоровых, крепких недоумков и два их лидера, плюс - парни помельче на подхвате. Я наблюдал за их приготовлениями со второй полки и прокручивал в голове разные варианты защиты, но ни один из них в конечном счете не пригодился. Около половины девятого меня вежливо попросили спуститься вниз, уведомили всех присутствующих что я "kozel" (добровольный помощник администрации) и, навалившись вдвоем, подтащили к стене. Умеренное сопротивление в таких ситуациях даже приветствуется. Пока ты огрызаешься и стоишь на своих двоих - никаких проблем, люди развлекаются, как могут, а ты им в этом помогаешь. Под одобрительный гул и смешки двое содрали с меня майку и прижали животом к стене, а третий встал сзади и на потеху зрителям начал бить по верхней части спины и заду. Это было что-то вроде палки, обернутой в полотенце. Удары наносились точно, но не жестоко - я дергался сильнее, чем мог бы, и негромко матерился по английски. Реагировать, когда тебя наказывают, тем более за дело - непростительный моветон, заявка на то, чтобы стать изгоем, но в моем случае это был единственный способ потянуть время. А изгоем я и так был, просто в силу национальности. - Чего, чего? По-человечески балакай! Вжарь ему, Василий, ну-ка! И Василий вжаривал. Терпеть побои становилось все труднее, я начал вырываться по-настоящему. Те, что стояли по бокам, мигом учуяли перемену - Василия отослали к столу, угощаться водкой и колбасой, а меня было решено привязать к нарам. Я воспользовался небольшой передышкой и с разворота врезал кулаком по чьему-то лицу - просто чтобы были в курсе моего мнения. Расплата не заставила себя ждать: от удара в висок я покачнулся, меня поймали и заставили встать на четвереньки. В нос ударил тошнотворный запах - коктейль из хлорки, мочи и невыносимо гадкой тюремной воды, которой моют пол и изредка пьют сырой, когда нет чая. Глаза заслезились, но я до обидного четко видел ноги своих карателей, каждую гребанную ворсинку на шерстяных носках, и никуда не мог от этого зрелища деться. - Не борзей, козлик, по-хорошему пока предупреждаю. Я узнал голос Игоря - он очень спокойно, без издевки, советовал извиниться перед хорошим человеком, которого я-наглец посмел обидеть. Пришлось бормотать извинения и спешно закусывать губы, сдерживая рвущийся наружу вой. Несколько сильных пинков в живот, последовавшие за моей репликой, стали точкой невозврата, и для них и для меня: следы побоев на животе хорошо заметны. - Хуй что ли жуешь? Это означало - "говори громче". Я отдышался и повторил извинения, вызвав своим акцентом приступы смеха и агрессии: прежде чем мои руки оказались прикрученными к железной перекладине, на них наступили бессчетное количество раз. Не ботинки, конечно, всего лишь пластиковые шлепанцы (мои пальцы на тот момент побывали в переделках похуже), но Рубикон был пройден, и надо мной глумились, получая двойное удовольствие от того, что я ни в чем не виновен. Издеваться над прогнувшимися под тюремное начальство - ежедневный спорт для касты не прогнувшихся, но силу ненависти приходится тщательно контролировать, сдерживать, а я был перед ними по-настоящему беззащитен. И к тому же иностранец. Это придавало расправе особо пикантный вкус: надо думать, многие из тех двенадцати до конца своих дней будут хвалиться, что истязали на зоне настоящего живого англичанина. Все в моем "прессе" было тщательно продумано, вплоть до резервного запаса водки и глухоты надзирателей. Фантазии в камеру не завезли: табуреткой, бутылкой, ногами - с девяти до половины третьего меня тупо избивали, меняясь и отлучаясь к столу за едой и выпивкой, а когда я перестал подавать малейшие признаки неравнодушия, освободили. Настал черед разнообразных "аттракционов" с моим участием. "Пока дышу - надеюсь", "пока дышу - надеюсь". Я ни секунды не сомневался, что истинные провокаторы сидят в Москве, а тюремный персонал и заключенные - всего лишь марионетки. Понимание истинного положения вещей и вера в то, что убить меня не посмеют, укрепляла выдержку: я ничему не сопротивлялся, но устные приказы стойко игнорировал, каждый раз срывая за это пинки, понукания и толику незримого одобрения. Иногда одобрение становилось более ощутимым, доходило до того, что надо мной переставали смеяться - так было, например, когда мы играли в "koshechka". Это очень простая армейская игра: тебя сажают на стул, руки вдоль туловища, ноги на полу, и в какой-то момент стул опрокидывают. Если успеваешь зацепиться конечностями и упасть вместе со стулом - ты koshechka, тебе повезло, если упал раньше - добро пожаловать в ад, проигравшего недолго, но изощренно избивают. На быстроту реакции я никогда не жаловался, так что вскоре мы уже играли в "вертолет". Для этого мне выдали два полотенца, намазанные по краям зубной пастой, выгнали на середину камеры и приказали крутиться, как дервиш - разгонять дымовую завесу и вонь. Этакий живой вентилятор. "Пока дышу - надеюсь", "пока дышу - надеюсь" - я старался контролировать дыхание, а в перерывах твердил эту мантру на всех известных мне языках. Голова кружилась, но была ясной, и вскоре я вспомнил даже svenska spraket. Очень прилежно учил его перед командировкой в Стокгольм - ну еще бы! - первое настоящее задание. Отчасти это было и подарком на день рождения: пить шампанское, прогуливаться в смокинге под ручку с красоткой Присциллой Пи, и между прочим обеспечивать безопасность Джозефа Ротблата - совсем не то же самое, что гоняться за террористом-смертником по вонючим лондонским коллекторам. Джозеф оказался очень милым и живым стариканом - так по-детски радовался, когда агенты говорили с ним по-русски... - Стоп машина! Отдыхай. Я остановился, сказал "спасибо" и попытался осесть на пол, но меня тычками подняли на ноги и загнали на первый ярус. Тело болело, дрожало, но было вполне целым - им хватило здравого смысла не увечить, хотя предложения звучали на протяжении всей вечеринки. Немного придя в себя, я забился в самый темный угол и, обхватив руками дрожащие колени, начал прислушиваться. Русские скоты пили, кто-то вполголоса рассказывал анекдоты, кто-то тихо и сосредоточенно возился на втором ярусе, укладываясь спать. Создавалось обманчивое впечатление, что они выдохлись, но меня не так много били по голове, чтобы я устал ей думать. Те, кто никому не нужен, обитают на третьих полках, под самым потолком, а я - вот он, по-прежнему под рукой. Идею перетечь повыше я отмел, как слишком рискованную - оставалось только ждать и размышлять. Мысли упорно крутились вокруг фразы "хуем не наказывают". Если в тюрьме будет слишком много "опущенных" - рассуждал я, - на всех не хватит грязной работы и пространства, а это никому не нужно. Но бесстрастный внутренний голос подсказывал, что мне уготована участь исключения, подтверждающего правило. Даже если этот Игорь или кто-то другой, кому было отдано поручение прессовать, давно забыл обо мне, другие напомнят, и сообразительный человек, конечно же, даст добро - просто чтобы захмелевшее стадо не заподозрило, что пляшет под чужую дудочку. Когда в резко наступившей тишине прозвучало мое имя, а следом взрывы пьяного хохота, мне оставалось только поздравить себя с проницательностью. Вскоре явились первопроходцы. Предусмотрительно явились втроем, и на их рожах было написано то, чего я предпочел бы никогда, ни при каких обстоятельствах не видеть. - Скучаешь? - один из них уцепился за полку и, повиснув на ней, потянулся схватить за колено. Он был чертовски пьян, а я очень зол и напуган. В общем, ударил его по руке. Как ни странно, ублюдок не разозлился. - Смотри-ка, братва, ржачно так выёживается! Братва плотоядно заулыбалась. - Так как дела, интурист? - теперь в мое личное пространство лезли уже двое. - It all was ok until I saw you. Lay off. [Прекрасно проводил время, пока не увидел тебя. Отвали.] - Что? За меня перевел Юрий - когда мы работали за соседними станками, он прекрасно понимал мой английский, но на этот раз обстановка не располагала к взаимопониманию. - Говорит, что ты ему очень нравишься. - Таки взаимно! Иди сюда. Силы были неравны - меня выволокли наружу и снова затолкали на койку, уже застеленную матрасом. Это был тот единственный раз, когда я начал срываться на крик, но меня быстро успокоили ударами по шее и спине. Лиц я не видел: анонимные ублюдки прикрутили запястья к стойкам, кто-то держал за щиколотки, кто-то сдирал штаны и лапал за ягодицы. На рот сначала не покушались... "И правильно" - с жалким злорадством думал я. "Бойтесь за свои хуи". ... но вскоре между ягодиц заскользило что-то твердое, я снова попытался кричать и получил вполне логичное наказание. Никогда не пробовали лежать с куском мыла во рту и скрепленными тряпкой челюстями? Это может свести с ума, если впереди не ожидает что-то похуже. Меня ожидало. - Раскинься, козлик. Ну! - в зад уткнулся остро заточенный предмет. Спина покрылась холодным потом, я задрожал, но расслабиться и не подумал. Головой понимал, что сопротивление раззадоривает насильников, провоцирует на дополнительную жестокость, но если бы не сопротивлялся - никогда бы не смог простить себе. - Я не шучу, как там тебя... Лукас? - острие ввинтилось глубже, подтверждая угрозу. Я хотел верить, что они не искалечат меня, но я не имел гарантий, а последствия представлял слишком отчетливо: визит к врачу, унизительная процедура освидетельствования, составление протокола и въедливое любопытство следователей. "Если нет шансов проскользнуть между Сциллой и Харибдой, выбери что-нибудь одно, Джон". Я выбрал и сдался. Острый предмет тотчас исчез. - Вот и все, а ты боялась - только юбочка помялась, - кто-то издевательски погладил меня по щеке. - Был Лукас, а будет Люсенька, - ответили ему со смехом. К саднящему отверстию пристроился первый желающий поразвлечься. Потом был второй, третий, четвертый, и так далее - около десяти раз. Первый труп, второй труп, третий... Вы насилуете и унижаете мою задницу, но не меня. Я - это я, а не внешние обстоятельства. А вы - случайные людишки, обыватели с куриными мозгами и дряблыми телами. По одному я передушил бы вас, как цыплят, вывернул наизнанку и зажарил. Но сегодня не повезло - вас много, а я один. Как я с этим справился? Физически было не сложно - страдать по порванному заду, испытав на себе подготовку в MI-5 и пытки ФСБ, попросту глупо. Очень кстати пришелся кусок мыла: он медленно подтаивал, не давая сжимать челюсти и соответственно - сфинктер, плюс - непередаваемо мерзкий вкус. Всю ночь я боролся с рвотными позывами, размышлял о последствиях отравления щелочью, и так увлекся, что под утро чуть ли не с удивлением обнаружил себя лежащим на верхнем ярусе - со свободным ртом, спущенными штанами и обрывком полотенца в заднем проходе. Камера жила обычной жизнью: я слышал шорох перелистываемой книги и клацанье самодельных шахмат о разлинованную столешницу, кто-то с кем-то выяснял отношения на повышенных тонах. Двигаться было трудно, и я не стал принуждать себя - подложив под голову ладони, провалялся в ознобе весь день. К счастью, один из моих соседей настолько хотел курить, что не побоялся запачкать руки и перетащил снизу мои пожитки и бутылку воды. За услугу пришлось расплатиться всеми сигаретами, уцелевшими в корешке библиотечного "Корана", так что понедельник я встречал не только избитым и униженным, но и абсолютно нищим. Идей, как переломить ситуацию в свою пользу, не было, и пришлось переламывать себя самого. Пожалуй, это было самым трудным - самостоятельно вылезти на свет из мерзкой, но относительно безопасной темноты, в которую меня положили, как вещь. Я долго собирался с силами и вышел на построение в числе последних, за что и поплатился - заключенных строят по росту, и прежде чем я добрался до почетного первого места, увидел всех своих субботних приятелей. По их мордам бродили недвусмысленные ухмылки, кто-то бросил в спину "Люсенька", заставив иррационально устыдиться и вспотеть. Начальство, ожидаемо, было в курсе последних новостей, и нарушать status quo не собиралось: меня ни о чем не спросили, но вместо цеха отправили на крышу кампуса - расчищать снег и колоть лед. Задание для идиота, не способного управляться со столярным станком, или для отверженного, с которыми "zapadlo" иметь дело. Я не сильно расстроился, а когда понял, что работать предстоит в одиночестве, даже улыбнулся про себя. То что надо после дерьмового уикэнда: только я, конвой и лопата. Мои Casio благополучно осели в кармане кого-то из сокамерников - по ощущениям было часов восемь. Мы с надзирателем залезли на крышу и обсудили, что я должен делать. Солнце светило ярко и радостно, поблескивая на внушительных сугробах: работы за ночь намело по колено, чтобы управиться, предстояло очень постараться. - Доступно? Я кивнул и принялся за дело. Если есть перчатки (у меня они были), рытье траншей в снегу может приносить удовольствие, даже на сильном морозе - потеешь и мерзнешь, потеешь и мерзнешь, контрастный душ a la russe. Конвоиру было хуже, чем мне - к десяти он продрог от безделья так сильно, что решился немного нарушить существующие правила. - Давай в том же духе. Через час проверю. Уходя, он отдал мне свою недокуренную сигарету. Странный русский. Лицо я почти забыл, но запах дешевого табака до сих пор стойко ассоциируется с его бескорыстием и моей неблагодарностью. Возможно, этот человек был в числе тех, кто не слишком исправно дежурил с субботы на воскресенье? Никогда уже не узнаю, а тогда размышлять и анализировать было некогда: мыться в камере я больше не мог, терпеть до банного дня не хотел, так что следовало пользоваться одиночеством и наличием воды. Я с энтузиазмом принялся за дело: внезапно обретенная сигарета была прикончена в две затяжки, лопата и перчатки полетели в снег, туда же отправились синяя ватная куртка и футболка. Небо в тот день было высоким и пустым, только какие-то мелкие черные птицы выделывали виражи - я с интересом следил за их развлечениями и растирался снегом, нещадно сдирая ногтями грязь и размокшие кровяные корки. Чистую кожу прихватывало морозом, щипало от малейшего дуновения ветра, и тут же пригревало солнцем. Было так хорошо, что пришлось дважды напомнить себе - ниже пояса нормальные люди тоже моются. Даже если очень не хочется. Казалось бы - ничего сложного. Я спустил штаны, присел на корточки и зачерпнул полную пригоршню снега. Заражение? Мелкие царапины? Какой вздор. "Ты викторианская барышня или мужик, Джон?" Руки были красными и холодными - снег в них таять не хотел, а время утекало. Пришлось подмываться полуподтаявшей снежной кашей. Это было так отвратительно, что нет слов. Никому не пожелаю засовывать продрогшие пальцы в порванный десятью членами зад, но если уж довелось, вот мой совет: не вздумайте жалеть себя в этот момент. Все что вы можете сделать - осторожно, но тщательно вымыть то, что стадо имбецилов там оставило, ополоснуть руки и идти вперед. Самое правильное направление - мотель на окраине города. По дороге следует подобрать проститутку и пить с ней в номере всю ночь, очень подробно жалуясь на жизнь. Утром не забудьте придушить девицу подушкой и закопать поглубже вместе со всей своей болью, в противном случае вы зря потратили её и свое время. Естественно, расчистить все, что требовалось, я не успел. Вскоре вернулся мой конвоир и строго спросил, какого черта это так. Я попытался отделать извинениями, получил довольно болезненный тычок под ребра, и началась лекция о моей ничтожности, пересыпаемая непонятными матерными словами. Вслушиваться не было ни сил, ни желания - голова и так слегка кружилась от свежего воздуха, а тут из кухонной трубы повалил густой ароматный пар, напоминая, что с последнего моего обеда миновало больше суток. - Ты глухой или тупой? - громко спросил русский. Я вынырнул из размышлений о супе и каше, наши взгляды пересеклись. - Не понимаю. - Не "не понимаю", а берешь лопату и пашешь от этой трубы и до отбоя. И никакой хавки. Ноу фуд. Ясно, Люсенька? - Oh, clear. [Ясно.] Не сводя с надзирателя чистого, как у Бэмби, взора, я начал медленно опускаться на корточки. Прожить еще день без еды? Легко. Нагрубил системе - получи наказание, это "po ponyatiyam". Вот только у меня есть и свои "ponyatiya", своя система - в ней за грубость умножают на ноль без предупреждения. А ты не знал, русский? Какая жалость. Под ногами валялось много колотого льда, но под руку - какая ирония! - попалась лопата. Поверхность рукоятки сильно нагрелась на солнце - я улыбнулся, когда подушечки пальцев скользнули по теплому сухому дереву. Это заставило русского шевелиться, но не шевелить мозгами.~
Храбрец или самодовольный дурень? - не отступает, тянется к резиновой дубинке. "Все равно ничего он мне сделает" - написано на его лице. "Я вооружен и в форме, а он - ну кто он? Английский доходяга без адвокатов и родни". Ох, приятель, лучше бы ты убегал к своим, я ведь не в том состоянии, чтобы считать до трех. Резко, словно спущенная с предохранителя пружина, распрямляюсь, металлический прямоугольник рассекает воздух и - бинго! Хруст, безобразный вскрик и русский падает - затылком на лед, с перебитой чуть повыше воротника шеей. Он таращится в небо широко открытыми глазами, и я... "Какого хуя тут стряслось, Джон? Ты слышишь? Ты меня слышишь?" Четыре дня минуло с тех пор, как я спонтанно и глупо, поддавшись эмоциям, показал тюремщикам свое истинное лицо. Они были настолько не готовы к подобному зрелищу, что не разозлились - растерялись. Пытки, извращения, сюрпризы - это по части других, очень высокопоставленных военных, а в тюрьме спектр наказаний колеблется от побоев до одиночной камеры. Первое со мной уже было, вот и настал черед второго - сижу. Смешно: отнял жизнь у одного из них и получил взамен условия, о которых не смел и мечтать три с половиной года. Подозрительная сделка, настолько подозрительная, что я совсем перестал спать. Уже три дня не смыкаю глаз и чувствую себя при этом вполне сносно. Физически. Меня ведь даже кормить стали лучше - калорийнее. Благодарить некого. Никто ко мне не приходит, не докучает расспросами, не тычет в лицо бумажками и кулаками. В моей камере (или вернее сказать - палате, я переведен в больничное крыло) есть все, что нужно для пристойного и сколь угодно долгого существования: кран в стене, стул, кровать, ведро, батареи отопления и пара вентиляционных отверстий под потолком. Окна нет, вместо солнца с шести утра до девяти вечера мне светят шесть длинных трубкообразных ламп. В час отбоя они розовеют и с тихим стрекочущим звуком гаснут - крайняя левая всегда немного отстает. Отделался легче, чем нашкодивший щенок: отшлепали, наорали, заперли в ванной. Тихо, тепло и спокойно. Так спокойно, что хоть вешайся - для оживления обстановки. Спать я не могу, поэтому ночи напролет гуляю по камере. Когда устаю, сажусь на стул. Когда устаю сидеть, ложусь на пол, но это только под утро, чтобы взбодриться. Большую же часть времени провожу на причудливом проволочном стуле. Свесив руки по бокам, раскачиваюсь на нем взад-вперед, постепенно наращивая амплитуду, и повторяю: оne for death and two for birth, three for wind and four for earth, five for fire, six for rain, seven's joy and eight is pain, nine to go, ten back again. И так пока спина не заболит от ударов о ржавую проволочную перекладину. Еще можно биться головой о стену - тоже отвлекает. Все лучше, чем пытаться анализировать ситуацию. Ситуация моя - дрянь. Затишье перед бурей в чистом виде, и чтобы русские не вздумали со мной вытворить, правда теперь на их стороне. А на чьей стороне правда, у того и сила, вот так-то. One for death and two for birth. Зря я убил того парня. Тhree for wind and four for earth. Может быть он и нагрешил на три смерти, кто знает, но не мне было судить его. Five for fire, six for rain. И ведь это не первый подобный случай в моей биографии. Seven's joy and eight is pain. Пятнадцать лет назад убийство помогло мне всплыть, в этот раз все будет с точностью до наоборот. Утопят. Не в воде, так в чем-нибудь похуже. Nine to go, ten back again. Какой же ты простак, Джон. Да, именно Джон, не Лукас. Товарищи из ФСБ наверное, удивились не меньше тюремщиков - так быстро ты поднял лапки. Признай: не оттоптанная гордость в тебе психанула, когда схватился за гребанную лопату. Нет, нет, нет: это был страх, Джон, страх за свою шкуру. Жалкий полупридушенный голосок, однажды он уже толкнул тебя под локоть. О'кей, что было, то было, но кем надо быть, чтобы и во второй раз повестись на это? Очевидно, не Лукасом Нортом. Лукас - профессионал экстра-класса, стреляная птица со стальными яйцам, а ты что за зверюшка, Джон? Похож на вусмерть перепуганного серого мунго. Иначе какого черта прячешь голову под кровать, оставляя зад снаружи? Индийский серый мунго, herpestes edwardsii, мангуст обыкновенный. Весьма противная с виду тварь, но с пиарщиком повезло по-королевски. В Индии и Азии прирученные мунго часто содержатся в домашних хозяйствах, потому что: "Мангуст защищает жилье от змей и крыс, за что получает кров и пищу. С людьми мунго быстро заводит дружбу. Уже через короткое время он всюду следует за своим хозяином, ест из его руки и ведет себя как домашнее животное". Кстати, вопреки расхожему заблуждению, у мунго нет иммунитета к змеиному яду. В бою со змеей мангуст за счет обманных движений и прыжков уклоняется от укусов, постепенно изматывая гадину, и затем нападает сам. Но если уж укус пропущен - придется лечь и умереть. И я лежу, и я умираю. Каждую ночь мысленно умираю, каждое утро понимаю, что снова не решился и сегодня уж не решусь. - Подумаю об этом ночью, - говорю себе и без аппетита съедаю завтрак. Потом обед, потом, предсказуемо, ужин. И все по-новой - гаснут лампы, я мечусь, потом сижу, потом на полу. Размышляю о всякой ерунде, твержу наизусть Бремовскую "Жизнь животных", а под утро нахожу себя под койкой. "Глазам трудно привыкнуть к свету" - так я объясняю свое поведение, но это ложь. Дурацкая блядская ложь - я просто не хочу смотреть по сторонам, не хочу сосредотачиваться на том факте, что меня поместили в идеальную комнату для самоубийств. Тут есть все что нужно: трубы, вмурованные в потолок, шаткий стул, роскошная в своей дубовости простыня - не порвется, даже если на ней повиснут двое таких, как я. И тут есть я. Один, без камер наблюдения, без охраны, забытый всеми. Забытый до поры, конечно. Эти - вспомнят, они ничего не делают просто так. Они подвели меня к срыву, чтобы - что? Полюбоваться? Нет, конечно, что за вздор. Ищут выгоды и найдут ее, даже если придется потратить еще пару-тройку лет и километры полиэтиленовой пленки. На пятый день все-таки решаюсь. Пальцы плохо слушаются, но я подгоняю их воспоминаниями о пытках, и дело идет - петля готова, тихо подвешена, стул на месте. Пытки, испробованные в первые полгода заключения, особенно с водой и полиэтиленом - самое отвратительное, что случалось со мной за всю жизнь, если что-то подобное ждет в будущем - spasibo, pozjaluista, ne nado - сдам-ка я это будущее производителю. Встаю на стул, глубоко выдыхаю, и вот голова уже в петле. Чуть-чуть осталось. Один шаг, и перелом позвонков обеспечен. Вперед? Гремит засов. Проклятье, эти русские так непредсказуемы. Бесит! Сосредоточенно жду. Хочу ускользнуть перед самым носом незваного гостя. Один, два, три... - Lucas, no! [Лукас, нет!] Озарение оглушает и ослепляет - как фотовспышкой в лицо. Я понимаю, что был прав, что сдохнуть - самое время, но момент упущен. Человек, которого я знаю и не знаю, торпедой влетает в камеру и утыкается лбом мне в живот. Сильные руки смыкаются в замок на крестце, живот продавлен, ребра хрустят, но мне вдруг становится легче. Я не один. Как хорошо, Господи Боже, я не один. Из последних сил, просто чтобы не упасть, цепляюсь за петлю. Тело колотит - напряжение скачками переходит в дрожь, колени вот-вот размягчатся до состояния тряпки. Держи меня, Игорь, держи, кто бы ты ни был. - Олег Вадимович? Хо-хо, да нас тут много. Замечаю парочку конвоиров в глубине коридора, а на переднем плане, у самого порога капитан Рамиль Масаров. Лицо у него от природы очень смуглое, а сейчас бледное, в руках - том из моего дела, с черным потрепанным корешком. - Олег? Игорь резко оборачивается на зов - вместе со мной. - Все под контролем, Рамиль. Напомни о машине, пожалуйста. - Уже напомнил. Что-то еще? - Пусть ребята снаружи подождут. Масаров бормочет "okhuet' denechek" и, помахивая делом, как веером, выметается в коридор. Дверь захлопывается. - Come on, get down, Lucas. That's it. [Ну-ка, спускайся, Лукас. Вот так, молодец.] Голос знакомый, а интонации - совсем другие. Олег, значит? Оборотень в погонах по имени Oleg Vadimovich... Опираясь на любезно подставленные руки, сползаю на стул. Чувствую себя выпотрошенным и бескостным - даже голову держать не могу, но в мозгах такая ясность, какой давно уже не бывало. - It's okay, Lucas, everything is fine now. [Все нормально, Лукас, все уже хорошо.] Этот тип - Олег - ценит свое время: бормоча успокоительный вздор, деловито производит осмотр, выясняет, не навредил ли я себе. Руки у него осторожные, ни одного резкого движения: пока одна ладонь бережно придерживает за бок, другая почти невесомо скользит вдоль ноги. Со стороны это выглядит так, будто я - антикварная вазочка, а он - трепетный коллекционер. Меня пробивает на смех - сначала несильно, но вскоре уже трясусь всем телом от беззвучного хохота. Боже, от него же за десять миль воняет спецслужбами. Как я мог не заметить? - Does it hurt? [Больно?] - с тревогой в голосе интересуется мой коллекционер. - I'm all right, just... ticklish. [Я в полном порядке... щекотно.] Вяло пытаюсь высвободиться из объятий. Олег без возражений отстраняется, встает в полный рост. - What do you feel? On a ten point scale. [Как себя чувствуешь? По десятибалльной шкале.] - Can I answer without evaluating? [А можно без баллов?] - Yeah. [Можно.] - Mixed feelings, as in the theater, you know? Actors are great, but the play is shitty. I would have applauded, of course - to you personally, but my hands hurt. [Двойственное чувство, как в театре, знаешь? Играют актеры классно, но пьеса - полное дерьмо. Я бы поаплодировал, конечно - лично тебе, но руки болят.] Человек, хладнокровно руководивший втаптыванием меня в грязь, неожиданно грустно улыбается. - Nothing personal, Lucas. Just doing my job. [Ничего личного, Лукас. Просто работа.] - What a crappy job! [Дерьмовая работа!] - выпаливаю я. В ответ по привычке жду удара, но этот русский и правда профессионал. Ограничивается игрой: демонстративно мрачнеет лицом и строго поджимает губы. Ни единого движения против меня - чтобы это было заметнее, прячет руки в карманы. - You're a brave man. Maybe my "crappy job", as you had put it, doesn't provide for feels, but I respect the courage in people, whoever they are. [Ты смелый. Может быть моя "дерьмовая", как ты выразился, работа и не располагает к подобным чувствам, но я уважаю смелость в людях. Кем бы они ни были.] "Бла-бла-бла" - чуть больше смелости, и я бы произнес это вслух. Не зря этот Игорь-Олег так напоминает политика - закоренелый лжец и манипулятор. ОН будет рассказывать МНЕ об уважении, чуть ли не с обидой глядя в глаза. Я проявил бестактность, напомнив ему, кто он есть. Ах, извините! Может быть, еще сказать спасибо за то, что подсунул мне того надзирателя? Ради следственных штучек не жаль пустить в расход даже своего. Ну и сволочь ты, Олег... Повисает многозначительная пауза. Надо двигаться дальше, но ход не за мной, не я тут большой босс. - Итак... - Олег какое-то время рассеянно смотрит по сторонам, задерживает взгляд на петле и одним резким, яростным движением срывает ее с трубы. Ненавязчивая демонстрация силы. - So you are tired of all this shit, I see. Me too. Why don't we go for a walk, Lucas? [Итак, тебе здесь надоело, как погляжу. Мне тоже. Почему бы нам не отправиться на прогулку, Лукас?] Минутка искренности кончилась, продолжаем играть в панибратство. Отлично. - Why don't you leave me alone? [А почему бы вам не оставить меня в покое?] Русский снова улыбается, на этот раз демонстрируя приметную щербинку между зубами. Это уже больше похоже на правду. - Good question, Lucas, we'll talk about this, too. But in another place. You'll like it. [Хороший вопрос, Лукас. Об этом мы с тобой тоже поговорим. Но в другом месте. Тебе там понравится.] - Oh, really? [Да неужели?] - Trust me. Everyone likes Lushanka - nobody had managed to escape for 60 years, and not a single complaint. [Уж поверь мне. У нас в Лушанке всем нравится - ни одного побега за 60 лет, ни одной жалобы.] Русский широко улыбается мне, я - ему. Я, конечно, проиграю, но все-таки приятно иметь дело с человеком, который знает, чего хочет - мы говорим на одном языке. - Fuck. [Проклятье.] - Can you walk? [Можешь идти?] - Yes. [Да.] - Ну тогда вперед и с песней. Олег протягивает мне раскрытую ладонь, помогает встать, и мы под руку, ни дать ни взять - старые приятели, отправляемся на прогулку в "хорошее место"...