***
Башка пухнет от знаний о новом мире, как сиська от закачиваемого силикона. Да-да, теперь я знаю, что такое силикон и куда его закачивают; я теперь вообще все знаю, от повышения удоя коров в Ростовской области и заканчивая благотворительным концертом Димы Маликова. Знаю даже то, про что лучше бы и не знать: про гигантских крыс, белых арапов из Белой Арапии и даже про злосчастный фиггинг. Чего я не знаю — так это как мне найти свою человеческую пару в этом — клянусь своей гривой! — абсолютно нечеловеческом районе. Я всего-то полчаса хожу по улице, а уже получил по рогу — то есть, по морде, рога-то у меня теперь и нет. Хотел было культурно поинтересоваться у коренного населения, как пройти в библиотеку, а меня без дальнейших уточнений расписали под разноцветную китайскую щетку для пыли, которая, как я сейчас знаю, называется пипидастр. Да, кажется, каким-то похожим словом меня ребятки при этом и называли. Ну, я все быстро понял и уполз под скамейку, утирать кровавые сопли подорожником. Как раз в этой двусмысленной позе моя судьба меня и настигла. В разбитый нос пахнуло какой-то хренью, и у меня аж кашель в горле заблудился: вроде просто пот, а в голове помутнело и в штанах напряглось, будто увидел самый на свете распрекрасный круп. — Ой, Боренька, тут мальчику помочь нужно, — закудахтал кто-то над лавкой. — Хрен ли ему помогать? Долбоеб какой-то. Долбоеб. Я аж подпрыгнул. Теперь сомнений нет: вот оно, мое счастье. Мой идеал. Моя пара. Я почти услышал пение ангелов, почувствовал запах роз, ощутил дуновение теплого бриза — именно так вселенная показывает, что пара найдена, фраза произнесена, теперь любовь до отброса копыт. Выглядел мой идеал, прямо скажем, не принцем и вел себя не по-королевски. На заявление спутницы: «Его надо домой взять», заржал: «Фу, блять, не трогай его, вдруг заразный. Давай его хоть, как кота, сначала на передержку. И кастрацию». Может, вечность в одиночестве — это не так уж и плохо? Зато круп у него и вправду такой, что слюни текут. От страха упустить свою судьбу я прижимался к человеку в лифте, томно дышал в шею, а в квартире и вовсе повис, как на елке. Девица, что с ним была, потопталась немного на пороге, а потом сгаллопила, будто поняла, что копыта я на ее парня положил плотно, пора идти хомутать жеребца в другом загоне. А там пришла очередь знакомиться с остальными жильцами этого хрущевско-трехкомнатного стойла. Вообще, нам сразу говорили, что человек приходит не один, а с табуном — с семьей, то бишь. Семья у моего человека оказалась слегка подковой прибабахнутая — не в смысле удачи, а в смысле головной травмы средней тяжести. Зато охмурить их оказалось — раз плюнуть. Маму Раису тем, что передачки идиотские по телеку с ней посмотрел, сестру Эльку — что секретики девчачьи с ней пообсуждал, отца — чтением Бродского. Шучу, конечно. Водкой. Ночью, когда нам с моим человеком постелили в его комнате, я отправился на первое свидание с уготовленным мне судьбой членом. Знакомство прошло плодотворно — там меня ждали. Я не скупился, показывал все, что умел и, видать, нужное впечатление произвел: мой человек Борька материл меня, обзывал последними словами, а потом лез еще три раза за ночь. Похоже, в его интерпретации это было наивысшей похвалой. Всего-то и осталось — влюбить его в себя и заставить считать, что я долбоеб. Отгадайте, что оказалось проще. Я все делал по инструкции. Погуглил «как быть долбоебом» и старательно следовал советам: смотрел беспрестанно телик, а потом невпопад цитировал услышанное, задавал идиотские вопросы об очевидных вещах и много беспричинно ржал. И — о чудо! — уже через пару недель я услышал от моей судьбы, что я одеваюсь, как долбоеб, ем, как долбоеб, говорю, как долбоеб, дышу, блин, как долбоеб. Сосу, как бог, но тут уж ничего не поделаешь. В общем, эта часть фразы далась мне легко. А вот с другой была проблема. Как заставить думать о любви того, кто из своих чувств умеет определять только два: «хочу жрать» и «слушай, это, у меня опять встал»? Секс-то, оно, конечно, прекрасно, я его как труселями белыми соблазнил на новый год, так он меня с тех пор имеет и в хвост, и в гриву, — а вот любовь не идет. Один раз вроде почти удалось. Мы тогда, как обычно, полдня в постели кувыркались. Нас ведь искрит друг от друга, как волосы от зимней шапки: только притронешься — стоит. Вот и тогда на второй заход уже пошли: Борька звездой морской по дивану устало растекся, я у него между ног устроился, ртом его ублажаю, и так у меня член засвербел, что я возьми да и спусти пальцы обслюнявленные ниже. Боялся, конечно, репутацию свою долбоебскую подмочить, да уж больно хотелось девственный круп обработать. Единорог ведь. Природа. А Борька возьми да и раздвинь ноги. Я от радости чуть не спустил. Елозил в нем нежно пальцами, пока он не рявкнул: «Трахнешь ты меня или нет, соблазнитель хренов?» Ну я возьми да и засади. А он возьми да и кончи. Целовал меня потом, ластился, я прямо-таки поверил: признается. Вот сейчас глянет в глаза мои и скажет: «Я ваша на веки, Джекиил, хочу скакать на вас галопом, взнуздайте меня, как вашу сладкую кобылку». А он поглядел в глаза и сказал: «Жрать хочу» и на кухню, пошатываясь, утек. Я полежал немного — и за ним, но тут голос Элькин из-за двери услышал: — Можно подумать, что ты Джеки любишь. Я так и застыл, только локаторы настроил. Ну же! Неужто сейчас и свершится? — А-а-а… — сказал Борька интеллектуально. — Бе-э-э! Если у вас шпилли-вилли, это еще ничего не значит. Сегодня Джеки, завтра Микки, послезавтра еще какой-нибудь Дормидонт. — Много ты понимаешь, — буркнул Борька. — Женька, конечно, долбоеб, но я его лю… Ох, Великая! Я уже приготовился услышать пение ангелов, вдыхать запах роз, ощущать дуновение бриза — а вместо этого услышал звучное рыгание и стук ложки о тарелку. Борька просто заткнулся. — Лю? Это все? — озвучила мои мысли Элька. Я их больше не слушал. И так ясно, что суп он сейчас любит больше, чем меня. А вот я, кажется, влюбился. И не только в Борьку — во всю его прибабахнутую семейку. Элька, сестра его, — настоящая принцесса. Зовет меня Джеки, дает поносить кофточки и учит, как писать парням смс-ки. Я ей по ночам втихушку исправляю сочинения. Мама его, тетя Раиса, зовет Женечкой. Кормит конфетами, рассказывает про экстрасенсов и берет на шопинг. Я тайком поливаю ее чахлые фикусы раствором с крошкой из своего рога: они теперь беспрестанно цветут — и она расцветает вместе с ними. Отец его, дядя Витя… дядя Витя меня игнорирует, вроде как прыщ на заднице, — не геморрой, и ладно, но он нас всех терпит, за это ему памятник надо поставить. Плюс он в карты лучше всех играет. И анекдоты рассказывает. А однажды дал машину порулить — правда, припаркованную.***
С приближением лета я стал паниковать — почти год ведь уже прошел. Когда поехали с Борькой и дядей Витей на дачу, подумал: вот оно. Взвел секс и долбоебство на максимум: ночами не слезал с него, а потом на прогулке тыкал в лошадь и спрашивал: «А почему это у вас корова совсем без рогов?» или: «Ой, я-то думал, корова молоко дает, а его из нее силой вытягивают…» А как-то и вовсе поинтересовался: — Борька, а зачем в уличном туалете дверь? — В смысле? — Ну, чего там брать-то? Борька лишь стонал да по лбу себя бил, а в любви не признавался. Глядел по ночам в мои глаза цвета влюбленной жабы и молчал. Как так-то? Я с каждым утром безумел — у нас всего-то три дня до вечности осталось. Иногда было желание сделать ему больно. Связать, трахнуть насухую, синяков понаставить. Отомстить за то, что доводил до бешенства своим тупым молчанием, своей немой любовью, тем, что жрал меня все время глазами. Но каждую ночь, когда он вжимался в меня членом, молча выпрашивая ласки, я вдруг начинал целовать, тыкая губами, куда придется, и не думал о своей злости, отсасывая или залезая языком ему в зад. Увидев как-то его черные взгляды на каждую деревенскую шавку, что на меня косилась, я понял: нужно брать ревностью. Первым делом стал расхаживать по огороду чуть ли не голышом, а потом и вовсе решил к соседу Олегу приставать: «Ой, какие у вас огурцы большие в теплице. Можно потрогать?» или «А вот там что у вас растет? Хрен? А дадите попробовать?» Сосед сначала ржал, а как я домой к нему зашел, начал за зад трогать. Ну я вмазал в челюсть — нефиг чужое лапать. Договорились о мире. И о чае. Я базарил, не затыкаясь, — и про то, что самый длинный в мире кабачок был сто шестьдесят пять сантиметров, и что у креветок сердце в голове, и что гречка очищает желудок от жвачки, и что если взять спящего человека за мизинец, он правдиво ответит на любые вопросы — а сам все ждал, пока Борька из райцентра вернется и мои тапочки у дверей Олега увидит. Как услышал мат родной и топот, землю сотрясающий, вырулил неспешно во двор, но Олег меня опередил. Пулей выскочил и вцепился Борьке в воротник: — Забери его! Забирай, пока у меня башка не лопнула! Ну его на хрен! Я же пошутил. Я просто так его позвал — смешной такой! А он… Ну, Борька меня за локоть — и домой. — Чего, — говорит, — по чужим огородам шастаешь? Своего мало? У меня аж точки красные перед глазами заплясали: последний день у нас, в двенадцать ночи полный гудбай, а он разборки решил устраивать? Вот и брякнул в сердцах: — А на чужих огородах вон какие жеребцы расхаживают, а у меня — один обдолбанный козел! Борька побагровел, кулаки сжал и бросился к машине — только грязь из-под колес на пугало брызнула. А я в сени пошел. Два часа окаменелые куриные катышки в щели в полу запинывал, а потом не сдержался, в дом пошел: думал, вдруг Борька вернулся, а наткнулся на дядю Витю, который разжигал печку — у него это целый ритуал, будто собирается не дом согревать, а демона вызывать. Я хотел было уйти — мы ведь с ним ни разу один на один не разговаривали — а он вдруг сам начал. — Поцапались? — сказал он, перед печкой раскорячившись. — Ты это, не бери в голову. Борька дурак, конечно, но правда старается. Вон, работу по специальности искать собрался. Говорит, семью содержать. — Он засадил с силой полено и хряпнул заслонкой: — Двадцать два года считал, что на шее у родителей сидеть — нормально, а тут вдруг решил за ум взяться. С чего бы? Меня тоже стало потихоньку заслонкой накрывать. Вот надо было так тупить? Сам ведь его прогнал, а времени-то осталось — несколько часов. — Вы не знаете, куда он поехал? — Мать с Элькой с поезда встречать. Эти две красотки собрались-таки осчастливить местную гопоту своим божественным присутствием… За дверью раздалось суетливое шпилько-цоканье, а у меня вдруг почему-то все внутри сжалось. — Ну, рассказывайте, куда тут у вас ночью можно сходить? — важно спросила Элька, заплывая в дверь. — В ведро, — буркнул отец, на что Элька надула губы и начала деловито смазывать о порог навоз, налипший на каблуки. Они бы, наверное, так и играли в свою любимую игру — кто первый закатит глаза и с криком: «Идиоты!» сбежит в другую комнату — но у меня в мозгу включилась аварийная сигнализация, заглушающая мысли. — Где Боря? — спросил я, стараясь унять дрожь в голосе. Элька фыркнула: — Да козел, обещал встретить, а не явился. Я-то думала, он тут с вами пиво глушит. Где он, в самом деле? Вдалеке бухнула калитка, раздалось сдавленное «Эй!», а я уже знал, что случилось что-то ужасное. И вот передо мной на диване лежит моя судьба: лицо в крови, голова разбита, дыхания нет. А сосед Олег все тараторит: «Прям у меня за забором — в дерево… капот вдребезги… еле вытащил… а у меня ведь зять машину, как назло, забрал… вот я его сюда и… ну я это, я к дядь Леше, на уазике в райцентр его повезем… вы ждите, я мигом…» Как только он выскочил, я аккуратно закрыл дверь. Говорил спокойным тоном, потому что Борькин табун, по всей видимости, собрался бегать за ненужными бинтами, заламывать руки и рыдать: — Дядя Витя, принесите пожалуйста, топор. Тетя Раиса, а вы принесите мясорубку. Эль, с тебя кружка воды. — Они смотрели на меня, как на сбрендившего маньяка, и сдвинулись к дивану, загораживая от меня Борю, так что я заторопился: — Я сейчас перекинусь, а вы поудивляйтесь, конечно, но, если можно, не слишком долго. У нас мало времени. Отрубите от рога кусок длиной с Элькину ладонь, размельчите в мясорубке, смешайте с водой и смажьте ему рану. Понятно? Внятного ответа не последовало, но разве можно было ожидать другого? Я зажмурился, сосчитал до трех и стукнул копытом.***
Я вошел в комнату, и народ сам собой как-то рассосался. На часах — без пяти двенадцать. Выглядит Борька как киношный зомби: глаза запавшие, губы синие, кожа цвета простыни. Зато живой. И будет жить, раз уж из больницы нас вытолкали взашей, грозясь вызвать участкового, если сейчас же не перестанем издеваться, подсовывая совершенно здоровых людей под видом жмуриков. Я молчу. В машине на обратном пути тоже все молчали, только потом уже, дома, я ушел в сени, дав им возможность пошептаться. Я молчу. Борька тоже молчит. Ну скажи хоть слово! Нет, четыре слова. Глупо, конечно, его признание сейчас ничего не изменит, а я все равно жду. Даже начинаю губами шевелить, вдруг он прочитает. А он возьми да и брякни: — Поверить не могу, что я, блин, все это время с конем ебался… Я дергаю плечами. — Я вот обезьяне зад подставлял, и ничего, не жалуюсь. Борька хмыкает. Снова молчит. Одеяло свое трет, будто джина вызывает. На хрена тебе джин, когда у тебя единорог под боком? Да что уж теперь? Без четырех минут расставание. Он шевелит губами, пыжится, водит глазами, будто готовится к чему-то. Ну давай же, у меня, может, последние минуты рядом с тобой, идиотом. Ну? Он открывает рот и извергает глубокомысленное: — И че, ты, небось, и ссышь радугой? Во дебил. Я почти сдаюсь. — Чего сразу ссышь-то? Вытягиваю губы, выдувая ему в лицо мерцающую дорожку. — Голубая какая-то, — бурчит он, отмахиваясь. — С Создателем не поспоришь… Опять молчит. Да ясно уже, что надоить от него слова любви — как от коровы кока-колы. В горле скребется, будто стекла наелся. Осталось три минуты. — Я… я пойду, Борь… Мне пора… Он тянет руку — мол, последний раз дотронься. Дебил. А словами никак? Рот степлером, что ли защемило? Две минуты. Хватаю его руку. Целую пальцы эти дурацкие, потом вверх по ладони, тяну нежную кожу внутри локтя, а там по шее языком — под ухом — и в губы. Хватаю грубо, жадно, чтобы на всю жизнь запомнил, чтобы так же, как и я, страдал потом, чтобы… чтобы… Шепчет мне в рот: — Я люблю тебя, Женька, слышишь? Отстраняюсь, как от пощечины. Одна минута. — Дурак! — говорю. Он смотрит большими мокрыми глазами, а я кричу, чтобы не было слышно, как голос звенит от слез: — Долбодятел, долбонавт, долбоящер! Напоследок и то не можешь сказать, как надо? Год мямлишь, а по-человечески сказать влом? За что мне такой достался? Терплю тебя, идиота из себя корчу, телик ради тебя смотрю. И какой результат? Ты меня только и знаешь, что критикуешь, обрываешь, цыкаешь, а я? Я люблю тебя, долбоеб!.. Мою пламенную речь прерывает блаженно-ангельское завывание. Воняет розами так, что в глазах щиплет и в носу свербит. С ног чуть не сбивает налетевший шквал. Вот ведь блядь. В углу что-то неспешно мерцает: с радужным сиянием проявляется Великая — в своем человеческом обличье, царственном и немного грозном. — Долго же до тебя доходило, жеребенок мой, — говорит она с легким укором. — Все твои друзья давно догадались, что фразу эту они должны сами сказать, а не от судьбы ждать… — Я молчу, придавленный собственной тупостью, а она смотрит на Борьку: — Ну здравствуй, Борис. Ты, значит, судьба моего внука. — Здрасьте, — Борька улыбается неуверенно, будто не понимая, обнимать его сейчас будут или бить. — Ты уж позаботься о нем, — говорит ему Великая нежно, — он ведь у меня долб… он у меня особенный. — Подожди, бабушка, то есть… я могу остаться с ним? — охаю я. — Но ведь правила… — Ты успел сказать фразу в последние секунды. — Но ведь они видели меня. Мою единорожью форму… — Да кто же таким, как они, поверит? Ты ведь год с ними живешь, сам знаешь: их всерьез не воспринимают. Других бы мы опасались, а с этими — весь Совет согласен, беспокоиться не о чем. У меня аж в горле перехватило: — Значит… — Значит, никуда тебе теперь от меня не деться, долбоеб, — Борька обнимает меня за плечи и затягивает в поцелуй. Я целую его в ответ. Кажется, мы стоим друг друга.