Поздно

В окопах нет атеистов. Кто во что верит. Но вряд ли кто-то сильно настаивает на своём. Лоркан, например, ходит в полевую церковь по воскресениям. В полях Франции чувствует себя как дома, он же католик, ему лишь бы тихо молиться и не поднимать глаза, стоять, не присаживаясь, гладкому, светлому и бездушно-рыжему. Правда, и длится это не дольше часа. Потом ангелок надевает каску, легко подхватывает снайперку и возвращается в окоп - прицельно бить ребят напротив, таких же молодых и наивных, ещё верящих, что уж они-то обязательно выживут. Артур видит это каждый день, но не может закрыть глаза. Он протестант или атеист - здесь почти нет разницы. Бог всё равно не отвечает. Кто же тогда говорит постоянно? Скажем, Алистер, какой-то из двоюродных братьев, умоляющий называть его Скотт, умеющий превосходно красть гусей из ближайших деревень и эпатажно закуривать дешёвые сигары, набитые буковым листом. Что ещё больше ценится на войне? Кёркленд и не собирается смотреть с восхищением, а уж то, что он пытается поступать так же, за что и платится, - так это фуфло, сучьесобачья ересь. В школе его учили, что он вполне сформировавшийся индивид. Ему же уже шестнадцать или даже больше, на вид не скажешь, потому что на фронте всем добрая тысяча; у него могу быть свои желания и стремления. Например, тырить у шотландца некрепкие папиросы. Он добродушно огрызается: - Что, твоя первая? - а Кёркленд с неподдельной озлобленностью бросает: - Тысяча первая. Ему не нравится то, что фронт из него лепит. Он собирался быть политиком или журналистом, может быть, тем и иным сразу, премьер-министром, близким товарищем королевы, но здесь из него воспитывают бойца, не помнящего приличий. Аристократам это не подобает. Скотту, может, и можно ковыряться в носу, а потом этой же немытой рукой хлопать по плечу; высшие слои общества, выпускники (почти-выпускники) частных школ такого себе никогда не позволят. По крайней мере, Артур не может этого допустить. Он не хочет стать посмешищем после войны, если эта бойня когда-нибудь закончится. Алистер - из обнищавшей ветви, в свою очередь. Ему грязно шутить не просто можно, но даже нужно. Больше ему ничего не остаётся. Кёркленд поджимает губы - почти завидует нищему доходяге. Юный лорд не наделён таким искромётным чувством юмора. Его не провожают столь горестно. Зато в грузовике, приближающемся к передовой, Скотт сидит рядом и тихо говорит, что всё это когда-нибудь закончится, если прождать достаточно времени и молиться по-настоящему истово. Впрочем, сладкая ложь. Он тоже атеист. Он всё на свете в этом диком месте, это только Артур не может приспособиться и, неприкаянный, бродит утром между укреплений, не зная, к кому бы прибиться, у кого попросить кипятка. Скотт улыбается. Как ни в чём не бывало, зовёт к своему костерку. Точно они не наговорили друг другу всяких гадостей только вчера, стоя в карауле. Будто на рёбрах Кёркленда не мурчат довольные близостью к отправителю синяки. У шотландца есть тоже - немного меньше, но счёт почти равный, на такое можно и закрыть глаза. Оба в своё время увлекались уличным боксом без правил. Они достойные враги - поэтому могут вполне мирно греться у одного огня и обсуждать предстоящее наступление. Вечером, может быть, случится второй раунд. Но ещё не сейчас. Ещё не скоро. До этого ещё надо дожить. Артур пытается. Ему же всего шестнадцать, в таком возрасте кажется обычно, что ты бессмертен, даже если вокруг мелькают снаряды и свистят лихо пули, готовясь пронзить твоё тело насквозь. Алистер и тут рядом, плечом к плечу, ничего не боится. У них личные счёты, страх упадка, глубина падения по наклонной. Но здесь, на передовой, все ссоры забыты, ибо нет врага страшнее, чем смерть здесь и сейчас, пока ещё не наступил вечер. Ночь. Утро. Под таким густым, как матушкина похлёбка, огнём некогда вспомнить о старых счётах. И страшно понять, что тебе всего шестнадцать. Ты не должен быть здесь. Ты не должен быть таким бесчувственным. Впрочем, помимо опустошения и жажды к (само)разрушению в груди Артура всё же что-то есть. Ему так кажется, когда Скотт, панибратски хлопая по плечу, зовёт вместе прогуляться в бордель на следующей неделе. Этого становится ещё больше, когда шотландцу шальным снарядом разрывает брюхо так, что наружу вываливаются все кишки, похожие на новорождённых змей. Кёркленд с ужасной пустотой между рёбер помогает ему держать голову прямо, как маленькому котёнку, а Алистер потрескавшимися губами с извечной блуждающей полуулыбкой еле слышно просит воды. Ему нельзя пить с таким ранением. Да и смысл? Ему осталось продержаться разве что сутки - а что там дальше, Рай или Вальхалла, никто не узнает. Ни вздоха восхищения или разочарования не сорвётся с этих поэтапно синеющих губ. Но, что уж там, Артур всё равно прильнёт к ним в последний момент, пытаясь поймать живительные в пустыне бессмысленности капли истины и, возможно, искренности. "Всем фронтовым шлюхам я предпочёл бы тебя". Жаль, что эти компоненты зелья уже никого никогда не спасут. Поздно пить целебный отвар, когда труп остывает.