Хорошие плохие дни

Бывают такие дни, с которых что-то в жизни не задается, идет на спад и отмирает. Так бывает с днями, в которые тебе разбивают сердце, и с днями, когда весь привычный мир рушится. Все это, конечно, глупости, и никакой мир на деле не страдает, просто взгляд твой меняется настолько, что деревья внезапно начинают расти наоборот, а люди, которых ты когда-то любил, теряют очарование. В такой день я встретила девушку, самую обычную, каких много в студенческих общежитиях и университетских коридорах, но никто кроме меня ту девушку тогда не заметил. А начиналось все довольно просто. Поздней осенью часто идет снег, но земля все еще остается чистой, и темный асфальт чернеет под ногами, а обледенелые ступени многих магазинов ужасно скользят. Резиновые подошвы выдают на них короткий скрип, который при особом старании можно обернуть и музыкой. Танцевать на скользких ступенях мне, конечно, не приходилось, но скриплю подошвами я часто. Редко когда поднимаю взгляд от земли, предпочитая прятать глаза в тени капюшона, и часто замечаю неладное лишь в последний момент. Кровь на ступенях я заметила лишь тогда, когда возник риск самой в нее наступить, человека же я увидела уже после. Молодой мужчина сидел на крыльце, откинувшись спиной на закрытые двери. Вряд ли он сумел сам туда добраться, скорее всего, кто-то его туда оттащил. Он был без сознания, и голова его покоилась почти что на груди. Из раны на виске шла кровь, она вытекала тонкой струйкой и сползала вниз по шее на грудь. Там же виднелось крупное красное пятно. Нос тоже кровоточил, и ухо. Оторвать взгляд от обилия красного оказалось труднее, чем могло показаться, и меня замутило. Покачнувшись, я едва устояла на ногах, когда ко мне вернулась возможность дышать, обернулась. Внизу уже стояли люди: кто-то звонил по телефону, кто-то говорил с соседом, но никто не пытался подойти к пострадавшему. Страх чего-то неуловимого крепко держал каждого, находящегося в круге очевидцев. Суметь оттаять все сумели, только расслышав сигнал приближающейся помощи, той еще предстояло пересечь перекресток, а молодой человек уже сейчас выглядел неважно. Алые дорожки на бледной коже выглядели пугающе, а синеющие губы и закрытые глаза тем более. Мне хотелось сбежать от увиденного, но хватило лишь на пару жалких шагов. А после из толпы вышла та самая девушка. На ней была светлая расстегнутая парка и похожая на мою пара белых кед, руки ее были пусты, а лицо спокойно. Темные волосы слегка подрагивали от ветра и шага, губы были плотно сомкнуты, а глаза смотрели прямо на мужчину. Никто не сказал ей ни слова, когда она подошла к нему и легко провела рукой по его волосам, уверенным и нежным движением, подобным тому, как мать гладит расстроенного ребенка. Голова мужчины слегка приподнялась, и глаза открылись, он коротко посмотрел на подошедшую к нему девушку, а после грудь его поднялась в глубоком вдохе, чтобы после замереть на выдохе. Подбежавшие медики с носилками сделали вид, будто вовсе не заметили рядом с пострадавшим постороннего, а после скоро переложили его и понесли к машине. Люди проводили их взглядами, и никто не задался вопросом: кто это был рядом с ним. Девушка спустилась по ступеням, и, когда она проходила мимо меня я заметила в темных ее волосах белую прядь. Никто не обратил на незнакомку внимания, и она собиралась уйти, будто ничего не произошло. Все свидетели разыгравшейся драмы смотрели вслед отъезжавшей скорой, и только я смотрела на девушку, которая будто бы также не замечала никого. - Эй! – нервно обронила я ей вслед, но, когда она обернулась ко мне, она была все той же обычной девчонкой с темными волосами и в светлой парке. Она улыбнулась мне криво и неуверенно, будто не будучи до конца уверенной сумею ли я разглядеть изменения на ее лице. Я видела ее также ясно, как до этого кровь на ступенях и десяток случайных людей, но, кажется, будто кроме меня ее тогда не видел никто. Я пыталась искать в сети упоминания о людях, которые в какой-то момент сталкивались с той странностью, что человек, повстречавшийся им, будто бы не существовал. Чем больше я читала историй, тем больше склонялась к версии, что что-то в тот раз просто недопоняла. Верить во внезапно разыгравшуюся фантазию и галлюцинации мне не хотелось, а никакого иного достойного варианта не было. Говорить кому-то, спрашивать мне было неудобно. Я пыталась забыть эту встречу, не думать о ней, однако неразгаданные тайны впиваются в нас острыми иглами. Излечиться можно лишь временем, но сколько его может понадобиться? У меня бы получилось рано или поздно, если бы мне не повезло так снова. *** Второй раз я повстречалась с ней в приемном покое центральной больницы, она также как и я сидела, ожидая приема. По крайней мере, так думалось мне, когда я заняла место рядом с ней. Это было довольно странным явлением: в месте, где не хватает свободный сидений, а люди все в той или иной мере испытывают неудобство и боль, три стула оставались незанятыми. На центральном сидела та девушка с белой прядью в темных волосах, одетая в знакомую парку и ботинки по погоде, а справа и слева от нее, будто зона отчуждения, оставались свободными кресла. На одно из таких я и села, чем крайне удивила двух парней, которые стояли, спиной откинувшись на стену. Если до этого меня провожали взглядами все присутствующие, кроме вновь повстречавшейся мне незнакомки, то, заняв свободное место рядом с ней, я потеряла интерес в глазах всех присутствующих, но приобрела в ее. У нее были зеленые глаза, темные и тусклые, будто подернутые туманной дымкой, брови взлетали над ними, а временами между ними залегала морщинка. Смотря на нее, сложно было сказать, сколько ей лет, живое лицо и яркая мимика лишала лицо четких линий, оно было словно вне времени, чистое, лишенное морщин. Сведенные брови и дымчатый цвет глаз, слишком внимательный взгляд, не боящийся прямо встречаться с взглядом человека напротив, говорили о мудрости, несвойственной юности. Она была удивлена моему появлению так же, как я заинтригована ее. Мне хотелось узнать ее имя – это самое простое, что можно было бы у нее спросить. Она бы услышала меня, наверное, ответила бы, решись я задать вопрос, но меня мутило в тот момент от боли и единственное, на что я была способна – это смотреть на нее. Она быстро потеряла ко мне интерес, вернулась к чтению книги, которую я сначала и не заметила в ее руках, «Мор, ученик Смерти», видимо, возраст ее не столь далек от моего. Я баюкала на груди поврежденную руку и искала хотя бы намек на причину, которая могла бы послужить поводом для начала разговора. Ничего не было. А потом не осталось и возможности: в открывшиеся двери на каталке ввезли мужчину, к его лицу один из врачей скорой помощи прижимал маску с мешком, грущу которого сжимал с перерывом в несколько секунд. Голову мужчины покрывали бинты, на которых проступали красные пятня. За спинами людей, которые шли с боку каталки, сложно было разглядеть, что еще с мужчиной, только мелькали то и дело ушибы и раны, одна рука покоилась на груди с наложенной наспех повязкой. Я совсем не удивилась, когда девушка встала с места, где сидела в ожидании чего-то, засунула книгу в карман парки и пошла прямо к людям, обтекая их, как вода минует камни. Как и тогда с тем молодым человеком, разбившим голову, поскользнувшись на ступенях магазина, она легко провела рукой по видневшимся из-под повязки волосам мужчины. Тот открыл глаза на мгновение, чтобы встретить ее взгляд, а после медленно их прикрыл. Тут же засуетились люди вокруг него, еще больше заспешив, оголили грудь, а одна медсестра на ходу забралась к пострадавшему на каталку, начав скоро надавливать ему на грудь. Мне неизвестно, что стало с тем мужчиной, хотя некие соображения у меня уже начали появляться. Я боялась об этом думать и все еще не знала, с кем поговорить. На поврежденную руку мне наложили гипс, и одиночество мое стало еще более ощутимым, на учебе мне помогали складывать книги в сумку, открывали дверь, но не звали гулять. Выходя по вечерам на короткую прогулку, я то и дело смотрела по сторонам, будто бы ища новой встречи с незнакомкой. Но холодный ветер и снег пробирались под не застегнутую куртку, пора было возвращаться домой, а вопросы мои все еще оставались незаданными. *** Она пришла со снегом; как весна, в ожидании которой томятся города, так и я ждала ее появления. Жизнь не очень-то терпит, когда вмешиваются в ее законы, а незнакомка явно из тех, кто их нарушает, потому мне приходилось прикладывать заметные усилия, чтобы просто не позабыть о ней, словно само время желало стереть ее образ из моей памяти. Поначалу помнить мне помогала боль в руке, а когда стало немного легче, то пришли на помощь листы бумаги и карандаши. Рисовать ее оказалось совсем не трудно даже для человека, которому никогда не давался данный вид искусства, она сидела, будто птица, внутри меня, и все-то нужно было выпустить ее на листы. Я искала ее имя, ненастоящее, а то, что смогло бы закончить ее образ на листах бумаги, но каждого было недостаточно. Так бывает с загадками, у которых так много подходящих вариантов, но верный всегда только один, именно тот, до которого сложнее всего дойти только своими силами. Книги тоже врут о таких как она. Для них она или иллюзия, не стоящая внимания, или величие, до которого человеку обычному не дотянуться. Ничего среднего для них не существует, будто знание – это всегда крайность. Верить своим глазам – самое естественное для человека, но как верить памяти? Темные волосы и белая прядь, обычная одежда и странное будто бы несуществование. Может ли дух держать в руках книгу, может ли смотреть на тебя в ответ и едва заметно улыбаться? Если бы я верила книгам, мне было просто о ней забыть, но книги – это тоже люди, авторы, что их писали, необязательно должны быть правыми. Значит ли это, что где-то по улицам одного со мной города ходит девушка, которую никто кроме меня не видит? Значит, обязательно должно значить. Даже если для того, чтобы снова повстречать ее нужно еще раз сломать себе руку, мне уже не может быть страшно. *** Я вижу, как смерть подбирается к человеку, которого отдавать ей мне никак не хочется. Слышу это хриплое, затяжное дыхание по ночам и уже не плачу, потому что слезы в отличие от боли имеют свойство заканчиваться. Они растворяются в лопнувших сосудах вокруг глаз, стынут в горле и горчат на языке. Молитвы не лишают страха и от горя они не лечат, но если черпать верой боль, как чайной ложкой воду из ведра, однажды и она обмелеет. У постели тяжелобольной есть только страх и вымученная улыбка, только две составляющих, от которых отталкивается твой день, память всегда спит в такие минуты. Незнакомка приходит на седьмой день, у нее в руках стаканчик кофе и гамбургер из ближайшей к больнице забегаловки, она протягивает их мне, как бы навязывая обмен. Но я качаю головой и, поднявшись с постели, становлюсь так, чтобы ни в коем случае не позволить ей коснуться волос бабули. Мне не нужно знать, каким именем ее называть, для того, чтобы понять, что за дело привело ее именно в эту палату. Я не хочу соглашаться, антибиотики должны помочь, им просто нужно чуть больше времени, а у меня его столько, что отступить сейчас, значит до конца своего не узнать, отчего именно мне суждено ее видеть. Бабуля ворочается за спиной, поворачивает голову в нашу сторону, и я чувствую ее взгляд, что медленно сползает с меня, перебираясь к незнакомке. Ее хриплое дыхание на мгновение замирает, будто кто-то унес его скорым поездом, а затем обрушивается шумами на оглохшую комнату. - У нее что-то блестит в руке, - выдыхает бедная моя бабуля, для которой завеса тайны поднимает полотно. Я присматриваюсь к девушке, но вижу все также только темные волосы с белой прядкой, светлые кеды и расстегнутую парку, под которой виднеется смешная рожица на черной футболке. Для меня руки ее пусты, как лицо, лишенное эмоций, как глаза без намека на сложность мысли. Незнакомка отмирает и делает шаг в мою сторону, все еще надеясь на то, что я отойду сама, но я уже решила идти до конца и мне почти нестрашно, только очень холодно. От удушающего чувства одиночества меня спасает теплая по-старушечьи морщинистая рука, и тогда я вижу, как от запястья казавшейся мне обычной девчонки вверх поднимается коса, ее призрачно-голубое лезвие будто бы обнимает плечи, а темное подрагивающее древко касается пола. Книги о таком не пишут, сердцу в такие минуты нет дела до бренного тела, оно сходит с ума, ломая крылья о прутья грудной клетки, а сознание утекает, будто вода из худой посуды. Это даже не страх, видеть нечто подобное, это просвещение на грани помешательства, нервы дрожат от подобного, а свет в глазах гаснет. У меня нет языка, нет мыслей, нет ничего, кроме тепла, сосредоточенного в зажатой ладони, испытывающего взгляда напротив, изогнутых в насмешке губ, аккуратных изломах бровей. Незнакомка протягивает ко мне руку, будто бы ребенок, пожелавший приласкать понравившегося щеночка, и остаток кислорода покидает мои легкие. Рука бабули оказывается на удивление крепкой, будто вовсе не схваченной болезнью, она меня почти что роняет на постель, спасая от прикосновения. Призрачная коса тут же исчезает, будто и тени ее никогда не было среди нас, только память о шепоте, который ссыплется с нее, как штукатурка со старого здания, все еще остается. Сможет ли заштопать такую рану время? Девушка отступает от кровати, делая несколько шагов назад, а потом, подняв с тумбочки стаканчик с кофе и гамбургер, снова протягивает те мне. С губ ее, таких же обветренных как мои, срывается: - Вороны не забывают о своих долгах, помни и ты, - и, стоит мне только принять еду из ее рук, как она разворачивается и уходит, покидая палату так тихо и уверенно, будто единственно верный в ее стенах человек. Дыхание бабули крепнет на глазах, хрипы уходят из него так скоро, как отбегает от ног набежавшая волна. Голос ее звучит все еще слабо, взгляд затянут болезненной пеленой, но слова словно камни сыплются на дно колодца с характерным глухим плеском: - В следующий раз позволь ей закрыть чужую книгу, иначе в твоей может не хватить страниц. Голова ее откидывается обратно на подушки, и бабуля засыпает, рука ее наконец отпускает мою, и сверху на запястье цветом начинают наливаться отметины от ее пальцев. *** Мне больше не стоило искать ее имени, назвать ее значило бы все только усложнить. У меня открылись глаза, и видеть оказалось совсем не просто. Любая догадка еще оставляет место для маневра, решенная задача – это в любом случае приговор, неважно, сходится ответ с общепринятым или нет. Я могла бы придумать себе тысячи разных болезней, при которых случайная галлюцинация вписывалась бы в рамки, если бы бабуля не рассказала мне о своем сне, о том самом, где была странная девушка с говорящей косой. У меня к тому времени не осталось ни единого шанса выпутаться из этой западни. Теперь ходу назад просто не стало, где-то в этом городе есть что-то, до чего обычному человеку никогда не дотянуться. Разве можно при таких исходных отступить? Она приходит к тому, кого ожидает смерть. Если найти такого, новая встреча станет лишь вопросом времени. Кстати, моего мне все еще достаточно? Что там говорила бабушка про книгу, лишенную чистых страниц? Неужели таким ей видится конец всего? Наверное, закономерно для того, кто всю жизнь находил отдушину в словах. Я ведь как она, знание для меня – единственное стоящее внимание состояние. Мне не человек нужен, а ответ, вытяни я из незнакомки хоть слово, и у жизни моей появится оправдание. Вы были когда-нибудь на встречах отчаявшихся, где у каждого на лбу, прямо над яркими огнями познавших боль глаз, светится дата на белой коже? Если что-то живое в тебе еще осталось, то видеть таких людей, слушать их – точно битое стекло жевать обнаженными деснами. Их радость – это тысячи игл, которые ты сам себе загоняешь под ногти. Это невозможно терпеть, даже ради просвещения. Жажда жизни высушит тебя до дна, если ты хотя бы на секунду попытаешься примерить на себя больную шкуру. Я отчаявшееся существо, изнывающее в безверии в иное разрешение внутреннего конфликта, чувствовала себя на этом карнавале смерти как ребенок, осознавший, что остался совершенно один. На моем лице должно быть была маска чистейшего ужаса, потому что эти люди меня еще и жалели. Я не получила того, зачем туда шла, просто не смогла решиться переступить этот порог хотя бы еще раз. Тогда, наверное, и стало ясно, что путь у меня всегда был только один. Чужая боль – ноша непосильная, но терпеть собственную – право выбора каждого. Я выбрала лезвие, потому что, как оказалось, при отравлении естественны слюнотечение и рвота, случись подобное со мной, и задавать вопросы стало бы проблемой. Рискнуть всем и ничего не добиться – вот где настоящая глупость. У кладбища свой собственный голос – шепот, завернутый в тишину, напоминает чем-то дыхание тяжелобольного, редкое и звучное. Он или успокаивает тебя, или заставляет сердце сходить с ума глубоко внутри. Для меня такие разговоры – это страх, разлитый по бокалам, я пригублю его едва-едва и чувствую, как хмелею. Пальцы теряют чувствительность, если тело скованно ужасом, они гнутся с трудом и с трудом удерживают лезвие, но режут удивительно глубоко, потому что для них в тот момент утрачено чувство меры. Я, должно быть, в тот момент мало чем отличалась от язычника, приносящего жертву суровому богу, руки мои были в крови, а в глазах стыло такое едкое суеверие, что мир опрокидывался, потому что ничто пред такой глупостью устоять не способно. Но где-то внутри пело ожидание «вот сейчас, совсем-совсем скоро, она придет, она придет». Бедная моя бабуля, слышала бы она меня сейчас, не пожалела кровиночки своей, непременно бы заперла в четырех стенах. - Ты идиотка, - встретила незнакомка меня словами. Я не замечала ее до тех, покуда она просто не выросла передо мной. Взгляд мой поднялся от светлых кед, минуя расстегнутую парку и смешную рожицу на футболке, и уперся в ее глаза, зеленые, укрытые дымной пеленой, будто выпущенным в лицо ее табачным клубом. Она смотрела на меня, как обычный человек способен смотреть лишь на неказистое, но забавное существо, которое ценится для потехи, но забывается, стоит только отвести взгляд. Интерес, возможно, и был на ее лице, но само оно было выбеленным, лишенным чувствительности, словно обделенным смертными страстями. Так вот какова смерть – бедна на эмоции? - Если ты о радости, то покою я радуюсь, - снова нарушила тишину девушка. - Я что сказала последнее вслух? – губы мои едва шевелились, те круги, в которые была заперта моя голова, слова просто не помещались. Взгляд, наверное, так и норовил сорваться с глаз к губам, шее, груди. Смотреть и видеть ведь не одно и тоже, мне могло только лишь казаться, разве нет? Незнакомка опустилась на колени рядом со мной, я прикрыла глаза, ожидая, что сейчас все закончится. И только когда руки ее коснулись вместо моей головы моего запястья, я поняла, насколько облажалась. Представить только: сидеть на могильном камне с порезанными запястьями и истекать кровью, ведь не этого же я пыталась добиться. Девушка бинтовала мне руки, и мне нужно было бы спросить, что она делает, зачем и тому подобное. Однако же единственной мыслью в моей голове было то, какими теплыми могут быть пальцы человека, который и не человек скорее всего. - Почему ты в куртке? – спросила я ее, когда она с правой руки перешла на левую. - Потому что, когда время остановилось, была осень, и было прохладно, - отозвалась она. - Разве это имеет значения, когда ты…, - я не смогла окончить фразы, потому что говорить со смертью о смерти, немного странно. - Время остановилось, понимаешь? – спросила она, сжимая мне руку чуть настойчивее, чем следовало, заставив меня слегка поморщиться. – Это значит, что я заперта в своем последнем мгновении, для меня не может быть летнего дня или дня зимнего, я все еще там, среди опавших листьев и тусклых солнечных лучей. - Как тебя зовут? – задала я новый вопрос, среди головокружения и тусклого аромата прелой листвы ко мне вдруг вернулось здравомыслие. От собственной глупости меня ощутимо замутило, словно я махнула лишку. Я испугалась, что меня и правда вырвет, но девушка, подняв на меня взгляд, словно почувствовала мое состояние, она подняла руку и скоро провела большим пальцем над моей верхней губой. Тошнота отступила, на их место пришли недоумение и испуг. - Можешь звать меня вороном, - отозвалась она, - имена – это не существенно, - чуть тише добавила она. - Рэйвен, - мне показалось глупостью такое пренебрежение к собственному имени, а потом я заглянула ей в глаза. Она была слишком близко, настолько, что мы обе качались на волнах осенних ароматов. Ей было немногим больше двадцати, по крайней мере, мне так казалось. Время не успело коснуться ее лица, лишь едва намеченные линии около губ и почти неразличимые лучики у глаз. Спокойная, почти незнакомая с эмоциями она сидела напротив меня и ждала, будто бы в этом диалоге что-то и правда зависело от меня. – Почему я вижу тебя? - Я не знаю, - отозвалась она, и в глазах ее впервые мелькнуло что-то, отдаленно схожее с интересом. – У меня есть теория, - начала она, мне осталось лишь кивнуть, призывая ее продолжить, - когда кто-то подходит слишком близко к границе, отделяющей одну реальность от другой, вселенной не остается ничего, кроме как предоставить такому человеку самому выбирать, на какой стороне остаться. - Значит ли это, что все, что знакомо мне, находится по эту сторону, а ты стоишь на другой? – Рэйвен не отодвинулась от меня, ее словно бы не заботило, где заканчивалось ее личное пространство, и начиналось мое. Вся она была словно вне рамок и норм. Соответствовать такой непринужденности было по-настоящему сложно, но мне хотелось пытаться. - Не значит, - слегка улыбнулась, мягкий полу-изгиб тонких губ, - для меня вчера еще была осень, сегодня тоже осень и завтра будет она же. На другой стороне есть время, но для меня его как бы нет. Меня испугала ее откровенность, я вдруг вспомнила о том, как много потеряю, если она пожелает сейчас коснуться моих волос. Мне резко захотелось отодвинуться, отшатнуться от нее, как если бы она была заразной, видимо, все это столь явственно отразилось на моем лице, что она сама отодвинулась от меня, а затем и вовсе поднялась на ноги. - Мне пора, - проговорила она и ушла, будто бы я вновь выпала из поля ее интереса. Мне осталось только смотреть ей вслед, но все равно пропустить тот миг, когда она исчезнет за очередным могильным камнем. *** Меня отпустило после той встречи, можно сказать, что в жизни моей прозвонил будильник, помогая мне вырваться из сна. Я забросила истории и вопросы, мне больше не хотелось достучаться до невидимого кого-то, кто стоит по ту сторону закрытой двери. Мне внезапно понравилось жить. Все это случилось отчасти и от того, что мне удалось слегка коснуться плода, который многие считают запретным – я заглянула в замочную скважину, и увиденное оказалось не столь заманчивым. У бабули появились новые идеи: после своей выписки из больницы, когда слабость наконец отступила, она вдруг вспомнила об огороде, о котором до этого не вспоминала годами. Удивительным было то, что и силы откуда-то тоже взялись. Мне приходилось поддерживать этот из ниоткуда взявшийся энтузиазм, а труд, как известно, мало совместим с праздными думами, и ко мне вернулось здравомыслие. Я снова вспомнила о друзьях, потому что больше не тратила все свои усилия на загадку, у которой и ответа-то нет. Оказалось, что возвращать себе что-то, что уже когда-то принадлежало тебе чуточку сложнее, чем завоевывать это впервые. Речь не о битвах и завоеванных городах, всего лишь о доверии, которое однако не менее важно. Если где-то в моей размеренности и осталось что-то от прошлого легкого помутнения, то одна лишь деталь. Разрешать ее мне абсолютно не хотелось, потому она и возвращалась постоянно в мысли. Мне бы стоило задать себе правильный вопрос, и дверь исчезла бы навсегда, но я боялась. Меня пугала возможность повстречаться с бедой внезапно, зайти за поворот и увидеть знакомые мотивы или натолкнуться на человека в толпе, которого другие люди до меня обтекали, будто вода камень. И все же искрила где-то внутри меня мысль – случись подобное, чье лицо я увижу? До этого момента мне не приходилось сталкиваться с теорией, что, скорее всего, Рэйвен такая не одна. Вероятно, из-за того лишь, что ни разу до встречи с ней со мной не случалось ничего необычного, никого необычного. Я поняла, что во многом заблуждалась, что неведение мое – признак слабости духа. Мне просто было страшно убрать руку от глаз, чтобы суметь разглядеть картинку. Будь это кино, тот, кто преследует героев на экране, давно бы добрался до меня, в жизни же так много всего неучтенного. Я встретила Рэйвен снова в один из осенних дней, когда гуляла по парку, взбивая носками ботинок опавшую листву, она сидела на скамейке, подставив бледное лицо солнечным лучам, и что-то шептала себе под нос. Из-под привычной парки выглядывала черная футболка с многообещающим «скоро», в белую прядь темных волос была вплетена алая лента, тот же цвет лежал на губах девушки. Я, конечно же, считала ее красивой, но иногда мне становилось немного печально от этого слова, потому что в том состоянии, в каком находилась сейчас Рэйвен, не могло быть ничего красивого. В перерывах между встречами время лишало целостности ее образ в моей памяти, она скиталась по ней словно призрак в забытом доме, но она все еще была там – не это ли чудо? Было больно встречаться с ней взглядом после долгой разлуки, ощущение было таким, будто я с разбега прыгнула со скалы, будучи восхищенной насыщенной глубиной. Зелень ее глаз была по-утреннему свежей, но от нее по разгоряченной коже бежали мурашки. Когда я шла ей навстречу, все ждала, что меня обязательно сейчас кто-нибудь окликнет по имени и разобьет наваждение. Только имя мое упало с ее губ печальным камушком и осталось лежать забытым на земле. Присев рядом с ней на скамью, я будто провалилась в кроличью нору и испытывала на тот момент все прелести свободного падения: ветер или листва шумели вокруг, а сердце билось отчаянно громко. Имя мое сказанное ее губами – это тоже страшно, никто ведь не обещал, что лишь касание волос лишает жизни. Она улыбнулась мне, как улыбаются лишь дети, ее открытые ладони лежали на коленях, будто ей и правда нечего было скрывать, что во мне не осталось ничего, кроме безграничного доверия. Душа моя или что-то еще тянулось к ней, билось изнутри в закрытое тело, и страх ушел. Совсем ушел, понимаете? - Я шла в этот парк в тот день, - начала говорить она, - был конец сентября, и было солнце. Я должна была с кем-то встретиться, с кем-то очень важным, понимаешь? – Ее вопрос для меня не прозвучал вопросом, скорее легкой заминкой на пути к разгадке. Рэйвен хотела открыть мне свою историю, ее конец, тот, после которого случилось наше знакомство. Если не в нем истина, то нет ее вовсе. Человеку не свойственно дважды стучать в одни двери, но если такое случается, то упорство – лучший ключ к успеху. То, что толкало меня к ней, то, что от воли моей едва ли зависело, разве оно не вложило в ладонь мою хотя бы отмычку? Ко мне снова вернулось отчаянное желание понять: кто же держит свечу по ту сторону темного окна? На какое имя откликалась Рэйвен до того осеннего дня? - На мне были любимые кеды, хотя для них уже было холодновато, футболка с дурацким принтом и помада красная на губах, - продолжила размышления она, - я спешила, будто кто-то важный ждал меня на другом конце города. Я не думаю, что это был парень, потому что в кармане у меня все еще лежит эта дурацкая игрушка, - и она протянула мне кота, тот был серым, но с яркими голубыми бусинами вместо глаз, и выкрашенными в ядовито розовый усами. На пробитом ухе крепилась маленькая открытка, в ней красной пастой было выведено «Помни меня». Странное существо, но не лишенное очарования, мне он сразу понравился. – Сначала я думала, что ждал меня ребенок, но только недавно поняла, что ждать меня могла и девушка. Вся сложность в том, что я не могу вспомнить того дня, единственно важного. Вот я и подумала, что если вернусь сюда в этот день, то сумею вспомнить. От дуновения ветра тонкие волоски у меня на шее приподнялись и осыпались мурашками вдоль позвоночника, по всему телу моему прошла едва уловимая холодная волна. Слишком тонкая одежда и обувь для затянувшейся осенней прогулки, мне нужно было попасть домой, как можно скорее, открыть ноутбук и задать любой вопрос в забытом диалоге. Ответ тогда обязательно придет, а видения исчезнут. Я даже не пыталась браться за оправдания, просто поднялась и пошла в сторону остановки, Рэйвен сама вызвалась меня проводить. Молчать в ее присутствии было привычно, но в этот раз каждое ее слово, сказанное ранее, кололо меня изнутри. Я должна была ей сказать, но не могла говорить. Когда подошел мой автобус, я хотела тут же подняться внутрь, но она поймала мою ладонь и настойчиво сжала, вынуждая меня обернуться. Ее губы коснулись моей щеки, опалив кожу теплом заходящего солнца, аромат опавшей листвы стал настолько насыщенным, что у меня закружилась голова, на миг заставив меня покачнуться. Стоило мне лишь отступить от нее на шаг, как я почувствовала, что рука ее соскользнула с моих волос, а после двери в салоне автобуса закрылись. В руках моих зажат был кот с голубыми бусинами вместо глаз, а девушка с радужным именем осталась по другую сторону стекла…