Черная дыра

Джон Сильвер не раз ловил себя на том, что ищет себе кого-то в ученики, но никак не находит. Не в команду, юнг во всяком порту не оберешься. Но ученика, свое продолжение, сосредоточение специфических пиратских знаний, наследника имени. Он всё никак не мог споймать свою совесть за тем, что она завышала все стандарты до идеалов и закручивала все гайки — подбирала себе второго Джеймса Плеядуса Хокинса. Мальца, стоимостью сравнимого с целой планетой сокровищ. Теплые воспоминания и приятные слухи кормили в голодные времена. Иногда в тот закуток вселенной, где он ошивался в осторожном отдалении от правосудия и виселиц, залетали торговые суда из крупных портов. Тогда информаторы живо ловили за хвост ползущие слухи, и среди них — из Императорской Межгалактической Школы. Но имена так часто перевирались в пути, что верить было нельзя. Несколько успешных лет разбоя оборвал один чертов бой. После похода на планету сокровищ прошло семь лет. Сильвер подмял под себя бодрую шхуну и грозную, накрепко сколоченную команду, которая не знала неповиновения. В тот бой они не должны были ввязываться. Шхуна стонала под канонадой другого пиратского судна. Сильвер принял решение бежать. Их долго гнали — чем ещё заняться, если новехоньким солнечным парусам хватает почти любого света — пока не отстали, но уже в совершенно незнакомой части галактики. В мертвой зоне, где света звезд слишком мало для движения. Пираты скитались, как и положено пиратам порой скитаться, но непозволительно долго. Сколько бы они ни летели, ни одной планеты им было не суждено найти. На корабле вскоре начался каннибализм, и Сильвер пошел бы под нож первым, если бы не был капитаном. Поголовный арест показался изнывавшим пиратам счастьем, ведь следующие пятнадцать недель пути к тюрьме они ели дважды в день. Сильвер обвел свою одиночку взглядом. Амелия сказала столько лет назад, что красноречие ему пригодится для судьи. Какой тут судья! Петля ему — единственный судья. Но закон оказался законом. Вышколенные солдатики привели его на допрос. К молоденькому, сухому офицеру, у которого даже бородка казалась вышколенной — так ровно она лежала. Сухим голосом он стал зачитывать то ли обвинения, то ли предлинный список нарушенных Сильвером законов — тот не слушал. При виде парня двадцати — двадцати пяти лет он, сам того не замечая, начинал подгонять его под прокрустово ложе собственных мечтаний. В том плавании кок порой бывал под шафе, и в такие моменты Джима тянуло вслед. Сейчас Сильвер смотрел на масленый взгляд и круги под глазами молодого офицера — тоже кутить не дурак. Он откидывал белесые волосы эстетичным движением головы, девицы небось кипятком писали. А перед глазами Киборга стояла небольшая пятерня, которой Джимбо зачесывал свои лохмы назад только для того, чтобы они вернулись обратно через пару секунд. Офицерчик сидел, как если бы штырь проглотил. Пальцы в сероватых от стирки перчатках идеально сложены, руки лежали на столе максимально параллельно. А мозолистые от веревок руки юнца если и находили себе место, так только в вечных карманах. На офицере весь костюм сидел как вторая кожа — а Джим, казалось, нашел себе три мешка и сделал — штаны, майку, куртку. Говорят, старики сами не замечают, как уходят в крайность. Все согласны с этими словами, да никто не торопится назвать себя стариком. Сильвер — ни за что. Стареть для него всегда невовремя. — Закон выносит смертный приговор. Форма его выполнения — повешение. Приговор будет исполнен с рассветом. Даже говорит этот юнец нескладным языком, от которого в уши хочется засыпать песку. Не то что Джимбо, резко отбривающий и острый, аж заслушаешься невольно, уж на что сам Сильвер чудный рассказчик. Одиночка была его спутницей в последнюю ночь. Ей было абсолютно всё равно, что ей расскажут словами или мыслями. И мыслей, и слез она наслушалась с первого дня столько, сколько неиссчетной звездной пыли кружит в ближайших двух галактиках. Конвой вел заключенных гуськом. Их выстроили и впихнули головы в петли. Над притихшим тюремным двором разнесся голос: кто-то начал читать приговор и имена. Сильвер считал, что уже побывал в аду и тем рассчитался за всю загробную вечность вперед. На рушащейся планете-механизме, расплавившей сокровища тысячи миров в своем жарком ядре. И вот ад разверзся здесь. Ад не смущало, что он по-хозяйски обустроился прямо в чуждом ему сером тюремном дворе, куда через пару часов выведут на прогулку постояльцев; сейчас, серым рассветным ещё утром. Ад не смущало даже то, что он состоял из голоса, пергаментно сухого, не споткнувшегося ни на одном из заковыристых имен — а сочетания звуков тут наскреблись со всей вселенной. Не споткнувшегося и на простом. Ни лицо, ни глаза офицера ничего не выражали, а Сильвер помнил их счастливыми, горящими, злыми, неверящими. Сильвер признал вдруг, глядя на офицера Хокинса, что безвозвратно постарел. А ему нельзя стареть. Ты, говорили ему опущенные в листок глаза, теперь ничего не стоишь. Ты подсох, подрастерял свой громоподобный голос, приослеп на живой глаз — чуть-чуть, чуть-чуть, но из этих мелочей складывался твой неповторимый колорит. Кто скажет, что у тебя есть прошлое? Кто сумеет вообразить тебя юным, ну хотя бы молодым? Урод, вот кто ты был. Получеловек, полу не-пойми-что, спасибо шлюхе матери. А то, что было в тебе не от человека, старательно отчекрыжили расисты, спасибо, хоть нос оставили в покое. Заменили на псевдочеловеческую неорганику и оставили. Да только человеческое привязчивое сердце было слева, и вырезать его забыли. Ты размяк, старый пират. Повесь этот приговор себе на шею, как тяжелый камень, и бросайся за борт. Такие, как ты, не должны постареть, это противоестественно, так реши проблему сам, не марай другим рук. Ты привязался к плеяде, а та стала черной дырой, поглотила себя самое и тебя вслед утащила. Ты привязался и оставил свою привязанность другому. Ты снова доверился, старый ты дурак. Ты промахнулся. Опять. В петле из обычной мать ее пеньки безвестно болтался старый киборг.