Слабость

      И всё-таки как поразительно Дунечка похожа на брата, как похожа! Те же прекрасные тёмные глаза — даром, что взгляд мягче — по решительности и твёрдости характера Авдотья Романовна ни в чём брату не уступает, а в чём-то, может статься, и превосходит — Разумихин проверять не рисковал, слишком хорошо он помнил отчаянную гордость и решительность старого друга. Волосы её тоже были тёмно русыми, но прямыми, а вот ростом она явно пошла в мать. И стройна Дунечка была настолько, что иногда он даже пугался, казалось, прикоснёшься — разобьётся, как хрустальный бокал, так неосторожно уроненный молодым господином, которого Разумихина как-то довелось учить. В том доме ему даже, помниться, платили довольно щедро, как, впрочем, и другим учителям, в надежде, что хоть кто-то из них будет в силах, если не исправить непроходимую глупость единственного оставшегося сына, то, по крайней мере, хоть крупицу знаний сможет вложить в его тёмную голову. К великой скорби отца, задача оказалась непосильной даже для более учёных мужей, и Разумихин вовсе не обижался, на обидные эпитеты в свою сторону, а только иногда с непонятным для себя весельем вспоминает, как выгнали его куда подальше, да ещё, бывает, грустит иногда о безвременно почившем бывшем ученике — того сбила лошадь, когда, напившись до беспамятства, тот возвращался домой, к тому же, успев проиграть всю имевшуюся при себе наличность. На самом деле, человеком Роман был неплохим и душевным, когда понимал, о чём вообще с ним толкуют.И ведь совсем молодой ещё был…       Но ведь насколько же похожа Дунечка на брата! И только остаётся Разумихину смотреть на неё и вспоминать его, думать, как он там — на каторге, сильно ли изменился? Ещё, пожалуй, из писем Сонечки иногда можно что-то новое узнать — тоже хлеб, но ведь хочется самому увидеть, убедиться, что правду пишет, что жив-здоров ненаглядный друг Родя. Проверить, не болен ли, и не замышляет ли ещё какую несусветную глупость, которая снова может его почти погубить? И ведь не было, понимаете, не было ровным счётом никого смысла в этом проклятущем убийстве старой несчастной карги — вот, что самое поганое! Неужели, Родион Романович, было Вам настолько неприятно и унизительно для гордости моё предложение, что проще было убежать со всех ног? Ведь вы же умный, нет, умнейший человек, но даже о матушке с сестрой не подумали, не то, что обо мне — каком-то вечно радостном дураке, который работает и работает, но всё равно живёт далеко не безбедно, о потому и успешным его можно и вовсе не считать. Так ведь Вы думали? Эх, Родион Романович, в одном вы несомненно были правы…       Характер у дорогой Авдотьи тоже похож на таковой у брата, но, похоже, что не зря в народе существует не рассказов о силе женской мудрости, потому как, видно, всё же не на пустом месте они появились, хотя и известно ему, что далеко не каждая женщина должным благоразумием и умом обладает. Но твоя сестра, Родя, в последнее время особенно часто проявляет небывалое благоразумие и понимание, хотя твёрдость характера и упёртость её ничуть не изменились. Поразительная женщина! Впрочем, смелость и самоотверженность Сонечки несомненно заслуживают моего глубочайшего уважения, ну хоть о ней, ты, Родя, подумал — послушал мудрого совета и поступил по совести. Но только одно меня тревожит — неужели ты настолько мне не доверяешь, что не захотел поговорить обо всём? Или, стало быть, ты, слыша тот наш разговор о преступлении, сделал некие выводы, абсолютно не благоприятствовавшие нашему разговору? Стало быть, ты думал, что я тебя осуждать буду. Что ж, может оно и так — никто, пожалуй, сказать с точностью не может, но кажется мне, что не смог бы я тебя, Родион, осудить. Других смог бы, а тебя — нет. За все годы, что размышлял о произошедшем, так и не смог, так, стало быть, и тогда не осудил бы. Но и помочь я тебе тоже не смог бы ровно ничем…       Всё-таки Сонечка не зря тебе встретилась — впору уверовать в божий промысел. Где же ещё светлее человек встретишь. Думается, именно она-то тебе и была нужна, пожалуй, любимой женщины тебе как раз и не хватало, и чтобы была она мудрой и светлой, готовой тебя любого принять. Зря я, видать, удивляюсь, что ей ты осмелился сказать, да что она-то тебя только и смогла убедить в правильности предстоящего поступка.       Счастлив ли ты, Родя, или также продолжаешь в своей безграничной гордости не замечать того, насколько любая жизнь может быть прекрасна, насколько ты на самом деле счастливый человек? Надеюсь, что всё у тебя в порядке, ведь не зря же ты так смотрел на свою ненаглядную, а она — на тебя, не напрасно же отправилась следом? Конечно же, ты просто обязан быть счастлив, друг мой, обязан понять, как это всё замечательно. И я тоже буду, но позволь мне только иногда смотреть на Дунечку и вспоминать, размышлять, не мечтать, нет. Как могу я мечтать о том, чтобы ты не совершил того убийства? Когда-то я, помниться, пытался размышлять, что да как было бы, но пришёл я к выводам далеко не утешительным, что это, вероятнее всего, и вовсе было невозможно ввиду того, что по-другому ты, стало быть, ни за что не поступил бы. Потому, просто позволь мне вспоминать тебя. Ты ведь не запретишь мне такую малость? Хотя, как же ты сможешь, если измышления мои тебе так и останутся неизвестны? Должен признать, что смелости написать тебе о них у меня в любом случае не хватило бы.