Ирисовый кофе

Взбитая подстилка кленовых листьев протестующе хрустнула под мотоциклетными сапогами Луки, когда тот присел на корточки, чтобы оказаться на одном уровне с мальчиком лет пяти; серебряная цепочка в левом ухе тонко звякнула, выкрашенные в экстремально синий цвет кончики волос всколыхнулись от его резкого слитного движения. Лука улыбнулся своей скромной двухэтапной улыбкой: сначала приподнять правый уголок рта, затем – осторожно обнажить ровные белые зубы. Горький дым кофе – Лука держал нагретый картонный стаканчик поверх, будто перекрыв решёткой длинных пальцев, – завивался вокруг узких колец, выделявшихся на его оливковой коже, как выделяются серебристые капельки росы на самом спелом персике. У Луки в груди что-то сладостно-больно стянулось, когда он не без усилия взглянул в лицо мальчика. Даже всё существующее разнообразие цветов мира не помогло описать пронзительную красоту его взгляда, напоминающего скорее открытый взгляд самого Луки, нежели плотоядный кошачий прищур Агреста, о который спички зажигать можно было. – Так значит… это твой сын? – не спуская с красивых губ осторожную ласковую улыбку, спросил Лука, хоть и хотел бы спросить у неё совсем другое. Маринетт, перехватив его тёплый ободряющий взгляд, как и всегда, не смогла не улыбнуться в ответ. – Да, – отозвалась Маринетт; Лука и подумать раньше не мог, что одно это слово можно произнести с такой гордостью. Прозрачный воздух последних тёплых дней осени пах мятой и нагретым сахаром – этот аромат распространял картонный стаканчик кофе в руках Маринетт, появившийся у неё благодаря услужливому Луке. Её пальто было почти одного оттенка с плавно опускающимися на брусчатку листьями тёмно-красного японского клёна. Это заставило Луку подумать о тяжёлом бордовом бархате ирисов, распускавших лепестки в его лёгких ещё несколько лет назад. Подумать о том, как они распирали изнутри его рёбра, как царапали своими острыми стрелами стеблей глотку, как спускались петлистыми корнями по позвоночнику и как беспрерывно заставляли кашлять – и никаких слов не хватило бы, чтобы выразить, до чего же это было больно, больно, больно, больно, больно. И теперь, глядя на улыбку Маринетт, Лука с усталым бессилием чувствовал, что там, глубоко в его тесных, слишком тесных для ирисов лёгких что-то снова хочет созреть, хочет распуститься, хочет начать жить; однако понимал, что любовь к Маринетт из него вырвали одновременно с изгибающимися корнями красных ирисов. Мальчик беспечно улыбался, радуясь внезапному вниманию со стороны столь красивого молодого человека. В ребёнке так причудливо встречались острые черты Востока и приятно-округлые – Запада, что Лука готов был рассматривать его часами, будто фарфоровую куклу какую, – и непременно подмечать что-то новое. Несуществующие ирисы в груди болезненно заныли. «Это мог быть ваш ребёнок», – прошелестели злобные призраки вырванных цветов. Лука вздохнул, отводя за ухо мальчика прядь волос – мягких, словно бы струящийся шёлк. Набившие руку хирурги могли выдрать из него любовь, но истреблять грусть, сожаление и постыдные желания они так и не научились. Это было как… как жить в доме, где только одна комната закрыта. Да, ты не можешь больше туда попасть – но ведь в целом-то ничего не изменилось. Лука украдкой поднял глаза, не убирая руку. Соперничать с Агрестом всегда было настолько заведомо бесполезно, что Лука и сам не знал, на что надеялся, когда тянул до последнего с буйно разросшимися в грудной клетке ирисами. Маринетт добрая девушка и, конечно, сказала бы исцеляющее «я люблю тебя» – непременно наедине и именно в таком порядке – если бы этого хоть когда-нибудь было достаточно. Но от слов, не подкреплённых взаимными сильными чувствами, Луке стало бы намного, намного хуже, нежели просто от ветвившихся сверх меры алых ирисов. – Как… как зовут? – с беспечной улыбкой спросил Лука. В Маринетт неожиданно что-то изменилось. Она опустила взгляд на неровную брусчатку, тут и там усыпанную бордовыми пятнами листьев. Пальцы на картонном стаканчике слегка нервно – слегка, но Лука и это заметил, – сжались, оставив на картоне неглубокие вмятины. Её алые губы немного приоткрылись, будто бы она уже собиралась что-то сказать – но потом, словно передумав, напряжённо выдохнула в прозрачный тёплый воздух, отстранённо глядя за Луку, куда-то за его обтянутые безупречно стильной кожаной курткой плечи. Будто в процессе принятия непростого решения, она внутренне сомневалась и казалась необычайно взволнованной. Лука быстро поднялся, обеспокоенно глядя девушке в лицо. По странному наитию осмелившись взять её руку в свою тёплую ладонь, Лука поразился тому, как крепко она сжала его длинные пальцы – так, будто… будто бы ждала этого очень долго. И только заметив то, какое участливое беспокойство отразилось на его лице, Маринетт позволила себе застенчиво улыбнуться. Улыбка у неё вышла ещё и немного грустной – будто бы она знала нечто такое, что не было известно Луке. А затем, будто бы собравшись со всеми душевными силами, она негромко, но чётко, почти по слогам произнесла: – Лука...