Любить

      Засыпаю. Пуговица на рубашке твоей отпечатывается на недавно выбритой щеке, в этот раз предмет уже мой, не румяный совсем, не мягкий, как у тебя. Обращаюсь к тебе, Есенин, правда в своей голове лишь, потому что ты то ли спишь, то ли думаешь о чем-то своем: березки, водка... Что там еще я говорил, шутя про твои эти увлечения и страсти? Шутки шутками, а это ведь не болтается одно в твоей башке, как последний соленый огурец в рассоле, это ведь зажато между многими важными, серьезными вещами. Но с виду ты все равно беззаботный озорной гуляка, раскидавший свои короткие конечности по моей кровати и нагло вцепившийся в мои волосы своими граблями. Я не обижаюсь совсем, со слепой щенячьей нежностью тыкаясь в твою шею и вдыхая почти вымывшийся запах перегара.       Ты мерзкий, отвратительный. Ты не человек, а самая настоящая псина. Ты некрасивый совершенно, чего в тебе эти женщины нашли? — решительно не понимаю. Ты глупый.       А я что? Лучше разве? Найдется ли кто-то лучше в целом мире? Найдется ли кто-то не мерзкий, какой-нибудь человек?       Все равно буду любить слюнявые эти лобызания, руки, в совсем неподходящих местах лежащие, бесстыдно разведенные ноги, не блещущие девичьей изящностью, но с такими острыми коленями, что синяки на мне остаются.       Любить буду всегда глухо и гулко, выдыхая тебе в шею горячий влажный воздух, до кровоподтеков сжимая плечи твои, продавливаясь мозолистыми пальцами через подкожный жир.       Слизывать буду источаемые тобой слюни, с подбородка прямо, и с губ, пока ты зубами скрипишь, пока не свыкся еще с мыслью, что я терпеть долго не стану, да и стесняться ничего не буду, Сергей. Чувствовать буду твои объеденные ногти, царапающие мою взмокшую спину.       Слышать твой скулеж, протяжные эти твои «Володя... Володюшка», подкрепляемые после несдерживаемыми слезами, прорывающимися через рычащие стоны. Ты писал что-то о каких-то там уродах, истекающих половой истомой, и если б я мог открыто признать, что люблю твою лирику, обязательно бы называл нас именно такими уродами. Настолько ты с ума сходишь, что мечешься, тянешь простынь со всех сторон и снова тебе что-то мерещится черное липкое. Приходится говорить, шептать тебе на ухо, надеяться, что услышишь, что мы одни здесь, что чертей нет никаких, и бога никакого нет, что голову ты от чувств переизбытка теряешь.       Безумно хочется отчего-то посмотреть в твои глазенки, долго-долго пялиться и высматривать там звезды, которых и не высчитать от количества бесконечного. В порыве твоей страстной бесноватости остается лишь положить свои гигантские ладони на твои алые щеки, блестящие от влаги, заставляя опомниться немного, переставая всякое движение и изнутри, и наружно. Потяжелевшие твои, солью слезной разъеденные веки размыкаются, и я могу любоваться. Дышишь глубоко, неровно, раздувая ноздри и через водоемы слез на меня глядишь, а я не сдерживаюсь и целую снова, продолжая твои беснования и свою сердечную одержимость.       Сжимаешь ты меня: и внутри, и снаружи, и эмоционально, и физически, напрягаюсь весь, на взводе еще горячее кажется, от тебя солнечным жаром веет.       А после что? Лежим, вот, как говорил. Дышать сложно через твою шею и запах этот, слабенький конечно, но тошнотворный. Но ты знаешь, я пожалуюсь-пожалуюсь, пару раз фукну и пьяницей тебя назову, а сам буду поглубже вдыхать, чтобы нейрончики свои заполнить воспоминаниями о тебе, мало ли что случится. Хотя нет, об этом «случится» даже думать не хочу, да и не надо, я ведь не отпущу тебя никогда, вцеплюсь всеми зубами и когтями, ты меня и как клеща не выкрутишь, и маслом не зальешь. Я слишком влюблен, хоть и отрицать это буду еще долго, может даже всю жизнь.       Ты подобрал меня, совсем как бездомную щена, вымотал мне нервы еще больше, чем Лиля, но будто с лучшими намерениями. Мне из-за тебя намного приятнее скулить, чем из-за нее, красивее что ли.       Заставляю себя встать с кровати, отрывая щеку от тебя, оставив на коже отпечаток пуговицы, дошлепать до тесной кухоньки, слава богу без двери, намочить вафельное полотенце и вернуться, медленно убирая не совсем приятные вещи, оставшиеся после нашего единения. Босые ноги обжигает холодный кафель, и я понимаю, что ходить вот так, по квартире без отопления, полуголому — идея не самая лучшая, но все же проворачиваю действия с полотенцем еще пару раз, слушая твое недовольное стенание. — Холодное, Володь! Ну хватит уже, что, думаешь я с малафьей на животе не усну? Так вот усну, еще как! — Кричишь на меня, недовольный мокрым полотенцем, ногами пинаешься, но до лица точно не достанешь, зараза коротконогая, вятка. Хватаю тебя за щиколотку и наклоняюсь, целую вымытую мной же стопу. — Терпи, товарищ Есенин, я с тобой грязным спать не желаю. — Звонкий шлепок по бедру заставляет тебя сильнее забарахтаться, взбивая итак смятые простыни. — Охальник! — Под твои визги свиные, сдерживающие, по всей видимости, хохот, склонившись кусаю твое злополучное колено и ухожу полоскать полотенце, оставляю тебя полумокрого в холодном пространстве спальни.       Все вокруг кажется каким-то белым, просторным и свободным, солнца нет, и светит как будто не небо совсем, а снег, успевший надоесть. Ледяная вода из крана ударяется об раковину, об мои ладони, об полотенце, я стираю его, выжимаю и как следует мою руки, намыливаясь до локтя. Тебя тоже хочется затащить в ванну, с головой окунуть в горячую воду и оттереть, малейшая гадость, обнаруженная на тебе, скорчивает на мне такую рожу, что мурашки по спине бегают.       Но сейчас ты сонный, на водные процедуры не согласишься, и мне остается лишь лечь к тебе, покрепче укутывая в шерстяное одеяло и прижимая к груди этот полутораметровый сверток. Повторяю пальцами волны и завитки твоих волос, еле к ним касаясь, целую в гладкую щеку, радуюсь, что щетина у тебя растет неважно, оставляя тебя юношей навечно, моим молодым озорным гулякой. Ты маленький, сопящий и довольный, что аж злость берет. Злость, что я раньше тебя не полюбил.