Уединение

      В туманные осенние дни, когда Париж почти съёживается под сплошным суровым покрывалом очень светлого, а к горизонту густеющего неба, рабочий процесс останавливался, так почти и не начавшись. Габриэль беспрестанно подходил к окну, наблюдал за медленными снеговыми тучами, и склонял голову, как почерневший, точно ошпаренный, бутон садового цветка. В его чутком, но скрытом за незримой корочкой иссушенного льда сердце зародилось какое-то тоскливое чувство, действующее на встревоженную душу обжигающе.       Он закрыл глаза и представил её, приложившую ладошку к своей щеке, млеющую в его поддерживающих объятиях, и растянувшую прелестные губы, — всё было прелестно в этой маленькой женщине. Она прямо и несколько театрально стояла возле его могучей фигуры за дымоходом на какой-то крыше, в синем платье, делавшем её по-французски субтильную ещё тоньше, разрез подола опасно обнажал её длинные ноги в сиреневых то ли капронках, то ли леггинсах. Он поправил её вуальку, заострил на виске чуть завитую на лицо прядь, смахнул капли дождя с мехового воротника и собирался сделать то же самое, но на рукавах, когда она чуть подалась вперёд, поведя плечами, нежно прижавшись к нему грудью и подняв тяжёлые ресницы. — Ничего, — шептала она, — всё наладится. Ты сделал и без того огромный шаг вперёд, при следующей акуматизации будешь уже настойчивее ограничивать в рамки свою жертву.       Она преданно смотрела розовыми глазами хищной птицы и внушала ему похлеще собственной манипуляции. И когда он стискивал кулаки от волны самобичевания — огорчение и разочарование кипели удушливой дымкой внутри, — она накрывала двумя ладонями его перчатку и любовно вспоминала, устремив взор на лицо, что под маской, вот прямо здесь, надо лбом, у него уже серебрятся волосы. Но красив, высок, строен и широкоплеч был он как и прежде, лицом строг, в разговоре резок и властен. Маска Бражника делала его более ловким и быстрым, но не очень меняла черты, привычные ей за эти годы. Только широкие брови двигались чаще под обтяжкой маски, да ледяные глаза блестели острее.       Молодая, стройная, с белой, нежной кожей, с синими короткими волосами на аккуратной головке — Маюра была умна и коварна, иногда даже превосходила его гениальнейшие планы, впрочем, покорно опуская густые ресницы. И эти ресницы волновали Бражника страшно.       Может, именно поэтому он согласился сопровождать свою ассистентку до родительской дачи, не имея в голове ни единой мысли и оправдания своему опрометчивому поступку. Сын остался на руках телохранителя с объявлением отправиться на три дня в Милан — модному дизайнеру это прощалось, — и если о ребёнке Габриэль беспокоился не так удручающе, то не знал, к чему приведёт попытка развеяться на лоне природы. И надо немного затаиться, пока утихнут разговоры о Бражнике и о Маюре, которая, собственно, не по своему желанию ставила под угрозу свою личность. Отчаянным журналистам и несчастным жителям тревожно приходилось существовать каждый день, и они, словно параноики, высматривали друг в дружке схожие черты со злодеями, слушали каждый тихий кашель, будь он детским или женским, особенно доставалось тем, кто нацеплял на блузки или платья хоть что-то похожее на птиц. Брошь Павлина могла иметь скрытую форму, а какую именно — простой народ не знал.       Ужас от этого отчаяния переходил все границы, особенно стало не по себе, когда Натали бесполезно пыталась справиться с приступом, стоя рядом с Адрианом у его школы. Тогда у неё всего лишь закружилась голова и из горла вышел придушенный хрип, мальчишка снова припал к её плечам и жалобно сравнивал с матерью, но вездесущей владелице «ЛедиБлога» и этого показалось достаточно, чтобы написать грязную статейку про подчинённую Габриэля Агреста и её схожесть с Маюрой.       По крайней мере, хотя бы сегодня к ним не сунутся. Иначе «поникшая пташка» точно их выдаст «печально опущенными губками и любовью посидеть у Мотыля на ручках».       Он очень устал от этой своей первой поездки, потому что не часто так долго сидел в одном положении и не перекидывался даже парой слов, но потому впервые и испытал ту путевую беззаботность, когда ни о чём не рассказывал, а только смотрел в окно на мелькающие рощи, маленькие станции и домики среди полей. Из-за сизых туч было сыро, туманно и неуютно. В чащах, которые были видны насквозь без густых крон, когда-то свили гнёзда жаворонки и овсянки, и сейчас тёмные комья тяжело балансировали на иссушенных морозом ветвях, освежённых холодным воздухом и влажным туманом. Пухлые от сырой погоды листья устилали чёрную землю, врассыпную разлетались от потока машин в жёсткий, хрупкий хоровод, да так далеко, что из-за корявых лап встревоженно вскакивали птицы.       Когда тёмная дождевая вода косо забила по лобовому стеклу, Натали сощурилась и чуть вытянулась, глядя на работающие дворники: — Если он не прекратится, то дорогу размоет.       Они въехали в настоящую деревушку. Там была всего одна главная дорога, и та — грунтовая. Почти на самом въезде виделся двойной дом — на двух хозяев, иными словами, — и на одной половине красовалась потрёпанная вывеска «Бакалея». Напротив находились два разных двора с крохотными домиками, и к одному из них Натали и направилась. Габриэль презрительно скривил губы и попытался не испачкать светлую обувь о размытую колею, которая и без того разбилась редкими машинами. Мужчина всё ещё уговаривал себя, что затаиться в логове Бражника у них не выйдет элементарно из-за нужды выходить из замкнутого помещения, а дома, при сынишке, он был уже не так затаён.       Двор они преодолели в три шага за калиткой, деревянное крыльцо слегка поскрипывало под каблуками, а мёрзлый мох на перилах всё ещё пах прелостью. Когда с шумом отворилась дверь, Габриэль с отвращением осмотрел маленькие сени с ещё одной дверью, обитой клеёнкой, и последовал в холодную кухоньку. У окна, выходящего как раз на крыльцо, стоял стол, а за спиной у усевшейся на средний из трёх имеющихся табуретов Натали находились шкафчики и старенькая плита. Такое относительно крохотное помещение имело ещё и дровяную буржуйку, как раз рядом с проёмом, прикрытым шторками вместо двери. — Присаживайтесь, — пригласила она и стала оглядываться по сторонам, зябко кутаясь в жакет. — Там вроде бы был уголь, я посмотрю, когда дождь кончится, а пока можем погреться и так.       Дождь не кончился и через час. Натали уже принесла из сеней несколько сухих остатков от поленьев, а Габриэль, так же выражая своё недовольство, разжёг спичками старые журналы, и его попытки возродить от долгого бездейства печку увенчались успехом. В доме сразу стало спокойнее, даже к стучащей по водостоку струе они привыкли и не обращали внимания, вскипятив тяжёлый чайник на печи. Агрест чуть ли не впервые в жизни пробовал обычный пакетированный чай, а Натали мысленно похихикивала над его попытками вытащить упавший в кипяток ярлычок.       Шумел огонь, багровые отсветы дрожали на побеленных стенах и на зарумянившемся лице Натали. Она пересела напротив, откинулась на платяной шкаф и дремала, грея ладони о кружку с чуть отколотой стенкой. В комнате постепенно стало уютнее, может быть, оттого, что стёкла запотели и не было видно одинокой яблони у калитки и ворот соседнего дома, в аккурат прямо от них. — Неужели в таких домах можно жить? — зачем-то спросил он. — Так они и живут, — с закрытыми глазами ответила Натали. — Людям и такого хватает. Девочкой я не любила сюда ездить, слишком как-то… ну не знаю, городская я, что ли. А родители получили дом от своих, и аккурат на всё лето обожали оставаться здесь: лес, природа, бедность. — М-да, — только и сказал Габриэль.       Он сидел возле неё в полутьме, не включая свет, только при свете огня, и взял в руки ладонь, провёл пальцем по перламутровым ноготкам, прижался губами к костяшкам. Натали подрагивала только чуть слипшимися ресницами, а он развернул к себе её руку и поцеловал запястье. И она ничему не противилась, но всё молчала. Когда он ассоциативно искал её жаркие губы, почти без слоя помады, — она давала их, дыша уже порывисто, но так и не шептала, не млела. Когда же почувствовала, что больше не в силах владеть собой, отстранила мужчину от себя и, тревожно встав с места, отвернулась к окну. Габриэль обхватил её под локоть и прижал к себе, успокаивающе ероша подушечкой пальца волосы на виске. — Но вы же меня не любите, — сорвано, как-то обречённо выдохнула Натали и обмякла в сильных руках.       Опять это были ненужные, театральные слова, но они, при всей их избитости и никчёмности, тоже касались чего-то мучительно неразрешимого. Габриэль не знал, любил ли, не мог точно сказать, чего хотел. Ответить на это было тем более невозможно, что ни в том, что испытывал он к жене, ни в том, что постоянно воспринимала его художественная натура не виделось в чувствах к Натали. В книгах и в жизни всё как будто раз и навсегда, как обязательно они условились с супругой во время венчания, только было это о какой-то почти бесплотной любви. Его же ощущения и восприятие о Натали не были похожи ни на одну из ассоциаций, скорее, он бы обозначил это страстью, или вопреки — чувственностью.       Душа Натали тянула его ближе, а тело доводило почти до услады, до какого-то блаженства, когда он расстёгивал пуговицы пиджака и целовал её ключицы и грудь, прелестную и раскрытую с потрясающей покорностью, через ткань водолазки.       Она тяжело вдыхала запах пыли и дождя, отчаянно обхватывала руками его затылок, и как-будто сильнее прижимала ласкающие губы к себе, выгибаясь в пояснице, когда он опустил её опереться о столешницу и сжал в руках округлые бёдра.       За шторами была холодная комнатка, ещё не прогретая маленькой печкой, скучно освещенная окошком. Столик разделял две железные кровати, пружинистые под матрасом, на которые Габриэль и повалил ассистентку. Он бросил куда попало пиджак, с силой нажимал на угловатые колени, снова впиваясь в горячие губы, которые раскрывались в полуслышимых стонах от избытка ощущений, гладил большими пальцами мокрые от слёз ресницы и склонил голову ей на плечо, пока расстёгивал брюки. Натали чуть втянула шею, чувствуя, как несёт из-под занавески зимой, ощутимым холодом, слушая, как залепляет окно мокрым снегом, и обхватила сильные плечи, чтобы притянуть мужчину ближе.

***

      Он открыл глаза. Комната и сад уже потонули в темноте ночи, в саду всё шумело и трепетало. Ровный приглушённый свет чего-то вдалеке наполнял комнату, спрятанную от улицы только занавеской, заставляя потерять всё представление о времени и месте.       Под боком лежала Натали, обхватив обеими руками худенькие обнажённые плечи и жалась к нему даже во сне. Габриэль чуть привстал, придерживая её голову и опуская на подушку, и потянулся к окну — за стёклами всё было снежно и безмолвно. Вокруг переливающегося желтовато-белого круга сгущались очередные морозные тучи. Привыкшими к темноте глазами мужчина увидел, как птица села на забор у калитки, и как с неё посыпался снег. Встревоженная холодом, она вспорхнула на крышу, и при свете единственного фонаря в деревне у козырька магазина виделось, как снег всё сыпался, словно стеклянный дождь. Габриэль отложил очки и отклонился на подушку. Натали положила маленькую ладонь ему на грудь и, тихо вздохнув, замерла. Он обхватил пальцами талию, провёл подушечками по бархатистой коже, всё ещё пахнувшей косметическим молочком, и прижал к себе, так и оставив кисть обхватывать щёку и ушко.       Потом снова всё стихло.       А на утро он встал с убеждением, что голова его пуста. Везде всё стояло на своих привычных местах, как и много лет тому назад, до его прибытия сюда, и уже так же знакомо и приятно пахло пряной выпечкой; в комнатке к его пробуждению уже было прибрано: на столе аккуратно лежал галстук, на стуле висели жилет и пиджак, вымыт пол с порошком, а брюки были сложены на второй заправленной кровати. Когда он сдвинул тканную занавесь, Натали домывала кухню. Она, вытащив тряпку из ведра с горячей водой, босая, передвигалась по залитому полу маленькими шажками и, время от времени, отводила с глаз выбившуюся прядь волос сгибом засученной руки.       Шагая по лужицам, Габриэль тихо ступил в комнату и глянул на склонившуюся к полу девушку, на её длинные ноги, особенно привлекающие внимание в одеянии Маюры во время их караула в логове, сейчас забрызганные грязной водой, на все её тонкое тело. И вдруг, словно заново ловко владея своей силой и желанием, обхватил её за талию и прижал к себе, не давая выпрямиться. Натали зашипела и подняла покрасневшее лицо. — Перестаньте!..       Он, нарочито нежно, взял левой рукой узкую ладонь и чуть сдавил. Она, стоя спиной к нему, взглянула через плечо и не отняла руки, глядя на него со странной усмешкой, точно ожидая: ну, а дальше что? Он, не выпуская её из рук, крепко охватил поясницу и ткнулся губами к шее. Натали слегка откинула голову, как бы защищая лицо от поцелуя, но прижалась к нему выгнутым станом. Габриэль, даже не дрогнув дыханием, потянулся к полураскрытым губам и двинул её снова к столу, как вчера. Натали так же оперлась о столешницу и с потускневшими глазами медленно раздвинула ноги, чтобы он встал между ними и приподнял её лицо за подбородок, больно сдавив челюсть. Она смотрела Маюрой, чуть исподлобья, злобно.       Неожиданная, незнакомая, новая, Натали не могла же иметь в своей прелестной умной головке корыстного плана. Или могла? В любом случае, она оставалась верной союзницей, отличной помощницей в его долгом и трудном деле.       Та, кого он никогда не видел в привычной «правой руке», приблизилась так близко, что стало не по себе. Сейчас может не хотеться иметь с ней ничего общего, но… какая она? В последнее время они даже более, чем на миллиметр сдвинулись друг к другу. В конце концов, она вчера стала его любовницей. Её жертвенность и отчаянная жажда помочь ценой собственной жизни — не лирика, они взрослые люди, — задели что-то изнутри. Девчонка была младше его почти на целый десяток с чем-то лет, такая бестолковая и донельзя бедовая, что вполне сгодилась бы в ровесницы сыну. Она же не понимает — с тяжким внутренним вздохом подумал модельер, — она не слышит его, пусть и делает вид, что слушает. Кивает, вежливо поджимает губы, принимает все упрёки, а потом снова цапает злосчастную брошку и кашляет чуть ли не кровью.       Он жалел утомлённую болезнью Маюру чисто с человеческой точки зрения, чувствовал себя виноватым в том, что повторяется по очередному кругу. Он жалел Натали, которая работает двадцать пять на восемь и старательно мотает молодость и зрелость на его довольство. Однако, он никогда не жалел и не желал понимать ту женщину, которая высокомерно сканирует его собственническим взглядом. Мадемуазель Санкёр — женщина жадная и стервозная, до колкости заставляющая глотать гнев и обрушивать на неё всю ярость. Не догадываясь, какой характер таится за офисной обмундировкой, глупа ли она или, напротив, очень себе на уме, Габриэль допустил оплошность уже поселить её в сердце. Вероятно, поселилась там очень выдержанная и знающая себе цену стерва. И скорее всего очень жестокая. Но до чего хороша!.. Мужчина погладил бедро через штанину узких брюк и болезненно стащил из пучка зацепившиеся за волосы шпильки. Талия у неё была тонкая, бедра полновесные, а лодыжки легкие, точёные. — Габриэль! — Прости меня, прости, — он крепко сдавил её в руках, а потом, совершенно потерянно оглядываясь, отшатнулся прочь. — Голова совсем не работает. Мне… я на улицу. Проветриться.       Натали одёрнула водолазку и вновь закатала спущенные рукава. Щёки её горели, но она привела мысли в порядок и включила едва капающую из краника воду, чтобы ополоснуть руки кокосовым обмылком. — Далеко не ходите, сейчас чайник вскипит.       Она знала, что это ради неё, она видела, как он ласков с ней с каждой встречей, говорит уже как с близкой, своим тайным другом в доме, хотя обычно так поступал Бражник, и то, поддерживая боевой дух в ценной союзнице, и перестала нервничать, трепетать, когда он подходил к ней, как трепетала и нервничала первое время. Мужчина стал спокойнее и проще в их скрытые любовные минуты — она быстро и приладилась к нему, зная прекрасно его манеры и характер. Ровная молодость меняла её, даже изредка заставляла стать более кроткой, чему-то наверняка послушаться, чтобы он победно обрадовался.       Габриэль надел пальто и, пересиливая мелкую дрожь где-то в сердце, вышел на истоптанную тропинку у калитки, но свернул в сторону сразу начинающегося за домом леса, на ледяную свежесть бледного, ненастного утра. Всюду налило луж, стены домов потемнели от дождя. Чуть моросило. Вышел он, когда еще пахло мокрым туманом и дымом; сонно, взгромоздясь на сук полуголой яблони возле дома, ещё покряхтывал скворец, недовольный холодной Францией. За соснами высились песчаные бугры, поросшие, шедшие холмистой грядой до самых высоких холмов, тоже заснеженных. А вокруг ничего не было видно за густой серой мглой, гонимой наждаковым ветром, выбивавшем слезу из сощуренных глаз. Спать вроде бы не клонило, но чувствовал Габриэль себя измученным и, как всегда, погружённым в мысли. Он отвернулся от ветра, поднял воротник пальто, и вздохнул, ругая себя благим матом за безнравственное отношение к Натали. Человек, который меньше всего заслуживал скотского отношения, сегодня стонал под его руками и получил на себя всю грязь мужчины, изголодавшегося по женскому телу. Никакого оправдания он не был даже достоин, особенно хуже стало при мысли о жене, но он и не хотел что-то даже объяснять себе.       Он услышал позади скрип входной двери, скрипучий под легкомысленными туфельками притоптанный снег, и обернулся. Натали склонила голову и чуть дрогнула от холодного пара, вызвавшего на коже мурашки. — Идёмте в дом. — Ты на меня не обиделась разве? — А должна?       Она правда ничего не понимала. Или делала вид, что ничего не произошло, будто всё её устраивает. — После того, как я тебя отымел и ходил рядом, не разговаривая и домогаясь, как минимум, ты должна была обидеться. — Должен — не значит, что обязан. Более того, не произошло ничего сверхъестественного, чтобы вы мучительно медленно промерзали в прилеске. Идёмте, — настойчивее повторила она.       Обжигая пальцы, Габриэль пил из толстого стакана крепкий чай со сливками, придерживая средним стебло чайной ложечки, а она медленно покусывала горячее миндальное печенье и смотрела в окно, подперев подбородок рукой. Пока он спал, помощница уже успела прибрать, сделать несколько шагов до магазина, сварить густой суп из овощей и замесить тесто, как само собой разумеющееся. Она подлила дымящийся растворимый кофе в высокую кружку, украшенную глазурными потёками, и снова сонно мигнула.       Габриэль чувствовал к ней восторг, благодарность, однако, порочно думал о спальне и о её утреннем беспорядке. Может, Натали скажет что-нибудь о начавшейся вчера любви? Если так, то мужчина готов даже подтвердить это нечто вроде любви, чувствовавшееся между ними будто бы на самом деле. И не потому, что Натали красавица и приближенный человек, а потому, что она уже виделась не как раньше.       Вот сейчас она сидит во всей своей утренней свежести, ещё алея щеками и носом с мороза, красиво наливает себе кипятка из чайника, — бессловно предлагая и ему. Ненакрашенные глаза не терялись на бледном от недостатка налёта пудры лице, потому что синели среди природной черноты ресниц, а в живом воображении он уже мысленно видел, как она выбралась из его объятий, прикрываясь одеялом, оделась, откинула назад свою густоволосую голову и пошла, крадучись, до кухни.       Она аккуратно сложила вещи на стул, на его спинку повесила оба пиджака, в темноте пропустила пальцами волосы, держа шпильки в губах, и, чуть подумав, юркнула ему под бок. Габриэль, скрепя заколотившееся сердце, сдвинулся к стене и без интереса уставился на тёмную макушку. Сидя за постным ужином — тарелка овсянки на воде и жёсткая груша пополам, слушая всё тот же то слабеющий, то завывающий растущий шум в лесу, он думал: как стихнет, так уедет в Париж. Оставит её тут, а потом, когда разберётся со своими мыслями, пошлёт за ней телохранителя. Невыносимо.       Днём она была серьёзна, скупа на слова, даже ещё более сдержана, чем на работе, а когда спала, было в ней что-то детское, грустное, одинокое. Он отложил на столешницу очки и лёг в её тепло, под одеяло. Она положила голову на его плечо и тихо заплакала. Мужчина это понял на каком-то подсознательном уровне, однако, когда на простынь упала капелька, он прикрыл глаза, в унынии думая: всё это вздор, если у неё и есть какие-то чувства, то совсем несерьёзные, переменчивые.       Ночью опять лил дождь, Габриэль спал плохо, хотя то было дремотой. Его знобило, — верно, простыл, прогуливаясь под непогодой, — лоскутное одеяло, которым он прикрылся, сползло на пол, и его перетянула на себя Натали, уместив под ногу. Когда зябла спина, колотить стало сильнее, не столько от температуры, сколько от переживания всего происходящего. Как только он собрался выйти в кухню, а после решил перелечь на вторую кровать, стоящую возле стены как раз в том месте, где греет печка, гуще и чаще начинал барабанить в заволоченные окошечки косой дождь, гонимый ветром из тёмных беспредельных полей.       Он погладил девушку между лопатками, и вздохнул. Она развернулась к нему, накрыла одеялом и обожгла горячим дыханием грудь. Ресницы её щекотно касались обнажённой кожи. Ночь кажется бесконечной и уже спокойной — тепло старого дома, почти одинокого во тьме непогоды, тепло постели, тепло женского тела.       Утро было серое. Он смотрел на потемневший от времени подоконник, проследил за уходящей под окно трещинкой, и погладил место, с которого уже успела соскользнуть Натали. И не успел он подумать, как она вошла, неся его стакан и свою кружку с кофе. С чуть заметной улыбкой взглянула, ставя их на столик у изголовья, в его по-утреннему ясные, со сна точно усталые глаза: — У вас температура. Лежите. — Это от любви.       Натали брезгливо поморщилась и опустилась на кровать, скрестив ноги и опуская колено на его бедро. — Мне же не шестнадцать лет, чтобы это слушать.       И они уставились друг другу в глаза — пристально и бессмысленно, выжидательно. Она поправила средним пальцем очки, поудобнее устраивая их на носу, а Габриэль, как бы между делом, ответил ей почёсыванием колючей щеки. Тоже средним пальцем.       Взаимное хамство они пригубили в кофе. — Прими трансформацию, немного погуляем. Здесь ведь никто не вышел ещё на улицу? — сказал он, немного погодя. — А зачем перевоплощаться? — Затем, что ты озябнешь. Костюм невосприимчивый к холоду.       Под затвердевшим серым снегом серой была и деревня. Маюра смотрела на него с заботой, а рисунок платья переливался от мельчайшего дождевого бисера, покрывшего её. Бражник смахнул холодные капельки с любимых ресниц, и уступил ей пойти первой. Всё хрустело вокруг: листья на крыльце, чёрные стебли кустарников, торчавшие из-под снега, подмёрзшая дорожка. День как будто дремал. С пасмурного неба изредка падали одинокие снежинки, красиво падающие на меховой опушке воротника.       Вокруг не было ни души, словно все закрылись в домах до зимы, только дым топившихся в потемневших стенах буржуек рассеивался в воздухе. Им ничего не стоило сразу попасть в лес, где ещё цвела рябина, а высокие травы, не надломившиеся от снега, блестели инеем.       Как будто закончив своё дело, ветер опять утих, и снег начал прямо, медленно, большими клочьями опускаться на землю. Выпрямился и дым над крышами. — Знаешь, мне хочется прятаться здесь с тобой и дальше.       Бражник обернулся к чувственному голосу и повёл бровями. Маюра чуть склонила голову и сняла с его лилового пиджака снежинки. — От кого ты собралась прятаться? — От обязательств. От окружающих. От себя.       Бражник, всё так же сжимая в руке трость, обхватил Маюру и, чуть согнувшись, приложился лбом к её лбу. Тревожные розовые глаза казались ещё ярче из-за блика выглянувшего солнца, озарившего алмазный перелив снега, такого чистого, каким не был он в Париже ни разу при памяти Габриэля.       Простоты хочется. Покоя. Лёгкости. Бражник часто играет со временем: иной период своей жизни хочет вернуть, от другого — напрочь отказаться, но никогда не живёт настоящим. Может, оттого время и злится, переворачивая все его дни с ног на голову, заставляет терять щемящие сердце моменты в обрывках памяти, как случалось со стихотворениями, некогда любимыми, а сейчас и вовсе забытыми.         Мужчина настойчиво пытался настроиться на лад привычного быта, и вспомнить. Затем, что они — эти моменты, редкие, любимые, когда он жил, кормят сознание теплом, заботой, любовью, настоящим счастьем и непередаваемой радостью, опуская все нынешние невзгоды. Они помогают ему в самый тяжёлый период жизни оглянуться, тут же осмотреть свою нынешнюю жизнь, помогают изо дня в день искать всё то, что было так дорого с… Габриэль проглотил ком и взгляд его метнулся на фарфоровое лицо Маюры. На нём не было изумрудных глаз жены, раскосых, огромных, но его влюбили в себя эти чёрные опахала ресниц и тревожно бегающие розовые радужки, которые потом станут голубыми, аквамариновыми. — Я боюсь стать счастливым. — Выдох оказался тяжелее, чем вздох. Пар, будто от сигаретного дыма, развеялся, не успев достигнуть и ветки ели. — Знаешь, чем я периодически занимаюсь? Вспоминаю, что плохого произошло недавно, чтобы сказать себе: «Вот видишь. Что-то плохое произошло. Всё, можно выдохнуть. Жизнь не идеальна». И этот адаптивный механизм запускает в голове позволение видеть в чём-то плохом что-то хорошее. С другой стороны — иногда этот же механизм не позволяет наслаждаться тем хорошим, что есть сейчас. Потому что страшно.       Маюра обхватила его широкие плечи и уверенно, как солдат, отрапортовала, заставляя снова поддаться на её уговоры: — Ничего не бойся. Я всегда рядом, я всегда помогу тебе.       Дальние деревья выступают из тумана громадными, мутными тенями. Всё словно застыло, будто какая-то невиданная сила выжидает новых чудес.       Жадно вдыхая влажный, горьковатый запах опавших листьев и пряча от ветра Маюру, прижав её к своей груди, Бражник ждал. Он терпеливо наблюдал, как усиливаются его чувства к союзнице, и почти сдался этому хрупкому, как льдинка под её каблуками, порыву. Мысленно мужчина ещё долго-долго думал, рассуждая о жизни, посмеивался над нелепыми попытками овладеть этой неподвижной статуей с подрагивающими пальцами, сравнил приятные ощущения от трёх дней и двух ночей, в коих успели побывать оба и найти что-то новое. Он был готов улыбаться и хранить внутреннюю тишину.       Даже если это мгновение никогда не повторится, Бражник будет готов вспоминать это утро с Маюрой на руках, которую он нёс через барханы снега к автомобилю, и снежинками на ресницах. Она жалась к нему, о чём-то тоже думала, печально опустив уголки округлых губ, и в самом деле выглядела поникшей пташкой.       О нём Габриэлю невольно напомнят хмурые облака и тот мелкий снег за переплетениями чёрных ветвей.