Тепло

Что такое Небо? Говорят, это Гармония — в Истинном Небе по чуть-чуть, поровну сочетаются элементы каждого атрибута. Холодные и теплые, независимые и желающие, чтобы над ними кто-то был, более сильные и более слабые. Гроза — крайне подвижное Пламя, которому только дай повод — тряхнет током так, что мало не покажется. В молодости грозовики энергичные, непоседливые, а позже становятся ленивыми, немного эгоистичными, флегматичными — все потому, что Пламя нужно удерживать на одном уровне, когда как в детстве оно хлестало через край и это никому не мешало. А теперь надо копить силы, нельзя попусту выплескивать энергию — и атрибутники копят, как могут. Но в душе они все те же дети. От Грозы в Небе вечное ребячество. Холодные и могущественные, не терпящие контроля Туман и Облако — почти короли зверей. Сильные, никогда не имеют слишком мало Пламени — и, соответственно, воли к жизни. Они хотят жить и делают все, чтобы сохранить свою свободу. Туман — хитрый, хуже лисицы, шутник и как будто бы несерьезный, правда? Ан нет — они серьезны всю свою сознательную жизнь, вот только, прирожденные иллюзионисты, умело этого не показывают или заставляют думать, что вся серьезность — очередная шалость. Облако холодное, режет льдом воздуха внутри, не выпускает из рук оружия, не в силах доверять кому-либо — редко Облака находят тех, кому могли бы открыться, с кем могли бы расслабиться и отложить на время клинок. Они крайне свободолюбивы, требуют определенной дистанции от Семьи, и при этом — жуткие собственники, им нужно, чтобы Небо уделяло им столько внимания, сколько может. В состязании они без боя не отдадут другому атрибуту своего босса. От Тумана у Неба способность видеть людей насквозь, чувствовать их вне зависимости от того, насколько хорошо они врут. От Облака — верность и преданность Семье и людям вокруг, тяга за обиду члена Семьи глотки порвать обидчикам. Облака уважают это в своих Небесах. Дождь — он тоже холодный, хотя воздействие его Пламени воспринимается нами тепло, нам хорошо и спокойно, правда же? Дождевики делают более горячих атрибутников хладнокровными, заставляют остановиться, задуматься, не действовать сгоряча. Дожди дружелюбны и игривы, они почти дети — у них собственный взгляд на мир, иначе как же они могли бы улаживать конфликты между самыми несовместимыми Хранителями? Но они стоят на передовой, когда требуется защищать Семью — они воины, не дипломаты и не переговорщики. От Дождя у Неба способность обволакивать окружающих спокойствием. У этих атрибутов одинаковые глаза, что, впрочем, не мешает им немного расходиться во взглядах на человечество, а также такие похожие улыбки — теплые, греющие, незабываемые. Ураган — сам огонь, он портит характер атрибутникам, насколько может. Чистые, Истинные Ураганы являют собой лучший пример этого природного бедствия — затишье перед бурей, слышали такое выражение? Пока их Семья в безопасности — Ураганы спокойны и уравновешенны, они контролируют себя лучше, чем кто-либо иной в Семье — хотя порой с этим может поспорить Небо. А вот обидчикам Семьи уже не позавидуешь — Ураган вместе с Дождем обороняет Семью снаружи, атакует и не позволяет проникнуть в тылы, где Облако следит за всей территорией, Туман готовит ловушки, а Гроза докладывает ситуацию лично Небесам, охраняет непосредственно босса, которому дай повод — и он за своих Хранителей загрызет. От Урагана у Неба контроль, которым можно только восхищаться. И Солнце — теплое, светлое, преданное. Сильное физически и морально. Солнце не сломить, они выполняют в своей Семье функции психологов, штатных врачей и штурмовиков — их Пламя целебное, когда чистое. И только делает хуже, когда испорчено примесями. Грязное Солнце со временем становится Потухшим Солнцем, и на него смотреть больно. Но не будем о грустном. Солнце — бесконечно оптимистичное, подвижное, верное и надежное — за его спиной не страшно спрятаться, и ему сложно не доверять, даже когда совсем это Солнце не знаешь. Они честные. Они защитники. И самые, пожалуй, отдаленные всегда от родных Небес. Слишком их любят, чтобы нагружать еще и собой. Так что Солнце не хуже любого Облака отдается внешней защите Семьи, вдали от нее, когда как остальные атрибутники плотным кольцом защищают Небо внутри. И хорошо. И ладно. Солнце не подведет свое Небо, не умрет раньше, чем спасет остальных от страшной участи. От Солнца в Небе эти качества — самопожертвование, порой кажущееся безумством, преданность до смерти, до собственной смерти — и никак иначе. Небесам тяжело — они носят в своей груди словно старинные весы, которые не должны качнуться в ту или иную сторону, должны вечно держать баланс. Запечатывание вредит этим весам, портит Пламя, создавая перевес в сторону того, чего так не хватало во время, пока оно еще не разорвало печать. Мне самому с этим крайне повезло — я смог стать Солнцем, которого подростку четырнадцати лет, трусливому, мелочному и ленивому, так не хватало. Об атрибутах все это мне рассказал Джио — бывший Хранитель Солнца в какой-то очень крепкой, но все же недостаточно крупной Семье. Когда мы встретились, мне было шестнадцать, а Джио вот-вот должно было исполниться тридцать пять. Он совсем не выглядел стариком. Темные-темные, вроде бы каштановые волосы волнились, завязанные в свободный хвост на затылке — и прилегали к голове, делая его немного старше, чем когда он завязывал волосы в тугую прическу. Глаза с узким разрезом, почти черные. Длинный овал лица, правильные, ровные черты, высокий рост и стройное тело. Я впервые запомнил его с корзинкой овощей, когда вышел из его дома, весь перевязанный, обнаженный по пояс. Он был строгим и сперва казался неприветливым, даже каким-то злым. Его характер портил все впечатление — он похож был на сварливого старика, который слишком многого требует от молодого родственника. Разница в возрасте сказывалась — мы не понимали друг друга до тех пор, пока не смогли притереться к чужим заскокам. Я долго у него жил. Он выходил меня, а я все оставался в этой его хибарке в каких-то неизвестных мне местностях Японии. Но он ни слова не говорил о том, что мне пора уходить — и я откладывал свой уход ежедневно на часы, сутки, недели. Джио молчал и порой смотрел в упор, не отводя взгляда — даже когда я оборачивался на этот прожигающий между лопатками лазер, он еще с минуту не отводил глаз. Я не понимал, что это — неодобрение, злость, что? Оказалось, любопытство. — Стой. — Он повелительно оплел длинными, туго обтянутыми загорелой кожей пальцами мое запястье, когда я потянулся к рычагу скважины, чтобы набрать воды и помыть посуду после обеда. Я замер на месте и озадаченно посмотрел на Джио, который сканировал меня взглядом этих своих темных-темных глаз. Еще чуть-чуть, и я бы подумал, что он раздумывает о чем-то ужасном, о том же убийстве, например. Я ведь тогда всего пару раз убивал. Это сейчас я против, но уже спокойнее отношусь к лишению человека жизни — мне было сложно принять то, что я должен иметь силу убить, но я принял, потому что желал защитить свое Небо — человека, принявшего меня в Семью. А тогда я был ребенком — уже не сопливым, но еще слишком неопытным, не набравшимся какого-то жизненного опыта, не рассмотревшим предательство дорогих людей со многих сторон. Я был еще зеленым. А Джио, кажется, удовлетворился и впервые показал мне это — я почувствовал, что он именно удовлетворен чем-то. Я глубоко вздохнул, понимая, что задержал дыхание ненадолго, пока все эти мысли пробегали в моей голове. — Мне нужно обсудить с тобой кое-что. Надеюсь, ты не станешь отпираться от правды. — Он отпустил мою руку и развернулся, чуть помахивая кистью руки из-за своего плеча — звал в дом. — Ты Небо, Тсунаеши. Но Небо преданное, уставшее, я прав? — Я не ответил — сил и решимости не хватило даже на то, чтобы кивнуть, и я сидел истуканом с обиженной моськой, старательно глотал возмущение и горечь. Я старался простить своих Хранителей, но вот уже почти два года ничего не выходило из этой затеи. Джио же на мое молчание негромко хмыкнул — кажется, он прекрасно прочитал ответ и в моих глазах, и в действиях, когда я попытался спрятать глаза, опустив их к коленям. Джио был мастером разгадывать людей. — Тебя когда-то давно запечатывали. Ты жил с печатью на Пламени больше десяти лет — это видно, перевес слишком большой… — Перевес? — вскинулся я, хмуря брови. Я же тогда не знал о том, чем мне грозило запечатывание Пламени в раннем детстве. Джио снисходительно кивнул, впрочем, явно не собираясь пока пояснять. — Я хотел сказать, чтобы ты не думал, что жизнь для тебя как атрибутника кончена. Тебя-Небо предали. Но сам-то ты теперь, наверное, стал еще более трепетен к связям, которые у тебя появились, да? Он смотрел как-то странно — улыбался мягко, и все его естество излучало тепло, а слова звучали так здраво и просто, что я не мог ему перечить. Почувствовал, как кровь прилила к щекам. Стыдливо опустил глаза к коленям, делая вид, что меня вдруг заинтересовали мои разношенные рабочие штаны. Джио больше не хмыкал. Он ждал ответа. — Н-но, — все же нашел в себе силы заговорить я, искоса поглядывая на такое непривычное лицо Джио, — разве атрибут не всегда один? Я Небо, а Небо… не может быть сильным Облаком или Грозой, например. Мужчина передо мной весело фыркнул и усмехнулся. Я свел брови к переносице, не понимая, чего это он. — Ты еще такой ребенок, Тсунаеши, — покачал головой мой собеседник, — многого не знаешь. Если ты пообещаешь мне вернуться к жизни в социуме, я обучу тебя быть другим атрибутом. — Эти слова эхом отозвались в моей голове. Я молча, почти не дыша смотрел на Джио, и не слышал ничего, кроме его слов. — Ты должен был быть Истинным Небом, Тсунаеши. Но они сами разрушили все свои планы — еще до того, как решили все переиграть. Джио сказал, что они испортили мое Пламя, испоганили и вправду на редкость чистое Небо — и после этих слов я стал чувствовать внутри себя какую-то неприятную, глухую пустоту, словно трещины и пробоины в самом моем естестве — так мой разум отозвался на новость, что я не тот, кем меня все считали и называли. На тот же рассказ об атрибутах, которые учил меня чувствовать в себе Джио. Леность Грозы, он сказал, всколыхнулась во мне и поглотила мой пустующий очаг спустя немного времени после запечатывания. Беспричинная леность — контролировать-то мне было нечего. Ноги заплетались, голова не желала работать как надо, надо мной смеялись окружающие, обидно обзывали, и я прекратил какие-либо попытки сойтись с людьми. Я думал, что устал — хотя, чего греха таить, я до сих пор так думаю. Джио сказал, что меня снедала лень и эгоизм, с которыми испокон веков соседствуют внутри самих себя деятельные по своей натуре грозовики. Он спросил меня, был ли я ленив и в чем это выражалось. Я раздумывал минут пять, неуверенно начал — и тут пошло. Я не ожидал. Джио терпеливо выслушал мои излияния и кивнул, молча говоря прекратить. Он заметил, что я с самого начала жизни у него не говорил поперек слова, если должен был что-то сделать, что я чувствовал долг и исполнял его, даже когда подходил к концу второй здесь год. Спросил, не чувствовал ли я долга перед матерью. Я понял, что прямо сейчас остро ощущал его. Но честно сказал, хмурясь и сутулясь, пряча руки, крепко сцепленные между собой исполосованными мелкими шрамиками пальцами, между коленей, что нет, не чувствовал. — А сейчас? Ну, вы уже сами знаете ответ. Гроза во мне была сожжена Небом, когда то самостоятельно пробудилось во мне во время обучения в десятилетнем будущем. Грозы во мне было не больше, чем в любом обыкновенном Небе — не слишком много, недостаточно, чтобы пользоваться этим Пламенем в бою. Туман и Облако сразу не прижились во мне — Джио даже проницательно заметил, что такое загодя замечают Хранители этих атрибутов, не любят такие Небеса, попорченные, дразнят и даже издеваются. Спросил, так ли было у меня. Я вслух ничего не ответил, но всем своим видом, наверное, показывал, — так. Туман во мне выгодно заменялся отменной интуицией — и ведь не разберешься, что его катастрофически мало даже для подходящего восприятия. Облако не могло прижиться в таком мамкином сынке, как я — я не думал о будущем, о самостоятельной жизни, и Облако во мне выдохлось, силясь как-то повлиять на испорченные печатью «весы». Не было его. Не совсем, конечно, я же все-таки Небо, но все же. Праведная ярость Облака замечательно заменялась бесконтрольным гневом Урагана, которого во мне была почти что львиная доля — Джио даже со смешком, от которого у меня все внутри затрепетало, спросил, мол, ты хоть в огонь не кидался с такой предрасположенностью? Я тут же вспыхнул, вспоминая тот бой с Гокудерой. — На динамит… — тихо, робко поправил я. До сих пор не уверен, что тогда думал Джио и как он на меня посмотрел — взгляд от земли я не поднял, считая свой тогдашний поступок верхом глупости. Зачем я вообще пришел на стрелку? А вечером уже удивленным тоном заметил, что Гокудера ко мне так и лип, ревнуя чуть ли не к столбу — на что Джио пожал плечами, мол, это уже ваши личные разборки. Ну, а я наконец уяснил для себя, что в этом состояла инициатива Хаято — вот в чем он врал мне, чтобы втереться в доверие. Не смог. Он, наверное, не особенно замечал, да только я опасался его едва ли не больше Хибари-сана — сразу видно, полукровка, раз не заметил того, что я обращался к нему с применением суффикса, когда всех остальных называл просто по фамилиям. Думаю, это был условный знак гиперинтуиции, мол, я работаю, все показатели в норме. Дождя во мне было маловато, но он уже делил остававшиеся позиции с Солнцем, которого во мне было больше всего и в сторону которого был перевес. Дождь — он успокаивает, тянет людей к своему владельцу. Кто тянулся к Никчемному Тсуне? Только его Хранители — и то после прибытия таинственного Аркобалено Реборна. Хотя после пробуждения Неба, да и при взаимодействии с Пламенем Хранителей, Дождь вполне охотно проявлялся. Джио спросил, какой у меня был Дождь. Я честно ответил — идеальный. Джио фыркнул и, отвернувшись, сказал, что он уравновешивал мое Солнце своим чистым Дождем. Я теперь видел, что меня предали многие, но Ямамото, Рехей и Хибари — нет. Они присоединились позже и не поддались на провокации Девятого, Реборна и отца. Наверное, когда все случилось, они и сами не понимали, что делали — наверняка, как и я, просто запутались во всей этой паутине лжи, которую с завидной сноровистостью плели вонгольцы. И Солнце, наконец. Джио очень долго молчал, не выдавая себя, даже если он и погрузился в воспоминания — я периодически посматривал на него и, убеждаясь, что мой временный учитель в моем внимании пока не нуждается, старался надумать что-то сам. А он вдруг положил теплую ладонь на мою щеку, оглаживая шершавой подушечкой большого пальца скулу, улыбаясь. — Ты будешь замечательным Солнцем, Тсунаеши. Я бы сказал, ты создан для этого. — Что, Тсуна, опять думаешь о своем старичке? Я вышел из раздумий и с удивленным видом посмотрел на Соджи — Ураган моего босса. Подумал, что, должно быть, и вправду задумался о Джио. — С чего ты взял? — Я поздно понял, что он назвал Джио стариком. — Джио не старик! — с деланой обидой воскликнул я, складывая руки на груди. Соджи хохотнул — в глазах сияло и переливалось алое Пламя, подогреваемое искрами Грозы — этот парень был атрибутником с примесями. Но от такого сочетания его способности как Урагана, пожалуй, только усиливались — и без того наиболее горячий атрибут, этот Ураган был не просто вспыльчив, но и подвижен. Соджи был энергичным, немного вредным и откровенно скорешился с нашим Туманом. — Твоему ненаглядному перевалило за сорок, чтоб ты знал. — А тебе едва стукнуло двадцать — не суди о людях по возрасту, — резонно заметил Крис, Облако. Приподнял слегка очки, под ними потирая переносицу, а затем и вовсе поднял их на голову, так что они почти скрылись в светлой шевелюре. — Соджи, молчи, мы же в штабе условного врага. — Мы в штабе условных союзников, — фыркнул, поправляя, словоохотливый Ураган. И растянул губы в усмешке, глядя на Криса. Тот, вздохнув, покачал головой, прикрывая глаза — мол, как ребенок, ну в самом-то деле. Я тихо рассмеялся и снова перевел взгляд на пустующий зал. В прошлой жизни мне так и не довелось побывать в официальном штабе Вонголы, как-то не сложилось. Мне было немного грустно — я мог бы и раньше видеть богато украшенные потолки, мог бы любоваться фресками и слышать веселый смех друзей и союзников в этих стенах. На плечо легла рука Дождя — Алия мягко улыбалась, пуская волну Пламени по телу Тсунаеши, позволяя ему чуть расслабиться, вспомнить, что вместо этой несбыточной мечты у него есть кое-что другое. Кое-кто другой. Многие другие. Шатен благодарно улыбнулся в ответ и, положив ладонь поверх руки девушки, кивнул, показывая, что ему хватит. Хранительница медленно мотнула головой в знак понимания и убрала руку, отошла на пару шагов, но не намного — она была из числа тех, кто знал историю Солнца, и не намерена была терять друга в этом месте. Тсуна вообще был довольно эмоциональным, слишком много и одновременно слишком мало думал, когда дело касалось его бывшей Семьи. — Тсуна! — Кажется, Алия и Савада одновременно дернули головы в направлении голоса. Девушка увидела, как улыбнулся Солнце, расцвел — очевидно, с этим брюнетом у него были связаны только положительные эмоции. — Я отойду? — Он обернулся к нынешним товарищам, и в глазах его играли солнечные блики. Туман, Диана, фыркнула и помахала изящной кистью, ответствуя: — Если хочешь, Тсу. Но мы не будем против, если ты отойдешь недалеко, правда ведь? Окидывает взглядом прищуренных зеленых глаз остальную группу — и кто-то кивает, а кто-то молчит, но все они знают — просто их ответ вслух и не требуется. Тсунаеши дует щеки, возмущенно пыжится, но вскоре успокаивается и, выдохнув, кивает согласно. Они, Хранители Семьи Соларе, были друг за друга горой, не интересуясь, нужна ли помощь и поддержка товарищам, просто делая свое дело. И с Тсуной все обстояло так же — пусть он хоть десять раз уверен, что ничего не произойдет, а если и произойдет, то он сможет выкрутиться, остальные Хранители, да и босс впридачу, просто будут стоять за его плечами, оказывая ценную поддержку. Тсуна пришел к ним светлым, сильным — и слабым одновременно. Изгнанным, преданным своей Семьей, пережившим запечатывание Пламени, отдавшим себя по кусочкам собственным Хранителям — и они знали, что, наверное, не стоит требовать у него взамен что-то кроме его силы. Но требовали. Не просто силу — но самоотдачу. И, в отличие от прежних товарищей, отвечали взаимностью — услуга за услугу, улыбка за улыбку, одолжение за одолжение. Через год Тсуна порядочно оттаял, рассказал тогда еще не полному кругу Хранителей свою историю, пропитал, сам того не зная, их всех острой потребностью защищать его конкретно от Вонголы. — Такеши, — Тсуна отошел буквально на пару шагов и, видя разведенные в приглашающем жесте руки Дождя, нерешительно обнял друга, когда тот подошел ближе. Ямамото крепко сжал порядочно подросшего друга в медвежьих объятиях, приподнял на пару сантиметров над полом — Тсунаеши отстраненно подумал, что, вроде бы, сильно вытянулся, а Ямамото все равно выше, — как ты тут? Многие остались? — Одиннадцатый — сущий ребенок, — с ласковой улыбкой поделился брюнет, запуская параллельно пятерню во все те же стриженые под ежик волосы, — Девятому мы с ребятами не позволили к нему подобраться. Правда, малыш не принял Гокудеру, так что он теперь работает на ЦЕДЕФ. Ты лучше расскажи, почему так долго прятался? Мы беспокоились. Вижу, ты стабилизировал Пламя Солнца? — Янтарные глаза хитро прищурились. Тсуна улыбнулся чуть более робко, запустил руку в отросшие волосы. — Да. Ты знал? — Он поднимает взгляд и смотрит прямо в глаза, переливающиеся Пламенем Дождя — чистейшим, таким, что так и хочется довериться, открыться — и спрашивает о том, всегда ли Такеши знал о том, что Тсуна не Истинное Небо, и что в нем всегда боролись разные атрибуты. Что Солнце было самым настойчивым. Такеши пожал плечами, говоря: — Не всегда. Понял, когда начал учиться по-настоящему. — Дождь ярко, широко улыбнулся, протянул руку к голове Тсунаеши и взъерошил светлые волосы. — Я жутко рад за тебя. Передать что-то Хибари и Рехею? Ламбо тоже ждал от тебя новостей, кстати. Но меня, как единственного, кому ты сообщил о своем прибытии, решили отправить на переговоры одного. — Ямамото смешливо хмыкнул, говоря, какие же они все глупые. — Напишешь еще? — А как же, — Тсуна кивнул, — раз уж начал, почему бы не продолжить? Свободное от всего время у меня есть… Кстати, как Мукуро с Одиннадцатым, ладят? — Я дома! — Тсуна крикнул это на весь небольшой домик, в котором все так же жил вместе с Джио. Спустя восемь лет мужчина, принявший его когда-то давно, чуть прибавил в росте, весе (только потому, что у Тсуны со временем стали получаться сладости, да), нашел в волосах первые седые пряди и… оказался соблазнен своим учеником. Вот так. Тсунаеши стал называть это место домом, когда на следующее утро после их первой ночи Джио спокойно предложил заключить брак. Лежал на боку, абсолютно обнаженный, без какого-либо стыда смотрел прямо в глаза Тсуны и говорил. Тсуна же весь запунцовел и скрылся в одеяле с головой, и тогда услышал первую по-настоящему, по-доброму насмешливую реплику от человека, в которого был так долго и, казалось бы, безответно влюблен: — И после того, что ты вытворял вчера, ты еще способен смущаться? В голосе слышалась улыбка, внутренний свет, который Джио, Тсуна это уже точно знал, так редко являл миру. Шатен чуть приспустил одеяло с лица, чтобы посмотреть на того, кто лежал напротив, кто говорил с ним и ожидал ответа на такое серьезное предложение. — А ты, ну… не будешь жалеть? — тихо, робко спросил Тсуна из своего убежища. И вдруг на его бок опустилось что-то тяжелое, и сильная рука подгребла его прямо к горячему боку старшего Солнца. Одеяло частями слезло и скаталось где-то по пути, а потому рядом с Джио Тсунаеши оказался уже откровенно голым, только в ногах запуталась мягкая ткань пододеяльника. Чуть хриплый, как и всегда, голос послышался над самым ухом: — Не мне, человеку, проживающему пятый десяток, отвечать на этот вопрос. Тсуна съежился в объятиях Джио, но, набравшись смелости, задрал голову кверху, заглядывая в строгое, серьезное, сейчас такое напряженное лицо. — Ты боишься, что я сделал это без причины, да? — по-детски наивным тоном, какого он уже давно у себя не замечал, задал новый вопрос Тсуна. Джио выдохнул сквозь сжатые зубы и прикрыл глаза, не отвечая. — Если это так, ты ошибаешься. И сильно. А я согласен, между прочим, просто… я же такой неуклюжий. И болтливый. И… — Я живу с этим неуклюжим и болтливым уже пять лет, — засмеялся ему в волосы мужчина, и у Тсуны по спине пробежали мурашки от этого ощущения, от того тепла, которое, такое необыкновенное и новое, сейчас шло от Джио, от переливающихся в его позолотевших глазах искорок веселья. Его тело крепко прижали к чужому, горячему, такому же бесстыдно обнаженному, и явно не хотели выпускать — и слова кончились тоже, потому что такой, как оказалось, важный, такой волнующий вопрос был решен. — Джио, — позвал Тсуна из своего положения, переставая водить пальцами по чужой темнокожей ладони, испещренной шрамами. Судя по шевелению откуда-то сверху, его услышали и обратили внимание, поэтому Тсуна продолжил: — а когда ты стал смотреть на меня как на потенциального партнера, м? Над головой снова выдохнули, и горячий подбородок прижался к голове, Тсуна даже отстраненно почувствовал чужие губы на макушке. — Достаточно давно, чтобы решиться, — туманно ответил мужчина, дыша ему в волосы, от чего у Тсуны по телу пробегали мурашки. — Ты сделал самый главный шаг. Тот, на который у меня бы вряд ли хватило смелости. — Только не благодари, а? — тихо попросил Тсуна, прерывая старшее Солнце. Тот замолчал, и Тсуна ощутил, как на него давит озадаченность в атмосфере вокруг них, объясняя: — Просто… это слово так мало значит, сказанное вслух. Ты можешь не говорить его мне? Он заворочался в объятиях и вскоре, благодаря покорному потворству Джио, конечно же, оказался лицом к лицу с мужчиной, смотря в его золотые глаза своими. — Конечно, — легко согласился Джио, и Тсуна успел уже облегченно выдохнуть, когда солнечник свернул на другую тему: — только если ты скажешь, как долго решался на то, чтобы меня соблазнить. Тсуна отчаянно покраснел — ему казалось, из его ушей вот-вот повалит пар, хотелось отползти от этого человека и прикрыться, спрятаться, чтобы не было так стыдно. — Я же выпил вчера, ты помнишь? — Он, поняв, что хватка на спине стала тверже, и не желая вредить уже такому родному любовнику и наставнику, начал робко говорить слова куда-то в грудь мужчине. — Я бы не сделал этого, если бы не был пьян. Не переношу алкоголь. Мое Пламя с ума сходит, и я… Я так давно этого хотел… — Он чувствовал, что краснеет еще сильнее, но тут же был прижат плотнее к горячей коже тела напротив — Джио подтащил его выше и поцеловал, горячо, глубоко, уверенно. Тсуна застонал в поцелуй, понимая, что плавится от одного ощущения чужих губ на своих. А когда Джио отстранился, сквозь собственный сбитый сердечный ритм и разочарованный вздох услышал: — Дурак. Тсуна, отдышавшись, первым делом радостно улыбнулся. — Тсу, — Джио вышел из правого прохода, в гостиную — колючие волосы растрепаны, на лице розовый след от подушки и глаза слипаются — значит, только проснулся, решил Тсуна, тепло улыбаясь. Когда Тсуна надолго уезжал далеко от дома, Джио всегда много спал — ему было скучно без такого привычного, теплого и энергичного комочка в зоне досягаемости рук, становилось холодно и неуютно. — Доброе утро, — сказал Тсуна, подходя к своему мужчине и, крепко обняв за шею, полез целоваться. Поцелуй — лучший способ побудки, это Тсуна тоже понял за их пять лет семейной жизни. А потому, когда Джио со своим обычным напором включился в поцелуй, Тсуна оторвался от его губ и звонко рассмеялся. — Я так рад, что наконец дома. — Он посмотрел прямо в золотистые глаза и кивнул на вход, откуда вышел мужчина, не прерывая зрительного контакта. — Идем на кухню. Я заварю кофе. Джио только кивнул, пристально, еще не до конца проснувшись, следя за движениями мужа. И просто пошел вслед за ним на кухню, через гостиную — домик действительно был маленьким, но они с Тсунаеши оба слишком любили его, чтобы переехать ближе к штабу Соларе или хотя бы к городу. И, глядя на хозяйничающего у гарнитура Тсунаеши, Джио чувствовал тепло, которое покинуло его на целый месяц, изредка, в свободное от работы время, звоня и пересказывая самые интересные события. — Как там Такеши? — задал вопрос Джио, выплывая из собственных мыслей. — Ламбо? Ты увидел Одиннадцатого? Тсуна обернулся к нему, держа в руках фильтр для кофеварки, и улыбнулся так ярко, так светло, что Джио даже подумал, что на миг его сердце остановилось. Действительно. Дом — это тепло. А тепло Джио с некоторых пор только рядом с мальчишкой, младше его на двадцать лет. И, стало быть, рядом с ним и был его дом.