watch out for midnight!

Костя пожевал травинку, которую сорвал подле себя. Длинный тонкий стебелек оказался сладким, как клевер; на другом конце стебля колыхалась бурого цвета сухая метелка. Матушка, царствие ей небесное, называла это ковылем. Но «ковыль» — было собирательное название, все мало-мальски схожие между собой невзрачные растеньица с легкой ее руки назывались так и никак иначе. Собака Долька, существо нелепейшее на вид, с висящими ушами и заплатками пятен на тощих боках, но с добрейшей душой, лениво тыкалась мордой Косте в коленку. Охапка лаванды, зажатая у Кости между бедрами, одуряюще пахла медом. От запаха кружилась голова, на него слетались пчелы, раздражая своим жужжанием Дольку. По возвращении домой лаванда должна быть связана в пучки по десять-пятнадцать стеблей и развешена на чердаке для просушки. Со стоном разгибая затекшие ноги, Костя поднялся, потревожив Дольку и спугнув пчел, и отряхнулся, ощущая, как кожа на голенях ноет, измятая травой до светло-красных борозд. Высоко поднимая колени с каждым шагом, Костя принялся выбираться с луга – где-то здесь вилась незаметная в высокой траве дорога, колесами телег и ботинками людей вытоптанная до сухой желтой земли. Чуть только он ступил на твердую надежную дорогу, где нога не цеплялась за поросль хищного вьюнка и не саднила от крапивных ожогов, ему послышался далекий топот, словно лошадь гнали сумасшедшим галопом. И не только ему – Долька замерла, чутко приподняв свои лоскутики-уши и обратив морду строго к рощице, за которой пролегал крупный тракт, вымощенный камнем и от которого ветвились и разбегались по деревням тоненькие дорожки вроде той, на которой стояли, замерев, они с Костей. Характер топота изменился, стал громче и глуше – у Кости в голове мелькнула мысль, что всадник сошел с тракта на проселочную дорогу, а лошадь захромала, неприспособленная для бега по неровной и мягкой дороге. Топот стих совсем, лошадь перешла на шаг, и через минуту Костя увидел всадника. Лицо его было перекошено от усталости и злости, его рыжая лошадь, вся в мыле, припадала на заднюю ногу, трясла мордой, а бока, исколотые шпорами, кровоточили. Всадник заметил Костю. Бросив охапку лаванды под ноги, тот спешно обхватил Дольку обеими руками поперек тщедушного тельца, чтобы удержать ее на месте: прижав хвост, собака тем не менее порывалась броситься на лошадь с оглушительным задорным лаем. — Заткнись, заткнись, — шептал Костя в самое ухо собаке, и вместе с тем виновато улыбался на случай, если всадник смотрел в его лицо. — Мальчишка! — окрикнул его наездник, и когда Костя поднял голову, понизил голос. — Как найти мэнор госпожи де Бриенн? — Мэнор? —робко переспросил Костя. Незнакомое слово царапнуло слух. — Усадьба, черт тебя подери! — снизошел всадник до объяснений, отнял руку ото лба, где держал ее на манер козырька, и Костя заметил, как в солнечном свете блеснула витиеватая брошь на лацкане его кафтана: знак приближенности ко двору. Костя торопливо и оттого неловко согнулся в полупоклоне. — Вы почти на месте, — заторопился он ответить, и суетливо отпихнул ногой Дольку от лошади, — теперь только прямо, дом уже практически видно. — Ни черта не видно, — сварливо проскрипел гонец, поскреб с характерным звуком свою жесткую черную бородку и прищурил черные раскосые глаза, — шагай, покажешь. — Да, конечно, — подорвался с места Костя, снова пнул ни в чем не повинную Дольку, которая обиженно затрусила шагах в десяти перед ними, и от волнения совершенно забыл про лаванду, с таким трудом нарванную: с утра, выходя из дома, он не взял даже ножа, и тугими, прочными, как холщовый шнур, стеблями, изрезал себе все пальцы, — только, если Вы спешите, оставьте меня, поезжайте прямо — я ведь пешком, совсем медленно. — Куда я быстрее! — раздосадованно махнул рукой всадник, указав на замученную лошаденку под собой, — эта кляча не быстрее тебя. Костя положил ладонь на мокрую лошадиную шею – животное дернулось от неожиданности и фыркнуло. — Я думаю, госпожа не откажет дать вам другую лошадь взамен этой. — Госпожа? — переспросил всадник. Он был еще молодой, в общем-то, мужчина, и щурился от солнца, не сводя глаз с Кости, хотя видел только его вихрастую выцветшую макушку: Костя в глаза ему смотреть избегал, испугавшись пронзительной колкости этого темного взгляда. — Матушка, — исправился Костя из почтения к этому вхожему в замок господину, — мадам де Бриенн. Всадник правил лошадью с раздражением. Его темный кафтан нагревался от солнца, жарил нещадно спину и плечи, а по шее текли капли разогретого пота, и их уже практически не впитывал светлый засаленный воротник. — Здесь живут, значит, и ее дочери? — Здесь, — закивал Костя, вытирая о штаны вспотевшие от волнения ладони и радуясь, что где-то смог быть полезным, — их имена Веста и Эста. — Стой, — неожиданно приказал всадник, и Костя повиновался больше от неожиданности, чем от готовности послушаться. Мужчина на лошади извлек из сумки, переброшенной через плечо и для надежности задетой за пояс, измятый свиток. — Да, — изрек он, развернув свиток и сверившись с написанным. Костя не видел, в чем дело, но ему было ужасно любопытно. — Что «да»? — робко поинтересовался у всадника Костя, переступая ногами в грубых неудобных ботинках на одном месте, возле неспокойного лошадиного копыта. Гонец снисходительно хлопнул Костю по плечу. Ему не терпелось спешиться с лошади и еще у него пересохло горло, страшно хотелось пить. Крестьянский мальчишка, плетущийся в темпе еле живой клячи, хотя ноги у него были резвые, быстрые и наверняка не терпелось ускорить шаг, вызывал единственно улыбку. — Твои сестры в числе приглашенных на бал, как и ещё какой-то парень. — Всадник развернул к Косте свиток, впрочем, практически сразу же скатал его в прагматичную трубочку, не дав прочитать ни слова из написанного и сосредоточить внимание на чем-либо ином, кроме сургучовой королевской печати в левом верхнем углу. Костя хотел было возмутиться, что он вполне способен прочитать витиеватые чернильные буквы, но снова оробел. — Какой бал? — спросил он миролюбиво вместо этого, чтобы не позволить паузе разбить разговор. — Принц Федор устраивает смотрины,— тоном просветителя сообщил ему всадник. Косте почудился в его наречии какой-то чудной незнакомый акцент, но он был слишком взбудоражен, чтобы опознать его. Костя моргнул, кивнул, выдохнул, вдохнул. Про принца Федора он был наслышан. Разговоры в семье велись на игриво-пониженных тонах, когда речь заходила про наследника престола. Его названные сестрички знали все сплетни про венценосного юношу, и вздыхали по нему сладко-сладко, не стесняясь даже Кости, сгорбленного в углу за чаном с нечищеной картошкой или корзинкой со штопаньем. — Федор, говорят, даже внимания не обращает на брюнеток, — ядовито щебетала светловолосая Веста, и по лицу смуглой Эсты можно было как по хрестоматии изучать все оттенки сначала испуга и затем ярости. Впрочем, колкость была закамуфлирована в обтекаемое суждение общего плана, и перейти на оскорбления значило бы для Эсты расписаться в своей неуклюжести и бессилии. — Ох, и правда? — щебетала она после паузы, взвинчивая тон спора до ультразвука, и отбрасывала от себя пяльцы с вышиванием, — Не помню кто говорил, врать не буду, но я слышала, что стоит ему увидеть хотя бы один лишний килограмм, и он уже не рассматривает девушку в качестве потенциальной невесты. Эста была астеничная, тощая, затянутая в корсеты и в них еще более тонкая, и теперь приходила очередь Весты раскрывать в удивлении и возмущении рот, — она была со светлой кожей, пухлыми короткими пальцами и с отсутствующей линией ключиц. Костя перемешивал в своей голове эту краткую сборку памяти, словно собирая наиболее полный портрет, чтобы рассказать гонцу, устало пришпоривающему лошадь слева от него. Но его не спрашивали, и Костя молчал. Когда они остановились перед парадными воротами, Костя виновато обернулся на спутника. — Вы не против, если мы зайдем через калитку? — спросил он, отворяя неприметную маленькую дверцу вместо широких ворот с вензелями родового герба – рода, к которому Костя имел отношение только наполовину, по отцу, и мечтал никогда больше не смотреть на вычурные завитки, и не выводить их по трафарету на гербовой бумаге, готовя для посланий госпожи бумагу. Всадник пожал плечами, поднялся в стременах и, махнув высоко ногой, с видимым наслаждением соскочил на землю. Сбросив груз, лошадь задышала мельче и легче. Косте стало ее жаль. Он окрикнул садовника, чью спину приметил неподалеку около колючего дикого шиповника. Поручив ему проводить в дом гостя и понадеявшись, что грубоватый в своих манерах старик-садовник все-таки окажет посланнику из замка все полагающиеся тому почести. Вымотанная лошаденка с благодарностью посмотрела на Костю своими выпуклыми грустными глазами, когда тот поставил ее в стойло и подвинул ей прямо под морду деревянное корыто с дождевой водой из бочки. «Надо позвать конюха, - подумал Костя, сомневаясь в своих умениях седлать лошадь, - и поскорее». Нелюдимый их конюх нашелся в темной кухне, где он сидел за столом для прислуги с куском хлеба с козьим сыром и кружкой крепкого, но холодного кофе, который наверняка остался с завтрака. Чтобы пробраться в эту каморку с низким потолком, Костя шустро юркнул вдоль стены парадной залы, где раздавались, отражаясь эхом от стены, радостные возгласы мачехи и ее дочек. Мачеха чуть смущенно прикрывала плечи шалью, кокетливо сетуя, что она не одета встречать гостей, а названные сестры склонились над разложенным по подушке-думке свитком с глуповатыми выражениями лиц. — Сегодня? — охали они, и заламывали руки, посматривая исподлобья на гонца, проверяя, дает ли их кокетство результат. Гонец из последних сил стоял ровно, его так и тянуло подбочениться или присесть. Костя сочувственно посмотрел на него от парадной лестницы. — Госпожа, — тихо позвал он, и мачеха повернула к нему свое острое скуластое лицо, — позвольте мне велеть конюху седлать господину другую лошадь взамен его: та совсем выбилась из сил. — Какая я, ах, тебе госпожа, — звонко рассмеялась мачеха и обратилась к гонцу, — это мой приемный сын, ребенок несчастной первой жены моего дорогого мужа, царствие ей небесное. Костя ощерился, как затравленный щенок, на грани животных инстинктов, вздернув верхнюю губу и обнажив зубы, только что не зарычал: но на него уже никто не смотрел. Мачеха рассыпалась перед посланником в извинениях в своей недогадливости и уже велела кухарке накрывать обед. Но то была еще не суета: настоящая суета поднялась, чуть только гонец пришпорил свежую вороную кобылу, и дернул за поводья, уезжая прочь от их усадьбы, взметая пыль над дорогой. Голоса мачехи и сестер натужно звенели, перекликаясь, и тонули в бесконечных спорах. Эста кричала со второго этажа, размахивая ворохом тяжелой темно-фиолетовой ткани, перегнувшись через перила. Косте, угрюмо наблюдавшему за этим с низкого стульчика, где он сидел, вооружившись молотком и подбивая каблук туфель Весты, на секунду показалось, что этот пыльный бархатный сверток в один момент перевесит и Эста полетит за ним прямо на мраморные ступеньки, и по ним ритмично вниз – тук, пам, пам. — Это просто идеальный наряд, дорогая, — сладко пела ей Веста, сидящая подле Кости на кресле и подгоняющая его работу ежеминутно. И тут же она сообщала матери, заглядывая ей с заискиванием в глаза. — Она будет в нем как на отпевании, верно? Но Эсте шли темные оттенки. Она вся была как восточная принцесса, если бы не портящие ее слишком острые черты лица. Когда Костя впервые увидел ее, она была одета в бордовую плотную ткань, и пусть ей тогда ей было десять лет, она уже смотрела на него свысока. При доме ходили разные слухи, и говорили, что Эста – дочь заезжего турка, бывшего в их королевстве с посольством. Веста покачивала ногой в нетерпении, пока их почтенная гувернантка, мадам Дюморье, колдовала над ее светлыми жидкими волосами, собирая их в высокую прическу. От старости руки у нее дрожали, и она колола Весту шпильками: та некрасиво кривила свой рот, дергалась, и называла гувернантку «старой ослицей». Впрочем, при матери себе подобного она не позволила бы, но та отлучилась в свою спальню за шкатулкой с украшениями. Парадная дверь приоткрылась без стука, и заглянул конюх с известием, что карета запряжена двумя парами норфолкских рысаков, и форейтор готов ехать. — Ступай к черту, — закричала на него Веста, разозленная и оттого раскрасневшаяся своими толстыми щеками. Ее счастье, что мачеха элегантным движением вынырнула из-за портьеры только несколько мгновений спустя. Она бережно поставила на трюмо под высоким зеркалом инкрустированный сверкающими каменьями сундучок. У Кости зарябило в глазах, и он несколько секунд смотрел, не отрываясь, на драгоценный блеск, машинально постукивая молотком по набойке на каблук. Веста получила ожерелье с рубином, которое призвано было подчеркнуть хрупкость отсутствующих у нее ключиц, а Эсте досталась пара аметистовых серег и браслет, слишком тяжелый для ее костлявого запястья. Перед выходом они встали, повернувшись к матери, и только на секунду прекратив свой спор насчет любимого принцем Федором времяпровождения: Веста настаивала на фехтовании, а Эста на конной выездке. Если бы их можно было переодеть, считал Костя, они обе выглядели бы куда симпатичнее: расслышав замечание про наряд для отпевания, Эста переоделась, и теперь стояла в бледно-розовом, как коровье вымя, летящем платье, как всегда, утянутая корсетом, что едва позволял дышать. Она блекла в нем и терялась, и вся ее восточная красота, мечтавшая о ярких красках, растворялась в этом тошнотворном розовом. Он мог бы украсить Весту, сделать ее припухлости очаровательными и женственными, но она была одета в несколько слоев темно-алого бархата, и этот шлейф из этого же бархата волочился по полу, скрывая туфли, с таким трудом подбитые Костей. Бархат сам по себе был притягивающим внимание, и в нем невзрачная светловолосая Веста совсем потерялась. Мачеха по-простому перекрестила их обеих, выдав свое волнение этим ужасно неловким жестом, и ломающимся голосом наказала не забывать уроков этикета, преподанных мадам Дюморье. Сама же престарелая гувернантка сделала шаг из тени портьеры, чтобы высоким дрожащим голосом пожелать своим питомицам доброй дороги. Двое из троих присутствующих в комнате закончили с пожеланиями, и синхронно, словно бы ведомые кем-то, Эста и Веста перевели взгляд на Костю. Пауза стала вызывающей, и они, не задерживаясь долее ни на секунду, велели дворецкому открывать ворота. Мачеха долго смотрела, как тяжелая, вычурная карета неловко переваливается по дорожным кочкам, а потом обернулась к Косте, который не смел покинуть залу без позволения. Голос ее, когда она заговорила, кардинально отличался от той патоки, которую она лила на дочерей. Он словно окреп и затвердел: — Не слишком много ты стал себе позволять? Костя молчал, опустив глаза и стискивая челюсти на собственной нижней губе, прокусывая ту до крови. — Что такого ты сумел наплести посланнику, что он вздумал пригласить и тебя тоже? — Меня? — встрепенулся Костя, и простодушно улыбнулся. — На смотрины невест к принцу? Мачеха дернула плечами, заставляя шаль опасть у ее ног и кивая на нее с недвусмысленным намеком. Костя в два шага подошел к ней, наклонился, поднял шаль и подал ее – он был слишком удивлен и взволновал, чтобы спорить. — Разные слухи ходят, — мачеха с удовлетворением расправила шаль снова на плечах, но мягче не сделалась, — впрочем, никто не ждет там именно тебя. Костя не понял, про какие слухи она говорит. — Госпожа, — склонил он голову, и весь поджался, словно ожидая удара, — но я хочу поехать. Почему вы не сказали мне раньше? — Не смеши, — оборвала его мачеха, — позорить меня? Кроме того, у тебя, кажется, оставались дела, которые тебе поручили еще утром… Ты потратил все утро, чтобы собрать лаванду – и я не видела, чтобы ты ее приносил. — Я потерял ее, ма’ам. — почти шепотом признался Костя, и вот теперь-то он действительно получил хлесткую пощечину. Щеку обожгло огнем, а мачеха рассмеялась, а просмеявшись, улыбнулась обманчиво-понимающей улыбкой. — Так и куда же ты собрался? Костя, тряся головой, чтобы смахнуть навернувшиеся на глаза слезы, выскочил за дверь. На парадном крыльце в это время суток бывало неизменно красиво: солнце садилось аккурат за лестницей, словно выкатываясь к ней, и от закатного розового света перламутровые перила сами излучали мягкий свет. Он свистнул Дольку, которая прикорнула было около конюшен, но по первому зову прибежала, и все радостно мела своим длинным лохматым хвостом, пока он шаг за шагом переставлял ноги по лестнице, покачиваясь от переполнявших его эмоций. Кое-как он добрел до того места, где утром встретил замкового гонца. Охапка лаванды лежала у края дороги, оставленная здесь им самим, но безжалостно испорченная колесами кареты и увядшая. Костя перебирал в пальцах измятые, сломанные цветы, сначала только наклонившись к ним, а затем и вовсе рухнув напротив них на колени. Лаванда еще источала свой дурманящий аромат, но он уже показался Косте трупной вонью. Ему было до слез жаль ни в чем не повинных цветов, и еще больше жаль себя. Принц Федор, будучи мечтой его сестер, оставался для него загадкой, и вместе с тем был постоянно на языке. Волей-неволей Костя воображал себе, что тот из себя представляет, добр ли он, справедлив, смогли бы они найти общий язык. Будни принца, должно быть, отличались от его собственных – принцу не было нужды собирать лаванду, подбивать обувь сестрам, мыть полы в залах, согнувшись в три погибели и страдая от ужасной боли в спине и замерзших пальцах. Костя никому не признался бы под страхом смерти, но он хотел хотя бы одним глазком взглянуть на принца. Избывая свою тоску, Костя лежал на спине на траве возле дороги, не вытирая слезы, которые стекали у него по щекам и вискам, затекая в уши, и изредка дергался всем телом в сухих тихих рыданиях. Рукой он то и дело отпихивал от себя сердобольную Дольку, норовившую лизнуть его соленое лицо мягким влажным языком в знак поддержки. Никогда и ничего он не хотел так сильно, как провалиться сейчас сквозь землю и никогда больше не быть. Перед ним калейдоскопом мелькали картинки-воспоминания о маме, царствие ей небесное. Когда он был поменьше, он представлял, как мама смотрит на него с небес и направляет по жизни своей теплой рукой, и ему становилось легче. Сейчас он готов был завыть от горечи этих мыслей. Что-то зашевелилось в траве слева от него, с другой стороны от дороги, где в поросли осоки и сочного мощного тысячелистника таился натуральный сумрак, и это была не Долька – собака угомонилась и затихла у него в ногах, уложив тяжелую башку на лапы. Костя с мазохистским наслаждением подумал, что это пришли по его душу, и только шире раскинул руки в стороны, и закрыл глаза. — Может, ты откроешь глаза? — рассмеялся тихий голос, кажущийся бесплотным. Воспаленный, измученный Костин мозг провел единственно возможную параллель. — Мама? — как ищущий слепой котенок, Костя завозился, но глаза строго-настрого запретил себе открывать, чтобы не спугнуть этот чудесный морок. — Нет, мальчик, не мама, — голос замялся и растерялся, не оправдав самых сокровенных ожиданий, и только тогда Костя открыл до этого крепко зажмуренные глаза. В траве, там, где минуту назад действительно колыхался тысячелистник, сидела, подогнув ноги, женщина в темных одеждах. Волосы у нее были забраны под чепчик, и это определенно добавляло ей лет, хотя она была еще не старая. «Как мама, должно быть» — оценит ее Костя позже. — Вы кто такая? — отшатнулся Костя в первую секунду, ведомый мгновенным испугом. Женщина не вселяла страха сама по себе, но ее неожиданное появление сбивало с толку. Задворками мозга Костя решил, что спит. Так было проще воспринимать действительность. — Да какая разница, — женщина забавно приподнимала и опускала брови, словно хотела его развеселить, и Костя и правда поймал себя на том, что улыбается, —главное, что я могу тебе помочь. У Кости пересохло в горле. Долька не подавала никаких признаков беспокойства – сопела себе и сопела около его ноги, и Костя совсем твердо решил для себя воспринимать происходящее как сон. — Помочь? — Помочь, — повторила женщина, не проявляя никаких признаков раздражения его непонятливостью, и напротив, она была снова готова еще раз ему повторить, — ты ведь хочешь в замок на бал. — Откуда вы знаете? — встрепенулся Костя, но, наткнувшись на насмешливый немигающий взгляд незнакомки, кивнул. — Ладно, не спрашиваю. — Хочешь, значит, поедешь, — вздохнула она, задумавшись о чем-то своем, и еще тише добавила, — желания должны сбываться. Костя кусал губы, не смея озвучить еще одно свое желание. Он подстегивал себя, что ему это снится, а потому можно все. — Можно я буду девушкой? — выпалил он страстно, и испугался того, что сказал, испугался реакции женщины. Он не знал еще ничего из того, что задумала эта таинственная колдунья в черном. — Девушкой? — не удивилась женщина и даже не подняла на него взгляд. Она была словно бакалейщица в лавке, которой он озвучивал список покупок. — Зачем же девушкой… — Там смотрины принца, — задушено прохрипел Костя. — Ох, — оторвалась женщина от разглядывания своих мантий и с озорством посмотрела на него, — а разве ты не знаешь, что принц… — Что? —!Ничего, — тряхнула она головой, — это тоже из тех сведений, которые я предпочла бы тебе не говорить, — сурово сказала она, но Косте показалось: смутилась. Костя обычно в своих впечатлениях не обманывался, когда речь шла про чувства других людей. Годами наученный угадывать и предвосхищать любое недовольство, он чутко читал чужие эмоции, словно те пером были написаны на человеческих лицах. Женщина стряхнула с себя травинку и встала. — Закрой глаза сейчас. — Зачем? — Костя дернулся встать, чтобы быть одного роста с незнакомкой, но та властно удержала его за плечо. — Я сейчас все сделаю, только, с твоего позволения, девушкой ты все-таки не станешь в полном смысле этого слова, — хихикнула она как озорная сплетница-девчонка. Мягкие ладони — как у мамы, царствие ей небесное — легли Косте на плечи, и от их ровного тепла Костю мгновенно разморило. Одна мысль билась внутри его черепной коробки, и он никак не мог ухватить ее за хвост. Она не давала ему расслабиться и сосредоточиться на покалывании в кончиках пальцев. — Вспомнил! — истошно заорал Костя, и только теперь Долька дернулась, реагируя на его крик. Женщина тоже напугалась, отдернула от него руки, как от прокаженного, и отскочила на шаг назад, прямо в заросли крапивы, но не обожглась или виду не подала. — Я ведь душу сейчас продаю, да? Мама, когда была жива, водила его в церковь. Мачеха приглашала священников на причастие и исповедь, и даже сам аббат бывал в их доме, неизменно благосклонный к Косте. Костя не был праведником, но соблазнов лукавого стремился избегать. — Боже, — произнесла женщина с такой интонацией, словно чертыхнулась, и от этого противоречия Косте вдруг стало легко и смешно, — я похожа на Дьявола? — Нет, — помотал головой Костя, и снова закрыл глаза, доверчиво поднимая лицо к незнакомке, — больше ничего не спрашиваю. Извините. И спасибо. Она снова уложила на него свои узкие ладони, и снова Костя почувствовал это покалывание, уже не только в кончиках пальцев рук и ног, но во всем теле. Стало волнительно и сладко от предвкушения. Он не знал, его ли это чувства или их наводит ему колдунья — а она, несомненно, не кто иная, как добрая волшебница! — но он упивался ими, как первыми позитивными чувствами за бессчетное количество дней. Давно он никуда не собирался, чтобы волноваться, и не ждал, чтобы предвкушать. От переизбытка эмоций у Кости закружилась голова. Ему показалось, что он теряет сознание. Когда женщина растормошила его за плечо, оказалось, что он вовсе не упал на землю, как ему показалось, и напротив, он стоял на ногах, все там же, посреди примятого тысячелистника. Его одежда как будто потяжелела и, открыв глаза, Костя понял, почему. Он больше не был одет в свою грубые ботинки, штаны и рубаху: его торс обтянул корсет, переходящий в пышную юбку из бесчисленных слоев тончайшего полупрозрачного материала. Луна поднималась над горизонтом, и глаза привыкали к ее бледному свету. Цвет платья показался Косте сначала белым, но приглядевшись, он различил нежно-голубой. Пальцы ног непривычно уперлись в носки обуви, и Костя, оказавшись на каблуках, чуть не потерял равновесие. — Туфли береги, — кивнула вниз женщина, — черт с ним, и с платьем, и со шляпой. Вот только туфли не потеряй. Хотя бы не обе. Осторожно заведя руку себе за затылок, Костя ощупал ленты от шляпки. Где не было лент – была жесткая сетка, не позволяющая разглядеть отсутствие длинных волос. Руки обтянули перчатки, севшие, как вторая кожа, и скрывшие его грубые натруженные ладони с мозолями. Костя представил вдруг, что должна была подумать несчастная Долька, ставшая невольной свидетельницей такого чуда, и посмотрел под ноги. Дольки нигде не было. — Долька, — позвал он, и виновато обернулся к женщине, — тут была собака… Та ухмыльнулась что ни на есть шаловливо, и указала пальцем куда-то Косте за спину. — Вон твоя Долька. За спиной Кости, на дороге, стояла карета вроде той, что сегодня увезла на бал сестриц, только обитая все тем же голубым материалом, из которого было выполнено платье. В нетерпении копытами били четыре прекрасных лошади, а на облучке травинку жевал мальчишка-кучер, такой же вихрастый, как был сам Костя всего несколько минут назад, и в пятнистом, словно из заплаток, костюме. Должно быть, рот Костя так непозволительно долго держал открытым в изумлении, что женщина слегка хлопнула его снизу по челюсти. — Спасибо? – полувопросительно прохрипел Костя, и увереннее повторил. — Спасибо! Я понимаю, что никак не могу отблагодарить… — Отблагодаришь сполна, если не забудешь то, что я тебе скажу, — стала вдруг суровой колдунья, и, сделав шаг по траве, которая под ней не приминалась, встала точно напротив Кости. — Запомни, пожалуйста, очень хорошо: в двенадцать ночи это все исчезнет. Станешь таким же, как и был. — И Долька тоже? — И Долька. Если не хочешь попасть впросак, следи за временем. Костя нагнулся поправить подол платья, застрявший в туфле, и снова услышал шорох, а когда выпрямился, никого уже не было. «Следи за временем» — стучало у него в ушах, и звенело, и шелестело, как пророчество. «Следи за временем, следи за временем» — бормотал Костя себе под нос, выбираясь из осоки, пачкая каблуки в мягкой земле и оправляя ладонями пышные складки платья. — Мы едем, мадемуазель? — окликнул его кучер, и соскочил ловко и щеголевато с облучка, чтобы распахнуть дверцу кареты. Изнутри сиденья были все так же голубыми. Одной рукой опираясь на услужливо подставленную ладонь кучера, Костя забрался в карету. Его колотило крупной дрожью от волнения. Огни замка он заметил издалека. Они приближались и приближались, а кучер насвистывал себе под нос незамысловатую мелодию, и Костя не знал, как велеть ему прекратить, не окрикнув Долькой, поэтому слушал это дурацкое пение под аккомпанемент стройного топота копыт. Луна поднималась все выше и выше, и зажигались звезды, но если бы только Костя умел определять время по небесным светилам! Ему чудилось, что часы на замковой башне уже готовятся бить полночь, и что минутная стрелка неумолимо ползет к зениту циферблата… Дворецкий распахнул перед ним двери бальной залы, освещенной тысячей свечей в люстре под потолком. Их крохотные огоньки, неразличимые снизу, отливали золотом и отражались в инструментах музыкантов, набалдашниках королевского пустующего трона в глубине залы и в оправе высоких, под потолок, зеркал. Костя впервые увидел себя в одном из них — тонкая фигура в слоях струящейся ткани, плотно сомкнутые губы и щеки с яркими пятнами лихорадочного румянца. Но главным украшением этого поистине королевского помещения были люди. Костя будто бы не сразу их заметил — они казались такими мелкими на фоне остального громадья. Но один раз заметив, он уже не мог оторвать взгляд от вальсирующих пар. Они перекатывались по залу плавно, величественно и неспешно, словно ладьи в море, и то и дело распадались надвое, и кавалеры отходили от дам прочь, чтобы жестом остановить снующих туда-сюда услужливых официантов с подносами и перехватить изящно двумя пальцами бокал за тонкую ножку. Глаза Кости бегали туда-сюда по этой пестро разряженной толпе, и он все никак не мог решиться сделать несколько шагов вперед, чтобы влиться в нее и стать с ней одним целым. Когда Костя уже обозвал себя трусом, неспособным решиться хоть на что-нибудь, от толпы отделился человек и пошел в его сторону. Костя вовсе не разбирался в моде, но этот молодой мужчина, не старше него, был одет великолепно. Парадный фрак, расшитый тонкой и изящной вышивкой по лацканам, белый высокий воротник, и белые узкие брюки, заправленные в высокие сапоги. Кроме тяжелого перстня на левой руке, у него не было никаких знаков отличия. Мужчина почтительно замер в двух шагах от Кости, соблюдая все правила этикета, но его глаза с любопытством изучали Костю с ног до головы. Никто не говорил Косте, что полагается кивнуть, чтобы выразить свое расположение к дальнейшему знакомству, но он кивнул по наитию, и, справедливо сочтя этот легкий половинчатый жест за согласие, незнакомец приблизился еще, и, наклонившись, сухо прижался губами к ткани перчатки с тыльной стороны ладони. — Федор, — представился он. Сраженный обаянием принца — а Костя с самого начала обострившейся интуицией чувствовал, что это не кто иной, как принц, — Костя чуть было не представился сам. Вовремя удержав себя от непоправимой ошибки, он только снова кивнул, сжимая губы плотнее, и вложил руку в предложенную ему ладонь. Федор, преисполненный настоящего королевского величия, ввел его в самый центр залы, где переминались с ноги на ногу дамы и зал был прошит кокетливыми взглядами их острых глазок, и сделал скупой жест в сторону, которого, однако, было достаточно, чтобы грянул оркестр, рассыпаясь в нежном венском вальсе. Принц увлек его в танец, ловко и проворно переставляя ноги, кружа Костю перед собой. Сильная тяжелая рука лежала на его талии в том месте, где она стягивалась корсетом, и не давала шанса на ошибку. Костя припомнил танцы в их старом доме, когда жива была мама, и как отец кружил ее вокруг себя, а он, смеясь и бегая вокруг них, силился подражать, и мама в шутку вальсировала с ним тоже, наклонившись, а после целуя в русую макушку. После пятнадцатого круга — а Костя считал круги, не веря своему счастью, — у него закружилась голова. Обмирая в руках принца, он терял координацию, но не смел остановиться и затормозил только тогда, когда сам Федор почувствовал неладное, нахмурился всем лицом, рывком остановился и принялся пробираться к выходу из залы, придерживая Костю по-джентельменски под локоть. Оркестр, обескураженный подобным поведением принца, с усилием продолжил играть. Толпа, расступившаяся почтительно перед венценосной особой и его спутницей, шепталась и глядела им вслед, когда они вышли в сад сквозь распахнутые швейцаром двери. — Прошу прощения, что утомил вас, — склонился Федор в изящном полупоклоне, и Костя, которого отрезвил свежий воздух, сделал, как умел, реверанс. Принц счел это достаточным ответом и предложил руку, чтобы, дождавшись, пока Костя вложит свои подрагивающие пальцы в его, увести его неспешным прогулочным шагом в глубину прекрасного французского пейзажного парка – настоящей гордости королевских садовников. Костя знал многие слухи, которые ходили в их округе про принца. Но то были только слухи, которые распространяли злые языки, и ни с чем не сравнимым удовольствием было слушать тихий мелодичный рассказ из уст самого принца. Его непривычное уху имя – Федор – выбрала для него маменька еще когда ходила беременная. Племянница русского царя, дочь выданной замуж за датского принца великой княжны, она родину предков видела только однажды, а своей родины не любила – Дания казалась ей мрачной и угрюмой, с людьми-грубиянами и дикарями, и она в Россию вложила все свои сентиментальные чаяния, и во французском быту окружила себя безделушками из России, а сына с молчаливого одобрения мужа назвала в честь именитого предка Федором. Отец его был добрым человеком, прошедшим школу жизни такую, что он мог показаться слишком мягким, но вся его доброта была исключительно от того, что жестокости в жизни он видел достаточно. У Федора был его тихий спокойный голос и манера говорить рассудительно и ровно, и еще от отца он взял свою характерную черту – ямочку на подбородке. Федор искоса смотрел на Костю, когда они выныривали из лабиринта аллей на площади возле фонтанов и клумб. Костя смущался, прятал взгляд, и, должно быть, принц находил это очаровательным, потому как смотрел с каждым разом все более пылко, говорил все взволнованней, а руку Кости в перчатке сжимал все крепче. Смотрины были назначены по инициативе маменьки, признавался Федор с видом несколько виноватым. В их роду самые яркие представители фамилии женились на двадцать втором году жизни. Ему не так давно стукнуло двадцать один, и по-русски суеверная королева настояла на том, что не следует испытывать судьбу. Приглашены были все молодые девушки округи, имеющие хоть сколько-нибудь знатное происхождение. Костя дважды за сегодня слышал про странные слухи, связывающие принца не только с девушками, но и молодыми людьми, и сгорал от любопытства и затаенной надежды, но не имел возможности спросить. Свои будни принц заполнял учебой, упражнениями в фехтовании и охотой. У него был паж, приставленный к нему еще в детстве, который со временем вырос в единственного его доброго друга. Его звали Арнором, и он был чистокровным датчанином, далеким родственником его, Фёдора, датского деда. Арнор с матерью приехали сюда вместе с нынешней королевой, — впрочем, тогда они с отцом Фёдора были только помолвлены, — при которой мать Арнора состояла фрейлиной. — Я могу представить вас ему, —предложил Федор, замедлив шаг и не выпуская из своей ладони Костиной руки. Костя покачал головой — он проникся той таинственностью, под знаком которой проходил вечер, и только кивал или качал головой, иногда загадочно и чуть печально улыбаясь. Глаза Федора засветились плохо скрываемым счастьем: принц принял его знак за нежелание нарушать их уединение, и, хотя Костя не отдавал себе отчета в этом, он действительно не хотел возвращаться в душную залу, чтобы променять полумрак парка на яркий свет люстр. Они забрели в темный уголок парка, куда не проникал свет, льющийся щедро из окон дома и из всевозможных крохотных беседок с фонарями по периметру. — Почему вы молчите весь вечер? — спросил Федор отчаянно, замирая на месте и находя вторую руку Кости. — Пожалуйста, хотя бы одно слово. Костя затравленно поднял глаза на принца. Он знал – они у него светло-голубые и не умеют лгать. — Боже, — судорожно выдохнул принц и, затаив дыхание, словно перед погружением в омут, приник к Костиным губам. Он прижимался к нему несколько секунд, обнимая трогательно за талию, а после отстранился, выпустил его руки и покачал головой. — Я прошу прощения, — принес он извинения достаточно сухо, овладев собой, — мне не следовало… Костя был уже готов плюнуть на приличия, вернуться в объятия принца или вовсе сорвать с голову чертову шляпку и с талии этот ужасный корсет, мешающий ему дышать. Ему было плохо от ужасного обмана, в который он втянул принца, и обидно за себя – чувства принца были ничем иным, как расположением к таинственной красавице, затянутой в голубые шелка, и вовсе не влечением к нему, Косте, худенькому голубоглазому парню, прислуге в доме мачехи. Первый удар часов застал его в разбитых чувствах. Когда раздался второй, в голове у Кости, как мантра, застучали слова колдуньи «следи за временем», и ее посерьезневший взгляд. Когда набатом по ушам ударил третий, Костя обернулся к принцу, дотягиваясь до его губ. Четвертый и пятый удар часов он прижимался к нему пересохшим ртом, не смея ни разомкнуть губ, ни оторваться. А на шестом Костя бросился бежать. Когда они шли, он не запоминал тропинок, увлеченный и зачарованный тихой речью Федора, и теперь бежал напролом, огибая безукоризненно подстриженные кусты и путаясь в подоле платья. Кажется, платье цеплялось за ветки, и тонкая органза нещадно рвалась. Седьмой, восьмой – Костя выскочил на брусчатку возле парадного крыльца, услышал за спиной отчаянные окрики принца и рванулся к воротам еще неистовее. Девятый. Каблук туфельки застрял между камнями брусчатки и, как Костя не дергал ее, сидел в расщелине прочно. Десятый – и Костя оставил свои попытки, и изо всех сил толкнул от себя створки тяжелых парадных ворот, и они натужно поддались. Одиннадцатый, когда Костя потерял равновесие и покатился кубарем по подъездной дорожке. Земля там была мягкая, и брусчатки не было, и Костя судорожно вдыхал запах травы. Двенадцатый. Костя вскочил на ноги, и, слыша за спиной знакомый лай, побежал прочь от замка. На нем не было больше чудесного платья, не было шляпки, зато он по-прежнему прихрамывал, бегущий с босой левой ногой. На правой все еще была туфелька. «Настоящие, - понял Костя и расстроился, что не сумел сберечь пару целиком, - туфли были настоящие». Долго так бежать он не смог. Долька догнала его там, где заканчивалась усадьба, и усиленно мела своим лохматым хвостом. Стащив с ноги туфлю, он хотел было от досады запустить ее прямо в пшеничное поле, но передумал и принялся баюкать ее нежно, как ребенка: она была единственное, что осталось у него в напоминание о этом сказочном вечере. Переведя дыхание, он поднялся на ноги, потрепал Дольку по холке и медленно пошел по траве сбоку от каменной дороги. Идти по острым камням было невозможно, даже трава и та причиняла ему боль, впиваясь в нежные ступни. Долька семенила рядом с озадаченным видом, и, если бы она могла говорить, у нее точно нашлось бы несколько вопросов. Когда они добрели до дома, уже рассвело. Костя валился с ног от усталости. Он уже не воспринимал и не помнил полутонов и эфемерных впечатлений. Принц застыл в его памяти фигурой из сказки, прекрасной и далекой. Мачеха, что встретила его на пороге, была куда реальнее. Туго соображая, Костя едва успел сунуть туфлю за пазуху. — Надо полагать, лаванду собирал? —обманчиво-мягко спросила она, и только сейчас заметила верную Дольку подле его ноги. — Убери псину прочь! Костя кивнул и шуганул собаку. Та повиновалась и сбежала с крыльца, оставив на отполированном полу комки земли с лап — под утро прошел дождь, и земля размокла. — Я уберу, — склонил он голову почтительно, сильнее прижал туфлю к себе и юркнул на задний двор. Доярка сочувственно посмотрела на него своими широко распахнутыми глазами. Это была еще молодая девушка с добрым сердцем, и ее доброта спасла Костю от голодной смерти. Она украдкой принесла с кухни ломоть вчерашнего хлеба и стакан парного молока из хлева. Костя, не щадя коленей, оттирал с мраморного пола грязь, принесенную Долькой и его собственными грязными ногами. Туфелька, как сокровище, была спрятана в надежном месте — в его мансарде под мешком с его нехитрой одежкой. Мачеха никогда туда не заглядывала из брезгливости. У него мутилось сознание, он отчаянно хотел спать, и, отжимая тряпку, зевал в ведро с водой. Хозяйская кошка немигающим желтым взглядом смотрела на его усилия с перил. Солнце было уже в зените, и для полудня в доме было непривычно тихо. Названные сестрицы, нужно полагать, отсыпались после бала, а госпожа сидела над излюбленным своим вышиванием. Поэтому, когда конюх крикнул, что к ним пожаловали гости, долгое время только Костя был тем, кто с замиранием сердца смотрел вдаль с крыльца, где почти синхронно галопом неслись по дороге к их дому два скакуна, черный, как ночь, и белый, как день. Костя смутно догадывался, кто это, но не верил. И только когда всадники спешились с коней, передав их на попечение конюха, парень отчетливо разглядел их обоих: светловолосый и утонченный молодой человек был, должно быть, Арнор. Он с почтением нес бархатную подушечку, на которой, словно реликвия, возлежала потерянная им левая туфелька. А рядом с ним шел принц Федор, и по резкости его движений нетрудно было догадаться, что он раздосадован. — Где господа? — окрикнул он Костю, и несколько долгих секунд Костя не решался поднять голову. Он стоял перед принцем на коленях с ведром грязной воды и не имел даже возможности поклониться. — В доме, — тихо кивнул на двери Костя, и в этот момент они с принцем встретились взглядами. По выразительному лицу Федора словно прошла рябь, он смотрел на него чуть дольше, чем полагается, но ни слова не сказал. Принц и его паж вошли в дом через маленькую незаметную дверцу для прислуги, которую открыл им Костя, чтобы не беспокоить дворецкого. Ох и суматоха же поднялась! Официальным тоном представителя королевского двора Арнор зачитал постановление со свитка, составленное сумбурно и второпях, пока принц, скрестив руки на груди, пытливо и в упор рассматривал сестриц, только что поднятых, с которых при первых словах манифеста слетел весь сон. Взгляд его то и дело скользил на Костю, который не смел и не мог заставить себя уйти, и Костя этот взгляд чувствовал, и чувствовал, как горят под ним его щеки. Он мечтал рвануться наверх, в мансарду, выкопать туфельку из кучи белья, и броситься в ноги принцу, поставив ее на бархатную подушечку рядом со второй такой же. Нога Эсты была для туфельки слишком крохотной, и когда она подняла домашнюю юбку, стало видно, что в эту туфлю могут уместиться обе ее ступни. Принц помрачнел, снова бросил на Костю короткий взгляд, склонился к уху Арнора и что-то ему сказал. Арнор тоже посмотрел на него, и Косте невозможно стало сидеть на одном месте. Он подорвался и, топая по лестнице, скрылся в своей мансарде. Мачеха с бледным от волнения лицом смотрела, как натужно Веста переступает на туфельке, обнажив свою бледную ногу до колена. Туфля была ей узка, но длинна. — Это все не то! — потерял самообладание принц Федор, раздраженно отмахнулся от причитаний мачехи и кивнул Арнору, который с северным спокойствием осведомился: — Ведь у вас еще сын? Тот юноша, который был здесь буквально две минуты назад. — Костя? — переспросила Эста с нервным смешком. — Костя? — переспросила эхом мачеха. — При чем здесь он? Туфелька ведь женская. — Позовите его, — был непреклонен Арнор. — Чушь, — высоко возмутилась мачеха, — он прислуга здесь, и не более того. — Позовите его, — стальным тоном велел принц, и Веста с Эстой переглянулись между собой. Наверняка они обсуждали между собой, с каким видом принц Федор отдает приказания. Мачеха самолично полезла в мансарду по шаткой деревянной лестнице, пригибая голову ниже, чтобы не удариться о низко приколоченные балки, на которых развешивали пучками лечебные травы. Костя лежал в мансарде на своем матрасе ничком, отчаянно прижимая к себе нечто и вздрагивая всем телом, но не плача. Слез у него не было. — Тебя хотят видеть, — трескуче сообщила мачеха и тут же повысила голос, —не заставляй ждать достопочтенных гостей! Прижимая к себе туфельку, Костя ступил на лестницу, сделал шаг, второй. Растрепанный, с красным лицом и ушами, кое-как одетый еще после ночного путешествия и с туфлей у груди – с таким видом Костя предстал перед принцем и Арнором. Последний кивнул дежурно на бархатную подушку, но Костя только покачал головой. С грустной улыбкой он поставил рядом с ней вторую, ее зеркальное отражение, практически точную копию. Открытый, с печальной улыбкой на губах, вверивший свою судьбу целиком в руки принца, Костя стоял босиком на мраморном полу. Ладони его в знак полной покорности вердикту были вывернуты к принцу. По губам Федора пробежала краткая усмешка человека, довольного своей работой. — Позвольте, — Федор протянул ему руку, как накануне на балу, — пригласить вас в замок. Костя неизменно удивлялся его выдержке, но когда он сам пробормотал хриплое из-за пересохшего горла «да», удивляться стало нечему: принц словно сбросил с плеч тянущий его груз, рассмеялся легко и счастливо и вместо протянутой руки, которую Костя так и не принял, распахнул перед ним объятья.