Когда переменится мир

Протяжно плачет виолончель. Низкий, глубокий звук врывается из-под смычка, заполоняя густой затхлый воздух во всей комнате. Артур прикрывает глаза, пытаясь вдохнуть поглубже, чтобы просто не сдохнуть сейчас; длинный ноготь проезжается по струне, выдавая противный скрипучий звук. Анджелика мгновенно выравнивает мелодию, будто этого прокола и не было. Хрупкое спокойствие обволакивает незримой дымкой, но слишком легко понять: малейшее движение, и снова зазвонит телефон. Ноты жалобно стонут, будто прося остановиться и не мучить их больше; Анджелика не слушает; Анджелика просто ведёт смычком по нейлону. Красиво, как мог бы сказать случайный слушатель. Осторожно и спокойно – как сказал бы Артур. Если бы голову сейчас не занимала слишком большая куча других мыслей, от которых хочется бросить всё и просто скрыться где-нибудь. — Джаред придумал пару десятков новых ругательств после возвращения из суда. Стоило ли оправдывать Саммерса? Она не отвечает; даже не поднимает головы. А он ответ уже знает – стоило; для Гиры всегда игра свеч стоит, даже если воск их привезён откуда-то из Австралии за баснословные деньги. Потому что правда. Потому что она делает то, что считает нужным. – Просто скажи, что делаешь это нам на зло, – говорит детектив Джаред. – Я делаю то, что хочу, – отвечает Анджелика и улыбается слишком широко; слишком по-кошачьи. Виолончель стонет в унисон с какофонией автомобильных сигналов на улице. – Он просто благородный придурок, – укор и легкое сочувствие в её мурчащем голосе выделить труда не составляет совершенно; хотя довольно странно они сочетаются. Она глаза янтарные на мгновение поднимает, будто закрепляя свои слова и щурится, добавляя мягкости своей до жути кошачьей сущности. Артур думает, что прозвище, данное из-за дурацкой леопардовый шубы, чересчур наделено смыслом. Длинные, почти белые, пальцы скачут с одного лада на другой. Он следит, не отрываясь и на мгновение кажется, что почти готов признать, насколько его собственные деревянные. Почти. В нём нет той лёгкости и плавности; в нём есть стратегия, которая всё это может заменить. Вот только стратегия его бы так играть не научила. – Нам ты не помогаешь... под своё агентство копаешь, – Джаред шумно выдыхает, пытаясь побороть желание врезать по этому слишком расслабленнумо лицу; ибо в таком случае без проблем не обойдётся. – Зачем? – Они мне не нравятся. – Ты потеряешь работу. – Найду новую. – На чьей ты вообще стороне?! – На своей. Артур почти каждый раз волком скалится, когда брань в её адрес слышит. Гира улыбается ему, как сам дьявол, бардовые губы чуть ли не до ушей растягивая и белые зубы обнажая. Слишком спокойная, слишком уверенная. Каждый раз особняком стоит, мурлычет и склабится. А он лишь наваждение вместе с какой-то волчьей шкурой с плеч сбрасывает и говорит, что дело проиграно. Очередной детектив ядом захлёбывается, бетоном заливая придуманный для неё всем отделением образ. За деньги на свободу выйти может и серийный убийца-педофил. Только Гира не оправдывает тех, кто ей самой не нравится, какие бы деньги из кошелька ни торчали. У каждого свои моральные устои, а она все их в кучу для себя собрала. Загвоздка в том, что слишком трудно понять, кто ей "не нравится". – Сука! Почему ты, блять, предупредить не мог, что она там адвокат?! – у Джареда из ушей пар валит; он мечется по кабинету, как загнанный зверь; будто бы это чем-то помочь может. Не может. – Выпустить бы ей кишки! Тварь, скотина! Артур тушит сигарету о подоконник и выбрасывает бычок куда-то на улицу. Детектив продолжает вопить на все лады, ругательствами вдоль и поперёк поливая Брейберн. Артур поворачивает к нему; взглядом, который он мгновенно плучает, можно плавить медь. Лицо Джерарда слишком скоро и красиво встречается с бледно-зелёной стеной. Низкая, рыдающая нота разносится по комнате, ставя последнюю точку в композиции. – Время идёт, города растут, экология умирает и возрождается, – нараспев произносит Анджелика, возвращая инструмент на подставку, – люди приходят и уходят, а в мире всё ещё ничего толком не изменилось. И мы по-прежнему здесь. Капля за каплей дождь смывает сухую пыль со стекол, оставляя приятное предвкушение утренней свежести, которой город не видел уже несколько недель. Артур вслушивается в собственное размеренное дыхание, не допуская и мысли о продолжении разговора; она уже сказала, всё, что было нужно. Больше слова сегодня особой надобности не имеют, и не стоит менять устоявшееся правило. Ибо год назад здесь стоял этот дом, в нём была эта квартира, эта комната была обустроена так же, а из телевизора репортеры один за другим кричали о скандалах-войнах-конфликтах. Как и два года назад. Три. Четыре. И, в общем-то, до того самого времени, когда по железному ящику начали вещать новости. И ничего не изменилось. Возможно и этот дом тогда тоже был. Возможно и тогда бы он полудохлым тащился сюда каждое второе воскресенье. Возможно. Акелла думает, если бы она здесь была, то так бы и произошло; время не меняется; место не меняется; если бы люди не менялись, то было бы гораздо лучше. Акелла думает, что, скорее он бы завалил все воскресные вечера какими-то ненужными рабочими делами, чем в мире хоть что-то смогло бы перемениться. Кроме людей, конечно. Даже не говоря о том, чтобы в лучшую сторону. Она на диван садится, ноги, обутые в туфли, на подлокотник закидывает и улыбается, рисует на лице детскую невинность, разящую, костедробящую непосредственность. Артур видит на столе новую папку – зелёную. Раньше такой не было, да и тонкая она слишком для текущих дел. Значит новое. Иногда ему самому хочется верить, что она специально им палками в колёса тычет; может быть даже ножом шины вскрывает. Потому что это слишком странно; жажды справедливости в ней слишком много, чуть не из ушей течёт. У неё нет силы, у неё есть мозги. Хотя порой он бы мог сказать, что нет. Эти моменты разом может пересчитать по пальцам. – Понимаешь, она... женщина, – с лёгкой усмешкой, под звучное хмыканье Артура выдыхает Балу. – Не как те, что по подворотням шляются или мужчин из себя строят. А, прям, женщина. Вернер выдыхает сизое облачко, которое тут же растворяется в ночи. Он бы не смог поспорить. Когда он выскакивает под дождь в нефтью разлившуюся по городу ночь, зеленая папка каким-то слишком навязчивым образом в мозгу отпечатывается. Что за дело? Кто виновник? Связано ли оно с его отделом? Мысли длинной чередой образов проносятся, в ленту мебиуса заворачиваясь. Артур на них щетинится, рычит; в конце концов это мог быть просто набор каких-то документов. В конце концов всё, что она делает – правильно. Как и то, что делает он. Ему до сих пор звучными отголосками мерещится обреченная песня струнного инструмента.

***

Через неделю в отделении все снова говорят о том, что Анджелика Брейберн – настоящая дрянь, и как каждому хочется ей жизнь испортить и в грязь до конца втоптать. Единственное, о чём Вернер жалеет – он не может сделать с ними всё то, что доблестный полицейские так красочно описывают. Где-то в глубине подсознания он полностью уверен, что и сам смог бы её так ненавидеть. Хотя бы за то, что Гира оправдывает воров и убийц; или никогда не выбирает определенную сторону; или просто очень много докучает. Где-то там, очень глубоко, он знает, что смог бы накричать на неё; высказать всё самое хорошее. Вот только ещё он знает, что она бы просто растянула губы в своей фирменной кошачьей улыбке и пропустила его вопли мимо ушей. Где-то совсем на поверхности Артур каждый день принимает как константу, что скорее в мире бы что-то переменилось в лучшую сторону, чем он смог бы сказать хоть одно гневное слово в её адрес.