И с этого момента он помнит все слишком хорошо.
Связанные руки за спиной. Наскоро, грубо затянутая веревка сильно натирала кисти, но какая разница? Когда он стоит у стены, где так и не засохла кровь от прошлого расстрела, а прямо в нескольких метрах стоят люди с автоматами, уже ничего не важно. Он не слышит ни своего приговора, ни то, как должны были уже выстрелить первые пули, прошивая худое тело. Жмурится он скорее инстинктивно, когда слух прошибает очередь автомата. К щеке прикасается рука в перчатке. Вся в некрасивой крови, но теперь здесь живы лишь двое. — Заслуживаешь ли ты своей жизни, когда знаешь, что осквернен способностью? — Нет. Все идет обычно так, как хочет Достоевский. Все идет так, как построит он. Но здесь он лишь благосклонно улыбается, убирая свою руку, смотря в здоровое лицо, окропленное кровью и чистые голубые глаза, дымка которых не белесая, говорящая о слепоте. Она не мутная от алкоголя и похоти. Не оскверненные эмоциями слишком сильно. — Твой бог спас тебя. Отныне и пока сами грешники не падут — ты мой подчиненный.***
День за днем. Неделя за неделей. Год за годом. Есенин принадлежит Достоевскому и смело идет за ним в любую снежную бурю, любой шторм и в любую войну. Он не идет за человеком. Он идет за своим Богом. Промыли ли ему мозги или он искренне в это верит сам — знает лишь сам Достоевский, когда растягивая тонкую и хищную улыбку, вплетается пальцами в перчатке в его волосы, сидя у камина. Фёдор — в кресле, Есенин — совсем рядом, у его ног на пушистом ковре, наблюдая за потрескивающим костром. — Что Вы читаете? — Мастер и Маргарита. — Почитаете мне? — Конечно, — слабо кивает и продолжает с того места, где и остановился, " — Михаил Александрович, — негромко обратился Воланд к голове, и тогда веки убитого приподнялись, и на мертвом лице Маргарита, содрогнувшись, увидела живые, полные мысли и страдания глаза. — Все сбылось, не правда ли? — продолжал Воланд, глядя в глаза головы, — голова отрезана женщиной, заседание не состоялось, и живу я в вашей квартире. Это — факт. А факт — самая упрямая в мире вещь. Но теперь нас интересует дальнейшее, а не этот уже свершившийся факт. Вы всегда были горячим проповедником той теории, что по отрезании головы жизнь в человеке прекращается, он превращается в золу и уходит в небытие. Мне приятно сообщить вам, в присутствии моих гостей, хотя они и служат доказательством совсем другой теории, о том, что ваша теория и солидна и остроумна. Впрочем, ведь все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. Да сбудется же это! Вы уходите в небытие, а мне радостно будет из чаши, в которую вы превращаетесь, выпить за бытие. — Воланд поднял шпагу. Тут же покровы головы потемнели и съежились, потом отвалились кусками, глаза исчезли, и вскоре Маргарита увидела на блюде желтоватый, с изумрудными глазами и жемчужными зубами, на золотой ноге, череп. Крышка черепа откинулась на шарнире.»… Им было уютно вдвоем. Один никогда не давал за гранью понимания, а второй никогда не лез с разговорами в душу. Лишь иногда, когда оба были устало измучены после одного и того же действия, происходящие, словно по расписанию каждый месяц. Каждый месяц они меняли свою локацию. Каждый месяц они танцевали на костях, убегая-убегая-убегая от нормальной жизни все дальше. Она заходили все глубже, а список городов и стран, где они в розыске — становилось все больше и больше. Сергей, все чаще используя свою способность, все больше падает. «Черный человек» — способность мужчины в расцвете сил. Будем честны, он и сам редко ей пользовался до вступления в организацию Федора. Просто иногда вокруг него черная дымка. Просто иногда в зеркалах и отражениях сумасшедшая улыбка и цилиндр. Просто его маленькое отклонение имело силу. Не сильно большую, убивающую самого обладателя, но силу. Он этой дымкой мог… Он мог воздействовать на психику. На эти сложные процессы в голове людей, изменять это не особо сильно, лишь в определенную степь, но и этого хватало. Разве не весело смотреть, как люди машут кулаками напротив себя, пытаясь убрать своего двойника в цилиндре? Те, кто не страдают его недугом — должны прочувствовать все то, что он сам когда-то ненавидел. Конечно, в детстве это выглядело как раздвоение идентичности, но сейчас это объясняется способностью. Хоть он и плавает между берегами «здравый смысл» и «порошочки, мои порошочки». И он все больше падает в омут «порошочки, мои порошочки». Если по началу Достоевский с упреком смотрел, лишь наблюдая за странными взглядами чуть затуманенных глаз, неестественного смеха, странного прилива жестокости или нежности, но со временем лишь лаконично кивал, слушая бред. В самый первый раз это произошло посреди улицы, когда оба только завернули за заветный поворот, где более можно было выдохнуть спокойно. Есенин не отличался холодным телом, а скорее был откровенно горяч, но в этот раз прохладный нос касается бледной шеи, а руки слабо сжимают чужую талию, втягивая в объятия. Это, знаете, выглядело так, словно пьяный человек, который не может принести зла, просто обнимает-обнимает-обнимает, рвано вдохнув знакомый аромат. Чем пахнет Фёдор? Есенин бы описал это как «что-то связанное с печеньем, но его одеколон все портит». А сейчас, когда зимний вечер открывал все запахи иначе, тот наконец чувствует аромат, — Отвратительный одеколон, — и просто сжимает того чуть сильнее. Не до какой-то боли или неприятного стискивания тканей, скорее просто прижимает к себе. По-необычному нежно, но без каких-либо намеков более. Просто тактильность, необходимая душе.Просто жизненная необходимость.
— Сергей, — строго, немного более вспыльчиво, чем обычно, но явно не довольно. И даже этот короткий и злой выдох, взгляд и спутанность, которая быстро выпрямилась, заставляют Есенина через «не хочу» отстраниться, склонив голову вниз, даже сейчас осознавая, что действительно позволил себе большее. Но получает лишь подзатыльник, а худощавая фигура вновь следует далее по улице, а тот следом.За всю свою жизнь Сережа видел много жестокости. Но жестокости мерзкой.
Разве жестокость граничит с чувствами?
Он видел, как тело втаптывают в грязь. Видел, как мерзко вырывали ногти и протыкали пальцами глаза. Видел множество некрасивых действий и мерзкие чувства свыше. Но не свыше, откуда его Бог, свыше, где сам абьюзер. Создается чувство, что он сейчас лопнет от зависти, мерзости свой души и злобы. Разорвется, утоляя свои комплексы и демонов внутри!Мерзкие люди не могут жить без этого. Мерзость-мерзость-мерзость.
Ночь, время к одиннадцати. Блондин слабо сжимает деревянный косяк двери, сиротливо заглянув в комнату. Мутные глаза искали знакомое тело, а губа искусывалась сама от того, что он хочет, — Сережа? Что-то хотел так поздно? — Я не могу избавиться от навязчивой идеи все же лечь под нож. — Лечь под нож? — переспрашивает, приподняв бровь, и только потом в голове всплывают образы того, как он сам вовсе недавно посетил мероприятие с Есениным, где и высокомерно отказался мучить человека, которого уже использовали, и пригласил на его место того, кто против. Не думал он, что это так забредет в голову парню, что даже в таком состоянии идет просить это. — Да. Я хочу видеть все и все чувствовать. Без пользы, без чего-то ещё. Просто чувствовать себя в чьих-то руках, которым странно доверяешь, хоть вы и не знакомы толком, но просто чувствовать бесполезную, красивую и все такую же боль, какой она должна быть. Не мерзкой, смешанной с грязью неприязни и чего-то подобного, а с искренними чувствами к самой боли и человеку под ножом, — взволнованность пропадает, а тот уже смотрит в чужие глаза, ожидая ответ, — боль — это искусство, мой Бог.***
«Я эстет» — негромко произносит мужчина, натягивая черные кожаные перчатки. «Я эстет» — чуть улыбается он своей будущей жертве, выбирая инструмент. «Я эстет» — мурлыкает, целомудренно целуя чужой висок. «Я эстет» — и это емкое слово описывает все, что он хочет сделать. Холод тонких кандалов на цепочке, легкие касания ножа, оставляющего предельно точные, выверенные порезы, неровный свет электрических светильников и избранные симфонии Чайковского. Юноша перед ним оголен до пояса и покорно заключен к стене. «Я эстет» — вновь повторяет Достоевский, убирая со вспотевшего лба прядь волос. Он эстет. И ему важно знать, что его солнышко чувствует не одну лишь боль. Странное спокойствие Сергею же давал свет лампочек, отдающие теплым жёлтым. Странное спокойствие давало все то, что связано с _ним_. Холод стены, чужого взгляда и собственных желаний одновременно прожигал до самых глубин позвонков, что, казалось, плавились под тем же взглядом и спокойствием, почти заставляя биться в агонии уже просто от контраста.Боится. Жаждет. Покорен.
Насилие скучно без реакции, но крики не нужны. Лишь слова, что произносит его Бог. Лишь он, слабая волна мурашек от прикосновений и тянущее на дно осознание неизбежного. Инструмент, содержащийся всегда в исключительной остроте и чистоте давит чуть ниже соска, а после не спеша ведет дальше. К середине, а после тоже самое от другого, пока человек под ножом слабо шипит, жмуря глаз, но наблюдая за такими необходимыми движениями. Достоевский «дорисовывает», а после аккуратно смачивает ватный диск в теплой воде и неспешно, почти методично смывает подтеки крови, очищая складывающийся в витиеватый крест узор тонких линий. — Иже еси на небесих, — тихо шепчет мужчина, любовно оглаживая тонкую кожу, — да святится имя Моё, да приидет царствие Моё. Да будет воля Моя яко на небеси и на земли. Терпи, — почти приказывает он, чуть надавливая на основание креста, — чшш, Господь с тобой. Всегда с тобой. Навечно с тобой. Успевший подсохнуть порез вновь открывается, Достоевский торопливо стягивает перчатку и осторожно дотрагивается до выступившей капельки крови, не позволяя ей тонкой линией скатиться по телу, хоть парень и заметно шипит, когда по свежей ране вновь проходятся. Мгновение Федор колеблется, внимательно рассматривая рисунок, затем вновь смачивает инструмент в антисептике и легкими мазками добавляет последние штрихи. Его мальчик идеален. С глухим стуком падают опоясывающие запястья браслеты, а единственная опора теперь стало плечо его Бога. Достоевский убирает в сторону уже ненужные инструменты и прижимает чужое тело к себе, успокаивающе поглаживая по спине. Все закончилось. По крайней мере сейчас. Неприятно щиплет, — вот, что можно было бы сказать, но разум охвачен дымкой особенной. Не дымкой обычного животного возбуждения, нет. Дымка больного человека, получающего то, что он всегда жаждал, но боялся сказать. Дымка в глазах и слабая, кривая улыбка. Он — холст. Живой, умеющий чувствовать и до боли сжимать собственные пальцы, чтобы не дернуться и не сорвать линию. Не просто линию карандаша или лезвия. Линию, которую ведёт его Бог, милостиво согласившись на странную просьбу. Вырвать собственные глаза нельзя. Это уже будет краем, но все вокруг — было сбором всего того, что он видеть хотел в жизни, а не только красивые ракурсы на фото. Но смотря на это все, чувствовал себя интимно близко, слишком открывшимся. Тем, кто запутался во всем. Федор всегда выглядел прохладным. Но оказываясь в чужих объятиях и утыкаясь носом в шею мужчины, это представление развивается. Он т е п л ы й. Руки окольцовывают чужую талию, чуть крепче прижавшись и нервно слегка сглатывает, кивая сам себе. Глупо сердце, не бейся, все мы обмануты счастьем. — Ваша рубашка будет некрасиво заляпана в крови, — тихо говорит и закрывает глаза. — Мне все равно, — чуть слышно шепчет мужчина, касаясь губами чужого виска. Возможно, у случайного зрителя создастся то же впечатление, что и от картины «Иван Грозный убивает своего сына». Иронично схожая — и диаметрально противоположная, она и притягивает взгляд своей историей, и отталкивает осознанием ее жестокости. Впрочем, сейчас остается только нежность. Нежность и тепло, не имеющие ничего общего с недавней холодной бесстрастностью, — Мне все равно. Не отстирается — выкинем, какая разница? — безразличный кивок головой, — как ты себя чувствуешь? — Вы вновь спасли душу поэта, — скидывает с губ, не позволяя себе какие-то лишние прикосновения к чужому телу, прекрасно зная все последствия за это и кивает самому себе вновь. Его Бог не любит касания, которые инициирует не он. Может, это и единственная доступная Есенину слабина мужчины, — обрекая на холодный путь, на путь изменчивый, болезненно желанный и проклятый. Простит меня мой Бог, было ничтожно мало. Простит меня мой Бог, обрел спокойность я, совсем уж тихий шепот мертвеца ласкает слух мой, так себя ль ведут все, прочувствовавшие боль? — Твой Бог не гневается на тебя, — Достоевский чуть растягивает уголки губ, обозначая улыбку. Нужно вставать. Вставать, педантично приводить все в порядок, обработать порезы антисептиком и густой мазью. Нужно. Но самую чуточку позже, когда чужое дыхание выровняется, а сердечный ритм вновь придет в норму, — страдания физической оболочки души искупают грехи ее. Особенно, если они подарены твоим Богом. — Спасибо Вам, — кивает вновь юноша, — я обрел покой.***
«Мы не умрем вдвоем» — звучит как проклятие, когда в финале Есенина наконец прошибает очередь патронов, кои должны были прозвенеть еще пять лет назад. По-живому теплое, но уже мертвое тело падает на землю, а Достоевский перешагивает, следуя дальше. На его глазах убили того, кого терять было не нужно. На его глазах убили того, кто всегда был рядом, служа верой и правдой. На его глазах убили близкого ему человека и _друга_. Война всегда заканчивается. Война Фёдора закончилась, а уже холодное тело он не брезгует нести сам. Игра игрой, но с уважением погребсти нужно. Фёдор Достоевский заполучил то, что желал. Но потерял смысл жить.Достаточно войн.
Лишь букет ромашек заботливо укладывается на холодную плиту каждую неделю.