***
- Мне зябко. Кажется, холод будет преследовать его всю жизнь. Бесит. Бесят эти мурашки, бегающие по всему телу со скоростью света, бесит одеяло, что ничуть не согревает в этот холодный, такой же зимний, как и в воспоминаниях, вечер. Безумно хочется согреться. Вот только, как?.. Ответ на этот вопрос находит блондин, его любимый человек, лежащий совсем рядом, под тем же одеялом. Он осторожно приподнимается в локтях, хитро посматривая на Достоевского, явно собираясь что-то делать. Что-то такое, чем они ещё не занимались. Интересно-интересно. Его лицо крайне близко. Нос трётся о чужой, будто осторожно намекая на последующие действия. На поцелуй. Поцелуй, что был не такой, как остальные. Терпкий, с нотками нежности, и только-только разгорающейся страсти. В сочетании с руками, что скользили по чужой спине, поглаживая - это был прекрасный коктейль из ощущений. Всё слишком невинно, по-детски, пока поцелуями тот не начинает спускаться ниже, по шее. На следующее утро на ней будут всем на показ виднется засосы - метки. Знаки, что тот принадлежит только ему. Просто поцелуи сменяются на дорожку их же, но уже с языком. Слишком мокро, но так, чёрт возьми, приятно! Особенно, когда тот переходит к груди, аккуратно сняв, но небрежно откинув куда-то далеко спальную футболку, лизнув одну из бусинок сосков, вырывая из парня тихий, немного хриплый стон. Другим же занимаются шаловливые пальчики левой руки, слегка оттягивая его, дразня Достоевского. Боже... Ему двадцать, а он впервые чувствует себя так... Необычно? Необычно хорошо. - Так теплее? На чужом лице ухмылка, а горящие похотью глаза смотрят словно в душу. От этого взгляда хочется отвернуться, спрятаться где-то под тем же белоснежным одеялом, лишь бы не видеть. Но нет. Достоевский не был бы собой, если бы не принял правила этой небольшой игры, и не стал бы её участником. Пусть и с алыми от смущения щеками. Прошептав что то на подобии "Нет, плохо стараешься" темноволосый уже сам тянется к губам парня, что успел полностью усесться на чужих бёдрах, нависая сверху. Поцелуй уже более уверенный, долгий, но такой же прекрасный, как и предыдущие. Николай ухмыляется, кусая за выпирающую, острую ключицу. Фёдор до безумия худой, но это ему даже шло. Такое тело манило, заставляя обходится как с хрусталём, но, кажется, тому это было явно не по нраву. Что ж, как тот пожелает! Руки скользят дальше, проходя по рёбрам, по каждой косточке, словно считая их; по впалому животу, цепляя пальцами за резинку трусов, снимая их, смотря на вставший за это время член. Что ж, неплохо-неплохо. - Кажется тебе, Дос-кун, уже не холодно~ - Заткнись и продолжай, иначе я сам тебя сейчас... Закончить фразу тому, увы, не даётся, ведь Гоголь осторожно, но резко провёл рукой по всей длине, заставляя того издать полу-вскрик полу-стон. Чёртяга. Мучает его и, смотря на чужой,стоящий колом член - и себя тоже. Вот идиот-то. Идиот, что слишком медлит. На минуту его оставляют одного, но, вскоре возвращаются с тюбиком в руках. А тот явно готовился к этому. Сволочь. И улыбается так развратно, заставляя так несвойственно для него краснеть и отводить взгляд, сводя ноги вместе, словно прячась. Но нет. Тот сильнее. Он раздвигает их, попутно открывая тюбик с жидкостью. Медленно. Чертовски медленно. Однако все мысли о темпе прерываются тогда, когда тот впиваясь в чужие губы, дабы, видимо, отвлечь от своих действий внизу. Тот аккуратно входит, немного, лишь по первую фалангу. Боли это не приносит, но, дискомфорт ощущается. А после, когда тот проталкивает его дальше, он становится ещё больше. Фёдор кусает губу, стараясь терпеть. Сам понимал, что его нужно размять, дабы потом было не так больно принимать Гоголя. А тот был никак не маленький. Второй палец входит, начиная растягивать того на манер ножниц. Вот тут уже боль начинает проявляться. А с третьим пальцем, что входит не так хорошо, как предыдущие два - становится хуже. Больнее. Но, он терпит. Кусает губы и терпит. Всё происходит не долго и вскоре появляется некое ощущение пустоты. Что, в последствии сразу заменяется на более большой предмет. Тот входит сразу наполовину, совсем не думая о чувствах партнёра. За что и получает пяткой по спине и тихое "Сволочь". Через боль, падающие с чёрных ресниц слёз, что Николай так аккуратно и нежно сцеловывает, тот начинает ускорять темп, пока не доходит до клочка нервов, вызывая у Фёдора бурную реакцию. Тот прогибается в спине и громко стонет, вдыхая больше воздуха в лёгкие. - Нашёл~ Эта ухмылка начинает раздражать, поэтому Фёдор кусает того в плечо, словно приказывая тому продолжать. И тот покорно, словно его дворецкий (где-то далеко в штабе чихает Гончаров), выполняет приказ, снова начиная двигаться. Но уже ускоряясь, стараясь попадать по простате, выбивая тем самым из темноволосого стоны. Самое главное, чтобы тот завтра ходить смог(что, собственно, мало вероятно) и хотя бы как-нибудь говорить. Стоны сливаются в один звук, отдаваясь эхом по их собственной квартире. Гоголь двигается всё быстрее, помогая руками Достоевскому, что кажется находится уже не в этой реальности. Им обоим жарко и чертовски хорошо. Пара движений и с тихим "Блять..." Достоевский изливается, кажется, видя яркие звёздочки перед глазами. Затем, ещё несколько грубых толчков в обмякшее тело и Николай следует тому же примеру. Он выходит, вытирая любимого салфетками, что лежали у них под кроватью. Какой предусмотрительный. - Так теплее, м, Федь? - Иди в жопу, Коль. - Я уже. Тихий смешок от светловолосого и они оба прикрывают глаза, засыпая, прижимаясь друг к другу. Всё же, этой ночью ему было как никогда тепло.***
- Мне зябко. Сейчас он, Фёдор Достоевский, глава крыс, один из представителей смерти небожителей, сидит в странном кубе, что является для него тюрьмой. Ему холодно. Очень и очень холодно. Однако, ни здесь, ни уже на этом свете нет человека, который согреет его. Кажется, чувствовать холод - теперь его вечное проклятье. В одиночестве. - Зябко... Мужчина пытается укутаться в одеяло, но это всё равно не принесёт никакого толку. Ему будет всё так же холодно. Холодно так же и на душе. От воспоминаний становится даже как то больно. Вау. Он ещё может чувствовать что то. Прекрасно. - Did you say something, Dostoevsky-san? Точно! Как он мог забыть о проклятом Дазае Осаму, что сидел прямо напротив него и играл с ним в виртуозную игру. Игру двух гениев и их пешек. Возможно, для одного из них те являлись друзьями, семьёй, но Фёдору уже всё равно. Его королева уже ушла с этой шахматной доски. - Нахуй иди, - великий и могучий русский язык помогает в абсолютно любых ситуациях. - What? - ах, да, тот же его не понимает. Хах, он может так просто послать его на все четыре стороны, используя только половину словарного запаса, мат там тоже присутствует, это естественно, и тот даже не поймёт! - Nothing. Ничего. И правда, ничего. Ничего нет, ничего не осталось. Лишь воспоминания, что не могут согреть. Зябко...