Видение.

Элис всегда была кем-то особенным. Конечно, он допускал мысль, что это впечатление создалось сугубо из-за огромнейшей любви к ней, но и существа всех рас вокруг говорили то же, а потому было бы глупо отрицать. Когда она появлялась в комнате, морок из серого марева обыденности отступал, пусть не надолго, и потом, словно в детских сказках, на её смех слеталось всё самое хорошее и светлое, одним словом всё то, чего, казалось бы, никогда в нём и не было. Удивительная женщина. Женщина, делающая его существование удивительным. Когда он думал о любви раньше, представлял себе людей в роде Эллы, о которой сейчас и не вспомнить, или Марии, то есть той, что источает холодные амбиции и стальной ум. Странно признавать её довольно-таки неглупой, понимая в этом саму омерзительную, до крайности, но естественность, будь даже она ещё мудрее, потому что Мария действительно была. Управляя им, это существо играючи выплёскивало из себя, словно грязь, крупицы актёрского мастерства — потому что больше одной сотой и не требовалось, — весьма подходящих для новообращённого, не шибко осознающего возможные эскизы любви, и была достаточно хитра, чтобы собрать армию и при желании захватить мир. Мария заставляла думать, что чувство лежит только в словах и поцелуях, морозных таких, каменных, а он верил, вероятно, продолжил бы верить, не встреть однажды в закусочной девушку с солнечным голосом, взглядом где-то сквозь экватор его судьбы, с почему-то приятной искренностью. И тем, что он теперь называет "надежда". Стоит заметить, она не принуждала себя любить и не требовала сделать что-либо во имя "нас"; Элис просто удерживала их вместе, словно маленький спасательный альянс, способный сокрушить человечество, и позволяла жить, как вздумается, потому что «впереди целая вечность, а, ошибаясь и пробуя, ты не будешь чувствовать себя застывшим». В те времена она была единственной девушкой в городе, кто на первое свидание не накрасился. Он как сейчас помнит, что они гуляли по улицам и, словно дети малые, прятались друг от друга за фонарями на той странной алее, а когда всё равно сталкивались, смеялись так громко, будто бы вообще никогда до того не смеялись. На Элис было жёлтое платье и на шее висел фотоаппарат, а ещё тогда у неё были кудри на концах волос, и это было очень модно, очень по сороковым; ей невероятно шло. «Правда, это популяризуют только через год, но всё же...» Обычно они гуляли. Хотя Элис и была в Филадельфии дольше него, как оказалось, бóльшую часть времени она проводила в закусочной, ожидая его, так что почти не знала города. И это было намного лучше, чем если бы всё было наоборот, потому что познавали новые места они с одинаковым интересом. А ещё часто ни с того, ни с сего начинали танцевать. Он не умел, так что в самые первые разы выходило до того неуклюже, что Элис смеялась; такой красивый смех у неё, на самом деле. Причём красивый не только потому, что смеялась она ни в коем случае не над ним, а над ситуацией. Ведь, как ни посмотри, забавно же: вот так танцуют не пойми где, весь мир — их, впереди целое всегда, и в видении, очень далёком, единственном настолько, они всё также, как и сейчас, вместе. Элис учила его танцевать без укоров и давления, а смех красивый потому, что Элис. Целовались. Их поцелуи запрещено было сравнивать с теми, что дарила Мария — Мария никаких чувств в это не закладывала, быть может, минутную страсть, но не больше, а вот с Элис... Что ж, с тем же успехом он мог губами касаться крыльев бабочки, и это был бы тот же трепет; позволять глициниям опадать на его лицо, и это было бы то же ощущение нежности; после долгих песков нырять в прохладную воду, и это было бы то же непередаваемое наслаждение. Счастье до самого горизонта. Когда Элис шла к нему под венец и после восторженно клялась «в болезни и здравии», он осознал, что никогда уже не сможет любить кого-то больше. Когда она успокаивающе держала в своих ладонях его лицо, приговаривая: «Джас, Джас, тихо-тихо, всё нормально. Подумаешь!», и он, кажется, уже не так рвался к Белле. Когда она сказала... ничего не сказала, просто опять предотвратила его потерю самоконтроля, уже никакие Вольтури, оборотни, мироздание и вся Вселенная не имели значения. В день свадьбы Эдварда и Беллы они танцевали так, будто были рождены для этого, но потом однажды Элис поделилась с новорождённой Каллен секретом: «Не представляю себя, вальсирующую с каким-то другим мужчиной; это должен быть обязательно он. Понимаешь, мы начинаем и заканчиваем одновременно, но оба не знаем, когда. Может быть, потому что я никогда не видела наших танцев в видениях?». Белла, если честно, не совсем поняла тогда, как эта информация должна помочь ей самой научиться английском вальсу. Но на мгновение в мыслях женщины промелькнуло, что она готова понять: чтобы верить таким словам, достаточно было увидеть, как они друг другу улыбались. И Белле чертовски нравилась мысль о том, что Элис счастлива. Она и была. Вся её нынешняя, если так можно выразиться, жизнь теперь каруселью гуляла вокруг одного и того же мужчины, но, признаться по правде, едва ли Мэри Элис от этого страдала — ничуть. Долгое ожидание возвенчалось не только успехом, но и вечным смыслом, таким же вечным, как её любовь. В конечном счёте, единственное, что могло бы их разлучить, — смерть, и ничего больше. Она не видела этого. Так сказал Джаспер.