Душа.

Солнце билось золотым лбом в оконное стекло, повторяясь в безуспешных попытках преодолеть его и шторы, выхватить из уютного полумрака очертания фигур и возвестить им, мол, дорогие мои, уже утро, пора вставать и идти вперёд. Вперёд? А что там, впереди, в этом странном эфемерном понятии, зовущимся ''будущим"? Что там? Ради чего все это солнце, весь его наружный свет, такой далёкий, зачем недоступное тепло? Тепло. Свое, родное, жгучее тепло пламени, свет жизни, мощнейший двигатель. Тепло...а было ли оно..вообще? Саднит с левой стороны груди, как бы прерывая весь этот поток вопросов, холодит нутро. Да...огонь был, искристое пламя в крови — было, желание делать, вставать с солнцем — было, цель— была, а сейчас движок заглох. Что будет, если вынуть из тела душу? Что, если эта душа— огонь? Лио сдавливает голову ладонями и сжимается, сжимается до точки отсчёта Вселенной, пытаясь нащупать свою душу, услышать шепот, такой родной и желанный. Белый шум. Тишина. Мерные звуки нового утра, очередного утра без промара. Надо вставать. Прострация. Попытки занять себя, забивать голову, не слушать собственные мысли, работы по восстановлению города. Новая форма-форма пожарных, такая яркая и непривычно-свободная. Когда тело затянуто в черную кожу, думалось легче, поэтому Лио цепляется за прошлое (то, что от него осталось), за белые рубашки с епископскими рукавами, черные облегающие штаны, тяжёлые ботинки, и, разумеется, перчатки. Без перчаток собственная уязвимость накатывает потоком, точно так же, как и своя беспомощность под взглядом Гало. А этот, кажется, даже и не спасал мир, рискуя собой. Все так же обожает пиццу ( "Маргариту" в особенности, главное — не греть в микроволновке), все так же горит энтузиазмом и желанием помогать людям. Чёртовы каламбуры. Может, он и стал чуточку серьезнее..черт, а ведь стал. И не только серьезнее. Все это молчаливое участие, когда бывший босс Опаленных сидит среди всех, теперь точно своих, и вглядывается в одну точку; уменьшение количества шуток про пламя и лёд; дурацкие способы разговорить, растормошить; заначки в виде леденцов в вещах Фотии — все это невыносимо. Лио закрывает свой шкафчик и устало потягивается. Слишком много мыслей, слишком много того, что хочется сказать, но застревает где-то там, где рождается голос. Справа в своих вещах копается Гало, слишком медленно, все тянет время, дожидаясь напарника. Да, они сработались так, словно являлись продолжением друг друга, только вот...оно так и было: одна душа прошла через другую и возвратилась через поцелуй. Они — части друг друга, только одна разбита и покалеченна, а вторая все так же сияет. Об этом трудно, невыносимо трудно не вспоминать, и Лио вспоминает об этом каждую ночь (просто потому, что остается наедине с собой и своей пустотой, и лучше он будет думать о...но он всегда обрывает себя). -Лио, я ведь можно тебя попрошу о кое-чем? - раздается голос из-за дверки шкафа. -Да, конечно,— Фотия слишком вымотан, Фотия готов сделать все, что угодно, чтобы его оставили в покое. Гало мнется, молчит — совсем не в его стиле — а потом выныривает сбоку и спрашивает, могут ли они устроить спарринг. Взаправдашний. Чтоб во всю силу. Конечно, Лио откажется — наверное так он думал, когда задавал вопрос. Нет. Юноша щелкает каблуками, хватает опешившего и почти бежит в тренировочный зал. Сначала они шутят, бьют в полсилы, но через пару минут Гало замечает, что напарник вошёл во вкус. На самом деле он давно понял, что тому нужна разрядка, что-то, что выведет из состояния замершей пружины, запустит механизм заново. Ведь пожарники должны спасать людей. Вот он и спасает. А ещё ему хотелось увидеть огонек, тот самый лиловый огонек в обрамлении светло-зеленых ресниц, который он запомнил надолго. Так горит взгляд у тех, кто на самом деле предан своей мечте, но чем больше он пылает, тем больше пепла и пустоты после смерти цели. А это плохо, так нельзя. Поэтому Гало позволяет себе залюбоваться изящной и неистовой фигуркой, рьяно бросающейся на него, поэтому с упоением смотрит на узкую ладонь, занесённую в ударе и не замечает того, что Лио уже несколько минут стоит неподвижно, закрыв лицо руками. У него плавятся плечи, плавится пустота, ставшая комком льда после исчезновения промара. Он плачет. О боги, Лио Фотия, этот хладнокровный поджигатель, лидер Ультра-опаленных, неприступное изящество, плачет. Обычно пожарники работают с огнем, со взрывами, с высокими температурами, и Гало Тимос прекрасно умеет управляться со всем этим. Со всем этим, но не с водой, а ее много, этой солёной воды. И он сгребает в охапку рыдающего юношу, обнимая его крепко-крепко, жарко-жарко, и, не отдавая себе отчёта в действиях, утыкается в пушистую макушку. Вкусно пахнет, свежо. А раньше пахло гарью, чем-то пряным, разгоряченным железом. Да, тогда они чуть не убили друг друга. Неужели запахи зависят от состояния души человека? -Гало,— тихий шепот снизу—, Гало, а как ты ощущаешь свою душу? Ну, то есть.. И Тимос говорит много, долго, все, что придет в голову, все, что держал в голове. Всхлипы уменьшаются и совсем стихают. Они стоят, вот так, прижавшись друг к другу и никому это не кажется странным. Лио кладет голову на плечо напарнику и слушает, завороженно слушает тишину. -Знаешь...когда промар ушел, стало тихо. Не так тихо, а будто вдруг изъяли свет из всего мира и этот вакуум стал целиком из острых морозных иголок, будто тишина стала всем. Это не пустота, это хуже. Это как потерять что-то, что всегда с собой и искать везде, и не находить. А потом пришли мысли, много мыслей и стало совсем плохо. Фотия приподнимает голову, челка воздушной лохматой стеной падает ему на глаза, и Гало лохматит её ещё больше, не зная что сказать. Он ведь не терял душу, даже наоборот, нашел ее и держит сейчас в своих объятиях. Только говорить не будет, а то ещё обидит или что похуже. Он замечает огонек, тот самый лиловый огонек, сияющий... ярче, чем он помнит, а через мгновение понимает, что Лио обнимает его в ответ. Гало Тимос не был дураком, но он забыл на секунду все-все на свете. А потом ещё раз, до тех пор, пока мягкие губы касались его обветренных губ, его щек и непослушных волос.