Струны

      Кисе — чёртов хитрый и чуткий кошак. Иначе Касамацу и не может объяснить его невероятную удачливость, гибкость и острый нюх на важные вещи и события. Да и уютный он, как кот, иначе и не скажешь. Запустишь такого к себе в дом и душу, а он протопчет там свои тропки мягкими лапами и найдёт любимое место. Лапы хоть и когтистые, но только для виду. Чтоб не забывать, что он тоже хозяин, на равных.       Касамацу не спорит, прибирает к месту на кухне его кружку, согласен на яркую зубную щётку рядом со своей и вороху одежды по всем углам. Привычные тумаки для профилактики, конечно, раздаёт. Пусть он теперь не капитан, а занятой студент, но как же без этого. Или Кисе просто любит получать от него тумаки. Словно один лёгкий подзатыльник равен плате за раскрытие маленькой тайны или новому шагу в сердце.       Когда Кисе аккуратно ведёт пальцами по чехлу гитары, стоящей в углу за шкафом, Касамацу непривычно молчит и легко улыбается. Эта тайна особенная, ей надо мягкую тишину, чтобы она показала из норы чуткий нос.       Об этом ведь никто не знает, ну… что Касамацу временами хотел бросить баскетбол. И тогда хотелось кричать, зло забивать мяч за мячом в потрескивающую корзину. А он выбирал тишину. Приходил домой, запирался на вечер в комнате со старой отцовской гитарой. Просто тихо перебирал расстроенные струны, а себя самого настраивал на новый шаг вперёд. У каждого есть такой, ну, способ закрыться от всего мира, зализать раны, чтобы сделать новый рывок.       — Играешь? — в голосе Кисе звенит острый интерес. Как всегда — ведь он сам как-то признался, что хочет знать о Касамацу абсолютно всё, чтобы влюбиться в него ещё больше. А Касамацу тогда промолчал, что его самого любит до невозможности сильно и просто задохнётся, если Кисе в какой-то момент решит от него уйти. Тогда он порвёт все струны у спасительной гитары одним рывком.       — Может, чуть-чуть, — помедлив, признаётся он, и расстёгивает запылённый чехол. Давно он её не доставал — в последнее время Кисе окружает его своей тёплой мелодией, от которой не хочется сбегать. — А если правда, то нет. Даже простую детскую песню не сыграю, вот серьёзно.       — Давай тогда то самое чуть-чуть, — Кисе только пожимает плечами и садится с ним рядом на кровать, и Касамацу толкает его плечо своим.       — Тогда потом не жалуйся.       Кисе быстро кивает и прикрывает глаза — ну, само олицетворение слуха. Он приятно греет бок, и Касамацу, сделав глубокий вдох, проводит ладонью по всем струнам разом. А потом аккуратно касается каждой, хмурится на сорванный ритм. Струны старые, непослушные, их бы давно поменять, а он боялся. Когда-то давно даже порезал одной палец, и звук от неё вредный и ворчливый.       А Кисе молчит, слушает. Он дышит ровно, спокойно, даже сосредоточенно. Он всегда такой перед игрой, словно пытается соединиться со всеми звуками и движениями вокруг, впитать их в себя, и Касамацу неловко отставляет гитару.       — Надо бы её настроить, — словно ругая самого себя, говорит он, и Кисе медленно открывает глаза.       — Может быть. А, может, и нет. Она словно ты — такая же непослушная и тревожная. Но иногда мягкая-мягкая.       — Да ты нарываешься.       — Нет, тебя настроить хочу, — смеётся Кисе и быстро юркает ладонями ему под футболку и щекочет рёбра. Пальцы у него мозолистые от мяча и горячие, только вот с их кончиков все равно слетают морозные мурашки. А от шеи расходится тепло. Кисе прижался губами к чувствительному местечку как раз над воротом, дышит его, Касамацу, сбившимся смехом — ведь он боится щекотки.       — Давай я… настрою тебе пинок под зад. Будет самое то, — хрипит он, и Кисе сжимает его в крепком объятии, так и не вытаскивая руки из-под футболки.       — Можно как-нибудь. А сейчас посидим давай, — тихо предлагает он, так и дышит теплом в шею, и Касамацу расслабленно прикрывает глаза.       Он ведь уже давно позволил Кисе настроить собственные душевные струны. И поставить одну, золотистую и очень крепкую.