Святое строительство

— ...А еще я давеча спер у Мача пенни. Вот на черта мне был тот пенни? Да еще фальшивый? — Подожди, сын мой, с чего ты взял, что он фальшивый... То есть как это — спер?!  — Да вот так и спер. А чего он тряс своим дырявым карманом прямо у меня под носом? Хотел вернуть, а потом подумал: зачем растяпам деньги? Ну а когда рассмотрел как следует, понял, что пенни фальшивый. Есть парочка примет... О, слушай, святой отец, вдруг наш Мач — фальшивомонетчик? Так это ж какой грех непростительный! Ладно бы там святые реликвии подделывал, этим все занимаются, вот и я... — Чего-чего? — Ничего, Тук, это я так. В общем, подделывать деньги — страшный грех! Страшнее некуда! — Ну, с этим я бы мог поспорить, конечно... — Не спорь, святой отец. Тебе неприлично. — А по карманам шариться прилично?! Ох ты, грех какой, прости Господи... — Ну а я о чем? — Да, Алан... то есть сын мой... Иди-ка ты отсюда, пока я тебя по-отечески чем-нибудь не приложил. Прочитай «Отче наш» двадцать раз... нет, пожалуй, пятьдесят. — Да я считать умею только до двадцати одного! — Молчать! Попросишь кого-нибудь помочь!.. Прости меня, Господи, за гневливость... Тук проводил взглядом очередного грешника и вытер взмокший лоб. Собственные грехи он осознавал очень даже хорошо, но долг и совесть требовали восстанавливать справедливость не только дубиной, но и словом Божьим. А если смотреть шире, то погрязшим в грехах товарищам по разбою требовалось обращаться к Господу почаще. Но не отправишь же их на исповедь в Ноттингем: заметут... то есть схватят дьяволовы — читай «шерифовы» — слуги. Он сам и до аббатства мог дойти, и раз в месяц обязательно доходил, но увлечь за собой лесных стрелков никак не удавалось. То ли они меньше доверяли монастырской братии, то ли — и это вернее — им просто было лень. В общем, в середине лета Тук затеял строительство маленькой часовенки в полумиле от лагеря: чтоб уединенно и благостно.  К сожалению, строитель из него был никакой, и результатом трудов стал шалаш, разделенный поперек перегородкой из жердей. И даже прилаженный на шалаше крест выглядел скорее издевательством, нежели указанием на святость сего места. О какой святости может идти речь, если даже освятить-то некому? Ему, Туку, не по чину, а архиепископа Йоркского сюда, ясное дело, только на веревке затащишь. Хотя... Покрутив мысль об архиепископе, который давненько не обедал в разбойничьем кругу, Тук с сожалением покачал головой. Страшно представить, как будет ругаться его преосвященство, увидев доморощенную часовенку. Вот будь это не шалаш, а хотя бы небольшой сруб... К сожалению, Робин на подобное предложение начинал ругаться не хуже угощаемого архиепископа. И исповедаться приходил всего раз — после того, как чуть не прикончил Гисборна, что было делом скорее богоугодным, нежели греховным.  — А народ все равно тянется! — громко сказал Тук и полез поправлять перегородку. Алан заявлялся чуть ли не каждый день, и Туку стоило больших трудов учить чадо словом, а не кулаком, так что перегородку следовало укрепить. Куда хуже обстояли дела с Маленьким Джоном. Тот помещался в шалаш едва наполовину, вторая половина торчала наружу, и хилые еловые стены норовили погрести под собой и исповедуемого, и исповедника.  А ведь еще были крестьяне. Как прознали, что чужеземный монах построил в лесу исповедальню — так и начали таскаться, причем по ночам — видимо, днем было боязно. Проболтался, надо полагать, тот же Алан, но каяться в этом пока не спешил. По мнению Тука, ночью полагалось спать, а не куролесить, пусть даже с богоугодной целью. Но отказать несчастным грешникам он, ясное дело, не мог, поэтому пришлось сделать нечто вроде сторожка. Робин опять ругался, но тут уж монах был непоколебим, и шервудские разбойнички по десять раз на дню спотыкались о протянутую до шалаша веревку, пока его светлость не плюнул и самолично не прикрепил оную веревку на деревья выше макушки Маленького Джона — чтоб уж наверняка. В лагере веревка заканчивалась колокольчиком, и теперь по ночам то и дело раздавался веселый звон, когда в шалаш приходил очередной жаждущий отеческого утешения. — Ты, Тук, дождешься. К нам по этой веревке явится какая-нибудь пакость, вроде шерифа! Робин обошел шалаш по кругу и чудом успел придержать заваливающуюся на монаха стену. Тот благодарно кивнул. — Да ладно тебе, Робин. Вот если бы ты согласился выделить денек и поставить нормальный сруб где-нибудь на опушке... — Нет. — А тогда на все воля Божья, — философски ответствовал Тук. — Кстати, знаешь что? Нам тут двух курей принесли. И шиллинг. Куры, ясное дело, в котелок пойдут, а вот шиллинг я отложу. Глядишь, так на строительство и накоплю. Плотников найму в Йорке... — Лет через десять, — проворчал Робин себе под нос, но Тук услышал. — Хоть через полвека. Иди, чадо, у тебя свои дела, у меня свои. — А сегодня, между прочим, к Вейзи гости собираются, — задумчиво сказал Робин, оглядывая верхушки сосен. — И мы уже... собрались. Но тебе, наверное, не до того? — Как это не до того! — брат Тук, пятясь, вынырнул из шалаша и резво развернулся к вожаку. — Где моя дубина? *** Что бы там ни говорил Робин, дело постепенно двигалось. Крестьяне шли косяками, причем даже с окраин графства. Добредали и из Йорка. А недавно Алан, сдержанно похохатывая, сообщил, что теперь Тука считают не просто каким-то там монахом — целым святым отшельником, значит, гостей скоро станет еще больше. Тук не удержался и съездил-таки насмешнику по шее, но Алан не обиделся и даже уворачиваться не стал, а только заржал громче. — А еще, святой ты наш, о тебе такое говорят... бабы в особенности... Мол, ликом черен и прекрасен. Ты чем тут занимаешься, отче? Тук со свистом втянул в себя воздух и размеренно задышал. Кажется, Дейл напрашивался на епитимью посуровее, чем «Отче наш». Пусть только явится на исповедь, вот пусть только явится!.. Зато шиллингов было уже сорок, то есть почти два фунта. Да и белки в Шервудском лесу могли жить спокойно: еды крестьяне натащили столько, что Мач собирался рыть яму под ледник, хотя где он собирался брать лед в июле, оставалось загадкой. *** — ...И я очень хочу детей, святой отец. Очень-очень. Но, увы, за столько лет Бог не послал нам дитя. Может быть, вы поможете...  — Господь поможет! — поспешно сказал Тук, осеняя посетительницу крестом и радуясь, что наконец укрепил перегородку. Голубые глаза в просветах между жердями поблескивали как-то нехорошо. Да еще Алан с его намеками. — И как именно он... поможет? — с придыханием осведомилась женщина и постучала тонкими пальчиками по решетке. — Если вы помолитесь со мной, святой отец, наверное, все получится? Только исповедальня такая тесная... — Очень тесная! — с чувством согласился Тук и кинул взгляд через плечо, чтобы поточнее отползти в проем... в случае чего. — Но когда-нибудь здесь будет стоять часовня во славу святого... святого Трифона, покровителя охотников!  — Почему охотников? — удивилась посетительница. — А почему нет? Это же Шервуд. Знаете, дочь моя, какие здесь олени? — Олени... да, олени тут знатные, — согласилась дама и почему-то хихикнула. — Так как насчет молитвы, святой отец? И я бы хотела пожертвовать... пожалуй, вот этот перстень. И ожерелье тоже. И... — Для напрестольной пелены еще рано! — быстро ответил Тук, когда просительница зачем-то ухватилась за платье. — Да вы шутник, отче! — Еще какой... Знаешь, дочь моя, приходи через месяц. Я обдумаю твою беду, помолюсь... что-нибудь придумаем. Дама тихонько вздохнула. — Поскорее бы, отче, а то мой Торнтон такой нетерпеливый... *** Лето подходило к концу, денег в глиняном горшочке постепенно прибавлялось, и Тук уже подумывал сходить если не в Йорк, то хотя бы в Дерби. Жаль, конечно, что нельзя нанять плотников в Ноттингеме... Но стройку пора начинать — хотя бы малую домушку срубить к холодам. С крестом на крыше, конечно.  Колокольчик затрезвонил за полночь. Собственно, уже слегка светало, но не настолько, чтобы чувствовать себя бодрым и готовым к свершениям. Если бы не долг, Тук, наверное, перерезал бы веревку и завалился спать дальше — тем более день выдался тяжелый. Но славу святого отшельника, хоть и незаслуженную, приходилось оправдывать. Посему Тук наощупь натянул рясу и ходкой рысью отправился к шалашу. — Слушаю тебя, сын мой! — безошибочно определил монах, усаживаясь на выстланный еловыми лапами пол. Спутать было невозможно: через жердяную решетку в лунных лучах, проникавших сквозь дырявую крышу, поблескивала знатная лысина. — В чем твоя печаль? — Да как сказать... Хриплый шепот прозвучал грустно. И так громко, что прикорнувшая на шалаше птица с шумом снялась с места, сбив пару веток. — Грешен я, святой отец, — с надрывом продолжил поздний посетитель. — Грабил. Обманывал. Убивал. Мучил, опять же... Тук поперхнулся воздухом.  — ...И людей, и тварей Божьих! — А люди разве не твари Божьи? — сдавленно поинтересовался монах. Лысый убивец задумался. — Твари... — согласился он наконец. — Возможно, Божьи... Несть числа им, в общем. — Кому? — Так убитым и замученным, — удивился посетитель. — Я ж говорю: грешен, отче. Чрезмерно. Или нет?.. Сны замучили. Так и лезут эти... с рогами.  — Олени? — Если б олени! — лысый цыкнул зубом. — В общем, покаяться хочу. — Ну... кайся, сын мой, — осторожно сказал Тук, вглядываясь в мелькающее за решеткой лицо, которое, в отличие от лысины, было в тени. — Каюсь! Каюсь сугубо и трегубо! — взвыл грешник так, что пролетавшая мимо сова выронила пойманную мышь. Мышь рухнула аккурат в дырку в крыше, ударилась о плечо Тука и, пискнув, нырнула куда-то в ветки. Монах осенил себя крестом. — Нет мне покоя, окаянному, ни при луне, ни при солнце! Особенно при луне!.. Чего делать-то, а? — Даже и не знаю, — задумчиво прошептал Тук. С таким ему еще сталкиваться не доводилось. — Вот разве... Слушай, сын мой! — возвысил он голос. К счастью, больше сов в окрестностях не было. — Надлежит тебе отправиться в Святую землю! В рубище и босым! Пешком! И когда достигнешь ты гроба Господня, снизойдет на тебя Божье прощение!..  — Так я ж утону по дороге, — тихо возмутился грешник, потрясенный величием нарисованной картины, но разума не утративший. — С чего бы это? — Пешком в Святую землю того... не добраться. Я был. — Уже был? — изумился монах. — И не помогло? — Не очень, — помявшись, признался посетитель. — Но я... не у Гроба я был, в общем. По другому вопросу... Но совсем недавно! — Поня-атно... — протянул Тук. — Тогда все-таки пешком. Ну и вплавь. Так и быть, можно на лодке. Да ты не пугайся, сын мой, пролив невелик, лишь бы шторма не случилось. — А если случится? — тревожно уточнил грешник. — А если случится, значит, испытание тебе посылает Господь! — наставительно сказал Тук. — Но в рубище и босиком нужно уже сейчас. Ты откуда, сын мой? — Из Ноттингема... — Вот как вернешься, так и приступай. И... читай-ка ты «Отче наш» по сто раз каждый день. Утром и вечером. Можно и в полдень.  — А если не поможет? Брат Тук почесал в затылке и покосился на свою дубину.  — А если не поможет, приходи, — сказал он. — Будем твоих рогатых гонять. Есть у меня одна мысль... — Очень я на тебя надеюсь, святой отец, — горячо прошептал лысый грешник и резко поднялся. Крыша шалаша затряслась, но устояла: посетитель был невелик ростом. — Я пойду? — Ступай, сын мой, — Тук ласково улыбнулся. — Ты заходи, если что. Чувствую, трудов у нас с тобой будет много. Посетитель поклонился, слегка стукнувшись головой об перегородку, засунул что-то между жердями и на удивление ловко выбрался наружу.  Когда шаги великого грешника затихли вдали, Тук прихватил тяжеленький бархатный кошель, выполз из шалаша и заглянул внутрь. В лучах заходящей луны блеснуло золото. Монах высоко поднял брови. — Может, и на колоколенку хватит... — задумчиво сказал он. — Надо же, и от Вейзи бывает польза!