***
С утра по обыкновению, поливая плитку у бассейна из шланга, он немного сутулился. Двигался плавно и неторопливо, волосы заметно проредила седина. Они смешно топорщились в разные стороны. На вид я бы дал ему лет тридцать пять, не больше. Хотя где-то давно читал, что южане из-за очень активного солнца стареют быстрее, так что ему можно было дать и все сорок. Одна из его диких хищниц, трёхцветная и очень взрослая грациозная кошка, внимательно наблюдала за ним, лежа в тени на бетонной изгороди в позе египетского сфинкса. Я наблюдал за этими двоими с открытого балкона третьего этажа и в какой-то момент заметил, насколько они необъяснимо были похожи друг на друга. И пока я размышлял, почему в голове возникли такие ассоциации, ища глазами наглядные сходства, моя раз-в-недельная-сигарета истлела на ветру. Когда я увидел хозяина виллы в первый раз, поздоровался и представился, он заулыбался мне в ответ во все тридцать два, и что-то внутри меня словно перевернулось. Я ощутил исходящий от него запах, настолько родной, что замирало сердце. Он пах свежей выпечкой, пряностями, чистыми простынями и совсем немного — сладким гелем для душа. Во двор тихо-тихо, с легкой зернистостью в звуке как на старых пластинках, вливалась Speak softly love из винтажного приёмника, стоящего в зале на первом этаже, в исполнении чьих-то плавных пальцев на пианино. Все мое естество сжалось в тот момент, когда я посмотрел в его глаза цвета трясины. Эта музыка выливалась в ночь призрачной морской волной, просачиваясь сквозь меня. Хозяина звали Пауло.***
В день моего приезда была жаркая душная ночь. Наверняка я был единственный из новых гостей, кто приехал так поздно. В центре Рима засмотрелся на достопримечательности, заблудился в улочках, а на обед долго искал открытое кафе, пытаясь сэкономить деньги, и потом ещё долго добирался до окраины на поезде, до самого побережья, где и находилась моя забронированная комната. А он сидел и ждал меня. Меня единственного. Может быть он был немного странным. А может казался милым и неуклюжим (хотя разве что только казался). Но что-то из этих двух вариантов настойчиво влекло меня. Движения его были замедленными, но точными, уверенными и необычайно ловкими, но ходил он всегда с таким расслабленным и отсутствующим видом, что неясно было, в каких мирах он там витает. Первое время Пауло внезапно появлялся откуда-нибудь из-за угла, занимая собою все пространство. Лениво закидывал руки за голову, затем слегка почесывал затылок и хозяйской поступью шагал ко мне навстречу. В конце концов он оказывался очень близко и тепло заглядывал в глаза. Потом я к этому привык. Он никогда не держал с другими должную дистанцию, и никого из постояльцев это не раздражало. Но что касается меня... С каждым его неожиданным появлением все внутри моего тела сжималось, завязывалось, скручивалось. Все туже и туже. Сердце пропускало удар или больше, и в такие моменты я вдруг понимал, что он становится мне отчего-то важен. И, кажется, больше мне покоя нет. Уже с утра на Адриатическом море сильно штормило, волны ударялись о камни, грузно переваливались через них и снова сливались с общей толщей воды, нагромождая морскую пену. В небе было пасмурно, в воздухе свежо и хорошо. Я вдохнул полной грудью, уткнув руки в бока и созерцая совсем непривычный для меня пейзаж: наконец-то добрался до большой воды. Я ступил вперед. Под ногами приятно перекатывался бежевый мокрый песок, пустые ракушки и мелкие камни. Пальцы на ногах непроизвольно сжимались и разжимались от удовольствия, и я решил больше не медлить, уверенно приближаясь к глубине. Когда вода стояла мне по горло, оттолкнувшись ногами от дна, я натянул очки для плавания и с головой нырнул вглубь. От перепадов давления сразу же заложило уши. Под водой оказалось приятно прохладно. Я увидел парочку больших мясистых рыб и дернулся вперёд, чтобы успеть коснуться их руками. Мне это почти удалось: одна легонько хлопнула меня плавником хвоста по кончикам пальцев и рванула вперёд, сливаясь с песком и толщей воды. Вода была прозрачная, но отдавала грязно-зеленым цветом. Чтобы получше разглядеть песочное дно и его обитателей, следовало нырять глубже. А ведь там было на что посмотреть. Особенно близ больших валунов, усыпанных мидиями и раковинами несъедобных устриц. Я легонько нажимал на их приоткрытые створки и они тут же с поразительной быстротой рефлекса закрывались, не давая чужаку вроде меня навредить внутренностям раковины. По дну бродили раки отшельники и мелкие крабы, зарывающиеся в песок для маскировки, если я уж больно долго их преследовал и наверняка сильно доставал своим любопытством. Они почти не атаковали, только защищались, выставляя слабые тоненькие клешни вперёд. Какие-то из них спасались бегством или прятались под первым попавшимся укрытием. На больших камнях почти у самой поверхности воды зацепились за каменную поверхность крабы ещё мельче, чем гуляли по дну, все время что-то собирали с водорослей и попеременно пихали в крабовый рот: то одной клешней, то другой. Валуны поросли мелкими и острыми как лезвие наростами с явно живой субстанцией внутри. Несколько раз я не рассчитал силы и распорол себе кожу, отталкиваясь ногами от этих огромных махин. Порезы хоть и были глубокими, но поначалу вообще никак не ощущались и после соленого моря почти не кровоточили. А к вечеру начали болеть и саднить так, что не хромать я уже не мог.***
Дело шло к глубокой ночи. Пауло увидел меня, ковыляющего к качелям в беседке, по верху которой ковром стелился ползучий декоративный виноград. Виноград заполонил собой всю сетку-крышу, создавая огромную черную тень. Я понял, что хозяин виллы заметил мою скромную персону, и сердце предательски забилось быстрее, сбивая мое дыхание. Уничтожая мое спокойствие. Мне хотелось уже повернуть обратно в номер, сбежать от этой ситуации, но он как-то очень быстро оказался рядом со мной. Поздоровался. — Buona sera. Я посмотрел через его плечо и понял, что он всего лишь навсего чрезвычайно ловко перепрыгнул за перила небольшой лестницы и приземлился тихо-тихо на свои лапы, совсем как кот. Поздоровался в ответ. — Всьо харашо? — Его русский звучал немного топорно, непривычно. Я очень хотел попробовать ответить ему на итальянском, чтобы не мучить его холодным произношением, но затем вспомнил, что тогда ему придётся слушать мой ужасный акцент. Я стоял с неловкой ухмылкой и не знал, как бы ответить так, чтобы вся эта ситуация не выглядела комически глупой. «Не страшно, просто порезал стопы о раковины моллюсков»? «Не страшно, всего лишь наступил на моллюсков в море!». Что бы я не сказал, все равно — прозвучало бы это нелепо. Так что… что-то такое в итоге я и сморозил. Он покачал головой, удивленно и сочувственно вздернув брови вверх, и, игнорируя наивность ситуации, улыбнулся мне. «И как у этих итальянцев не болят от улыбок рты?», подумал я и присел на качели с мягкой подстилкой, где Пауло конечно же как будто специально сел рядом со мной. — Внизу у Мими… било лекарство. Я мог бы принести это… для тебья. По нему было видно, что он давно не разговаривал на русском, и ему крайне сложно было подбирать нужные слова. Он растягивал те, что уже вспомнил, пока пытался подобрать остальные, и звучало это так, будто ему просто лень разговаривать. Вид мой был виновато-дружелюбный, я, нахмурившись, почесывал свои раненые пятки. Его поблагодарил и ответил, что у меня есть, чем обработать рану и что, мол, до свадьбы обязательно заживет. Последнего выражения он совсем не понял, но все равно любезно и чарующе рассматривал меня, заглядывая прямо в глаза. В нем не было ни капли смущения. Я стал раздумывать, кто такая Мими, и почти сразу же вспомнил, что в прачечной у него работает трогательная и милая латиноамериканка. Между нами повисла слишком долгая пауза, я несколько раз про себя порывался спросить у него что-нибудь интересное об Италии, о том, где поблизости можно поесть вкусных морепродуктов, куда здесь сходить помечтать в одиночестве, что посмотреть и что посетить и ещё кучу-кучу всего, но ничего толкового тогда так и не пришло мне в голову. Наигранно увлечённо, с якобы отсутствующим видом, я глядел на ночное небо и разбросанные по нему звезды. На самом же деле в моей голове творился кавардак, а я притворялся, что все идет по плану, что это я так задумал. Мне страшно хотелось уползти отсюда как можно скорее. Или чтобы ушёл Пауло, иначе мое слабое тридцати четырехлетнее сердце не выдержит. Он как будто прочувствовал мои настроения. — Ак-кеей, — нараспев первым наконец-то хоть что-то произнёс он и приподнялся с качелей, легонько хлопнув себя по коленям. — Спат-спат-спат… Спокойной ночи вам! — и он кивнул в мою сторону. — И нам! Зеленые глаза искрились веселыми фейерверками. Он встал передо мной так, что луна очутилась за его головой, мерцая серебряным ореолом. Подсвечивая красивые кудри южных волос. — А, да… — растерянно произнёс я, засмотревшись на его таинственный силуэт, и тут же в ответ на автомате выдал: — Buona notte. На лице у Пауло на секунду промелькнули удивление и едва уловимая хитрая радость (я успел зацепиться взглядом за это микро выражение). — Si… — тихо произнёс он, и я вдруг понял, как же ему идёт итальянский, — notte. Я видел, как он заходит в красивый старинный зал на первом этаже виллы, немного горбясь и скрипя вьетнамками, как на ходу он легко касается рукой головы статуи нагого каменного мальчика, удерживающего руками на своём плече блюдо с фруктами и как его шаги и тень тихо ускользают в одну из комнат персонала под лестницей. Он был наполовину седой, но такой легкий, молодой, жилистый, сильный и ловкий, что я никак не мог отвести от его фигуры глаз. Тогда я заметил, что он почти всегда носил лёгкую щетину, а места на коже рядом с краями его круглых глаз были прорежены тоненькими мимическими морщинками. Вдруг необъяснимое напряжение, сковавшее мое тело, отступило, мурашки побежали по коже, и она сделалась гусиной. Заныла одна из ран на пятке. Я чертыхнулся.***
Спустя время стало очевидно, что вместе с Пауло на территории виллы живет ещё один большой рыжий кот, с таким же колокольчиком на шее, как и у черныша. И что ни один из них не отзывается на наше «кис-кис» и что каждый из них так же осторожен к чужим рукам, как и я осторожен, если ненароком встречаюсь взглядом с хитрыми зелёными глазами Пауло. Я вижу, как легко и непринуждённо общаются с ним итальянские гости, и мне страсть как хочется пообщаться с ним так же, но что-то меня останавливает. Я знаю, что Пауло говорит на ломаном русском и хорошо понимает мой язык, но мне отчего-то очень стыдно, что я так плохо знаю итальянский и все время невольно заставляю его здороваться со мной на моем языке. Несколько дней уже я корю себя за то, что не купил итальянский разговорник. И ещё очень сильно нервничаю на ужине, когда хожу в местные кафе и рестораны, потому что ни слова не понимаю в итальянском меню. Приходится тыкать пальцем в текст наугад, мило улыбаться официанту, делая вид, что я сделал выбор, который точно хотел, и уплетать за обе щеки, что приносят мне горячим прямиком из жаровни кухни. Без перевода сразу я понимал только два слова: паста и пицца. Дальше так продолжаться не могло. Вечером после очередного ужина вслепую я открыл свой новенький, еще пахнущий типографской краской блокнот, достал блестящую ручку-перо из пластмассовой упаковки с бархатистой вмятиной под неё, залил чернил, расписал на последней страничке и принялся за работу. К глубокой ночи я составил себе свой маленький разговорник, сильно отсидев ногу, так что до туалета мне пришлось перетаскивать левую конечность руками как костыль. Ещё меня закусали шустрые и противные южные комары, которые влетели на яркий свет в не предусмотрительно оставленное открытым настежь окно. Программа с переводчиком к тому времени устала сотрудничать со мной, мой телефон устал еще раньше, потому что нагрелся и вот-вот норовил перезагрузиться принудительно. «Этого мне с головой хватит на первое время, — подумал про себя я, любуясь своим здорово исписанным блокнотом, с отметками на полях о правильном произношении и ударениями. — В следующий раз можно будет выписать какие-нибудь фразеологизмы». Я пьяно ухмыльнулся под бутылку вина, и вскоре алкоголь невидимой глазу силой затащил в сон. Я без сил упал на кровать и, не укрывшись, уснул крепким сном. За несколько дней я нашёл для себя любимый ресторанчик по вкусу (да ещё и к счастью с дубляжем меню на английский и немецкий) и каждый вечер в гордом одиночестве вкушал уютную и домашнюю итальянскую кухню. И главное то, что выбирал я сам, а не то, что выбиралось волею судьбы. Обойдя не мало заведений, я быстро просек фишку местных кафе и ресторанов: везде приносили огромные порции еды, по моим меркам явно рассчитанные не на одного человека. Особенно что касалось пиццы и пасты. Я все время украдкой поглядывал на соседние столики, за отдыхающими итальянцами. Нередко они сидели большими семьями, по пять-шесть-семь человек, каждый заказывал себе по одной огромной пицце и с удовольствием, медленно и лениво, уплетал эту громадину в один рот. Насмотревшись на проявления южного аппетита, я решился повторить этот трюк, но с треском провалился: съев три кусочка и ещё половинку от четвертого, я так наелся, что с трудом мог встать из-за стола. Мне было даже как-то немного стыдно, даже дети уминали по пицце целиком! А я не справился и с половиной. Пришлось просить официанта на ломаном итальянском завернуть с собой. Он быстро меня понял, сбегал на кухню, и через минуту моя не осиленная пицца уже лежала в одноразовом фольгированном контейнере. У входа в отель, в метрах девяти-десяти, взглядом меня поймал Пауло и ухмыльнулся, увидев мое счастливое отдохнувшее лицо. В ответ я помахал ему рукой и поплёлся в свой номер. Такое общение с помощью жестов почти не наносило урона моему стабильному нормальному «старческому» сердцебиению, и я даже не хотел начинать копаться в себе, по какой причине вид пронзительных зелёных глаз Пауло вызывал у меня такой ступор. И столько чувств. Ведь я давно уже смирился со своим бесчувствием. Мне все чаще казалось, что к своим тридцати четырём я отсырел и проржавел как консервная банка. Но как же я ошибался... Жесткие черные волосы Пауло разделял не очень ровный пробор, и какая-то часть немного мешалась, лезла прямо в глаза. Они слегка завивались, а при ходьбе смешно подпрыгивали. Его привычку напевать себе под нос неаполитанские мотивы, пока сухие, но сильные руки были заняты работой, я находил чрезвычайно умилительной. Наверное, он бы удивился, если бы узнал, что когда-то я выучил наизусть одну очень красивую, но грустную итальянскую песню сеньора Гальярди. Конечно я не был уверен ни в своем голосе, ни в словах, поэтому осмеливался напевать ее только находясь наедине с собой. Но у Пауло петь получалось очень хорошо, особенно на его родном итальянском. Ещё лучше у него получалось свистеть. Никогда я не слышал, чтобы кто-то так чисто и аккуратно высвистывал каждую ноту в мелодии. Мне никогда не хватало на это воздуха и, не скрою, какой-то врожденной музыкальности, которая была у Пауло. Иногда по утрам в своем номере я просыпался от его мелодичного громкого насвистывания и звука шаркающих о брусчатку вьетнамок и непроизвольно улыбался: вот мой Пауло под моим балконом, встал ни свет ни заря и уже выполняет утреннюю работу у бассейна, пока ещё солнце не сильно печёт. В такие моменты я садился на край кровати напротив окна, расслаблял гортань, и моя песня — правильная или неправильная — стремилась долететь до моря, чтобы шум волн на пустующем диком пляже захватил и проглотил мой голос.«Чего хочет эта музыка сегодня вечером, Та, что вновь навевает прошлое, Та, что снова уносит меня в твою любовь…»
Я выглядывал в широкое окно, отодвигая ставни, с третьего этажа, на котором жил, чтобы впечататься своим мучительным взглядом в его затылок, вдыхая соленый и влажный воздух. Пауло замирал за своей работой, как только я находил его, и устало потягивался. Руки его тянулись вверх и в стороны, а майка поднималась следом, оголяя загорелый бронзовый живот и ещё чуток — торчащие ребра. Сеньор Гальярди звучал моими устами.«Что мне теперь делать со всей своей жизнью… Если тебя в ней больше нет?»
Мне казалось, что воздух вокруг был отравлен ленью. Купаясь в штормящем море, я поплыл подальше от берега. Прямо над моей головой пролетела противно визжащая белая чайка с желтым, заострённым, крючкообразным клювом. Она широко расставила крылья и долго провожала меня своим птичьим немигающим взглядом. Когда ее внимание переключилось на что-то другое, она точно, одним движением выпрямила шею на место. На мгновение мне сделалось жутко. Потому что я видел, как несколько секунд назад на меня смотрели абсолютно человеческие глаза. Бирюзовая вода помутнела от волнения моря, сверху сухим жаром обдавало солнце. Я зажмурился и нырнул в знакомую прохладу. Я стоял у берега моря голыми ногами на мокром песке и вдыхал в себя теплый вечер. Любовь… жаркая и страстная, светло-желтым, едва тёплым песком обволакивала край лоснящегося моря, поглощавшего закат. Поцелуй. Поцелуй крепче. Крепче чем итальянский, черный как ночь кофе. Крепче чем объятия девственных и влюбленных юноши и девушки. Крепче запаха строгого мужского одеколона, принесенного ветром с юго-востока. Поцелуй крепкий и пьянящий. Словно мои чувства к Пауло, цветками олеандра обрастающие смыслом, глубиной и осознанностью.***
Стемнело. Хозяин белой виллы смотрел вдаль как-то грустно, и очень не хватало его привычной домашней улыбки. Видимо пришла моя очередь интересоваться, что случилось. Оказавшись у него за спиной, как-то с придыханием я произнёс, чуть ли не споткнувшись на полуслове: — Пауло… Он обратил свое внимание на меня и весь превратился в слух. И вдруг я выпалил вопрос, прямо в лоб: — Ты же был в Венеции? Я балбес. Совсем не это я хотел спросить. На удивление он оживился, и даже подобие его завсегдатай приветливой гостеприимной улыбки появилось на лице. Наверное, я отвлёк его от чего-то важного, от чего-то столь серьёзного и печального. Может быть вид тихого моря пробуждал в нем необъяснимую тоску? Он сказал: — О! Да! Недавно. Там, в Венециа, живьет моя систра. Пауло сразу оживился. Значит мне не показалось: ему нравилось наше общение. Пускай и на русском, хоть и получалось это странно, но в отличии от меня, языковой барьер и произношение его совершенно не беспокоили. Все же я решил, что глупо обращать на это внимание, ведь мой язык довольно сложный, а он почти не делал ошибок, слова были хорошо различимы и понятен акцент. С удивлением я заметил, какой у него приятный и нежный голос, какая красивая речь. Пауло учтиво поинтересовался, как поживает моя израненная раковинами моллюсков нога. Я, сам от себя не ожидая, вальяжно закинул раненную конечность на пляжный лежак, отвлекаясь от мыслей, и продемонстрировал ему ровно распоротую пятку и криво — большой палец той же ноги. Потом ещё больше я не ожидал того, что Пауло звучно рассмеется на этот немой жест и схватится за живот, давясь своим глухим смехом. — Ну, а что… — безнадежно и насмешливо ответил я, тоже улыбаясь своему действию, расплываясь одним целостным счастливым пятном по лежаку. Легкость и душевность Пауло начинала мне нравится с утроенной силой. Как и сам он. Я отметил, как вновь очень сильно забилось сердце, даже все приятно сдавило в груди. Я подумал, что хочу сесть к нему поближе и хочу, чтобы он ещё раз посмотрел своими глазами цвета трясины на меня и опять рассмеялся или рассказал мне что-нибудь ещё. Да пусть хоть на итальянском, все равно! Все равно, что я не пойму ни слова, если только он не будет пересказывать мне все меню какой-нибудь местной пиццерии. Все равно… Я перестал улыбаться и Пауло тоже. Мы вдруг замолчали, он привстал с лежака, взял большой железный крючок и за ручку подцепил робота, похожего на пылесос, который чистил бассейн от песка. Тот быстро пополз вверх по стенке бассейна и вскоре вынырнул наружу. Пауло выключил его из розетки, насухо обтер тряпкой и убрал в небольшой крытый гараж рядом с бассейном. Я ещё никогда не видел роботов, занимающихся уборкой бассейнов. С интересом я встал и подошёл, чтобы рассмотреть его, и случайно, невольно, огибая Пауло, коснулся его руки. Ее будто ударило током, но я сделал вид, что ничего не заметил и прошёл дальше, к пылесосу. В момент я почувствовал, даже не смотря в его сторону, как между нами что-то пронеслось и кольнуло нас обоих, мне уже неважен был ни робот, ни Венеция, ни море, ничего… Я хотел только ещё хоть раз коснуться его руки, пусть даже и тыльной стороны, пусть это будет его нога или лоб, или щека… пусть просто это будет его тепло. Я испугался своих же мыслей. Что я вообще такое думаю? Столько лет мое сердце ничего не трогало, я путешественник с холодной к людям душой скитался из страны в страну, ища спокойствия в местах, книгах и своих рукописях, пока не был занят работой в родной стране. А здесь, в этой Италии, на ее окраине я вдруг что-то почувствовал, и это уже было не остановить. Оно бешеным теплом разливалось по всему моему телу. Я крикнул Пауло, что мне пора, и понесся в свой номер за чистыми листами и перьевой ручкой. Когда я исчертил с двух сторон листов двадцать крупным размашистым текстом, успело пройти уже часа три, если не больше. Мой разум помутнел. Я был словно пришибленная оглушенная рыба и слегка пошатывался из стороны в сторону от сильной усталости. Когда я вышел на свой балкон, чтобы выкурить немного вишневого табака, купленного в Америке в прошлом году, я увидел неизменно одинокого Пауло, который сидел на лежаке, подогнув одну ногу под себя, смотрел вдаль и слушал шум моря. Рядом с ним лежало, свернувшись в клубочек, чёрное пятно с колокольчиком на шее. Табак был чуть влажный и очень ароматный. Его трогательные искры — единственное, что могло выдать мое присутствие на том балконе. Не знаю, как Пауло, а я уже давным-давно не боялся одиночества. Мне вовсе не хотелось нарушать его одинокую идиллию. Единственное, чего бы я хотел, чтобы в тот спокойный момент созерцания черного моря его мысли были бы заняты только мной.***
На верху лестницы с закругленными ступенями, на бетонном выступе крыльца сидела трёхцветная кошка Пауло и взглядом провожала каждый мой шаг навстречу к ней. Я смотрел дальше нее внутрь помещения, на распахнутую дверь, и на последней ступени осторожно присел рядом, ненавязчиво протягивая ей открытую ладонь. Кошка моргнула тем глазом, который прятался в тени большого черного пятна на ее ленивой, чуть вытянутой морде и очень нехотя, как будто делая мне огромное одолжение, обнюхала мои чуть согнутые пальцы. Я не стал сильно беспокоить ее и прошмыгнул в прохладу помещения, двигаясь к лестнице, как вдруг из ниоткуда возник Пауло, весь загруженный какими-то холщовыми сумками, держа в зубах глянцевую табличку с зачеркнутой дымящейся сигаретой и надписью «vietato fumare». Он бы обязательно улыбнулся мне во все тридцать два, как обычно, если бы не табличка. Сегодня утром мы уже здоровались, так что он сказал: — Пфомошешь? Fer fafore. Я едва понял значение второй фразы. — Конечно, — ответил я, вытаскивая из его зубов глянцевый листок. — Куда это? Пауло пробормотал на своем топорном русском, иногда глотая окончания, что это нужно пристроить куда-нибудь на самое видное место. Потихоньку он вышел холщовым нагромождением из дверей на улицу, напугав шуршанием трехцветную кошку. Сумки он понес куда-то на минус первый этаж в соседнее здание виллы. Я никогда не был заядлым курильщиком, но его очень сосредоточенный вид сейчас точно отбил бы у меня всякое желание расслабленно раскуривать в сторонке. Я поозирался по сторонам, нашёл за стеной рядом с пустым баром старомодный телефон серо-зеленого цвета с крутящимся колесом для набора цифр. Он висел прямо под пластмассовым полупрозрачным коричневым колпаком, и к нему был приклеен листок с каким-то записанным на нем номером телефона. Я воткнул табличку «vietato fumare» прямо сверху телефонной трубки, и она хорошо и плотно застряла между стеной и аппаратом. Рядом на полочке лежали большие книги и брошюрки-путеводители по Италии, на каком бы вы думали языке? Дни здесь тянулись как резина. И мне это очень нравилось.***
«Фредо! Неси белое вино!» Это была очень смешная итальянка моего возраста. Маленьким прыгучим зверьком она скакала между столиками с огромным подносом — больше ее головы в несколько раз. Когда я заказал позицию, что в меню значится под именем «рыбный суп», она долго пыталась объяснить мне, что эта порция чересчур огромная, и один я не справлюсь. Но я храбрился, так храбрился, что ни на английском, ни на отчаянном итальянском ей не удалось убедить меня в обратном, и она театрально сдалась. Через какое-то время я увидел, как она бежит к моему столику довольная словно кошка. Ее короткие волосы смешно прыгали при ходьбе, а лицо было несколько стянуто ранними морщинками и покрыто плотным загаром. По внешности она больше походила на перележавшую на солнце немку. Девушка осторожно подошла ко мне, обогнула мой стул и юркнула за спину. Затем я почувствовал, как огромный слюнявчик (на самом деле это была очень большая салфетка) плавно опускается на мою шею, грудь и почти касается колен. Она заправила мне верх салфетки за ворот летней рубашки. — Ох, благодарю! — только и выдал я, и когда вновь встретился с ней взглядом, стало смешно от комичности ситуации. Девушка засмеялась вместе со мной, став ещё довольней, чем была. Она что-то весело ворковала на итальянском, разводила руками, пожимала плечами. Я почти был уверен, что она по-доброму причитала, что сеньор, наверное, сошел с ума: сеньор смелый как лев и голодный как волк! А когда она закончила порхать над моим столом — шустро ускакала дальше раздавать заказы. Я подумал про себя, что точно расскажу эту историю Пауло, чтобы он тоже посмеялся. Или хотя бы попытаюсь.***
Через две недели мы здорово подружились с Пауло, и я узнал, что у него отличное чувство юмора, и он прекрасно ладит с детьми. Кудрявая и очень милая малышка с белоснежной кожей и карими глазками, которую я сразу же прозвал Кудряшка Сью, топала за ним по пятам словно заведенная куколка. За ней поспевал полноватый и очень загорелый мальчик чуть старше ее самой. В какой-то момент они тихо настигли тень Пауло, затем его самого и принялись с визгом индейцев апачи колотить своими кулачками по его ногам и везде, куда доставали руки, цепляясь за широкие шорты как за лианы. А он шел вперед и даже не сгибался, делая вид, что не обращает внимания. Но я видел, как он довольно, даже как-то заговорщически улыбается одними уголками рта, и мне самому становилось спокойно на душе. Я наблюдал за ним и удивлялся, как же можно быть таким обаятельным, не будучи ни знойным красавцем, ни красноречивым гением. Он безумно меня восхищал. Я буквально чувствовал его добродушие внутри себя. И весь замирал. Пауло был темным, уютным, укромным уголком моей души, я мог наблюдать за ним часами. Он был скромен, всегда чист, носил свои широкие шорты цвета хаки и заношенные, слегка мятые майки с широкими лямками. Он был довольно худ, но и без того они свободно на нем болтались. Как и всех постояльцев, меня он принял в свою виллу словно я его старый-добрый друг. По-домашнему он укутал заботой и спокойствием, и как к самому лучшему в мире хозяину своего пристанища, к нему тянулись постояльцы со всех уголков Италии. Как и я — потерявшийся северный воин далеких промерзлых земель. Но Пауло с распростертыми объятиями принял и меня. И я влюбился в его душу.***
В один из дней с полной луной случилось что-то необъяснимое. Вернее я так думал, пока не прочитал в новостях, что сегодня произойдет полное затмение: Марс заслонит Луну, и она на чистом небе будет казаться всем жителям Земли кроваво-красной. Я думал, что все это враки. Но затмение действительно произошло. Правда... улица была полна огней, полна людей и шума. Загораживая рукой яркие уличные фонари, в итоге я разглядел лишь грязный коричневый диск и пока неспешно прогуливался по центральной улице, все сильнее наполняющейся живой музыкой, танцами и весельем, пошёл мелкий дождь. Я решил, что кроваво-красной луны мне не светило из-за надвинувшихся на маленький побережный пригород туч и глубоко вздохнул. И все же эта коричневая луна была удивительной. Я задержался рядом с дуэтом испанцев с гитарами и поднял голову к небу. Капли дождя падали на мое лицо и стекали вниз по шее на летнюю расстегнутую рубашку. Гитаристы играли в таких огромных сомбреро, что едва дождь смог бы намочить инструменты. Они перебирали в унисон пальцами по струнам что-то тоскливо исцеляющее мою душу, и один из них пел хриплым бархатным голосом.Зачем душить плач? Когда любовь закончилась, пришло время плакать. Однажды наступит рассвет, Возникнет новая надежда, Придет новая любовь. Страсти приходят и уходят... Время смягчит разочарования.
Впереди была ещё целая чарующая ночь. Но мне так сильно хотелось спать, что я отправился обратно в отель, даже не купив по сложившейся здесь традиции безумно вкусного итальянского мороженого. Мелодия испанцев не отпускала меня до самого сна. А глубокой ночью мне приснился беспокойный неясный кошмар. В комнату залетела маленькая летучая мышь, принеся за собой морскую прохладу. Трепыхаясь по комнате, выщелкивая звуки-иголки, она в панике билась о шкафы и стены. Эти звуки означали ее глубоко животный испуг, а еще — недовольство сложившейся ситуацией. Не меньше недоволен был я. Всю ночь в соседнем здании выла какая-то тревожная сирена и замолкла лишь к утру. Бакланы и чайки, пролетающие за окном, мерзко и надрывно смеялись, как будто в истерике, а шустрые и кусачие комары все время тоненько звенели над ухом в попытках испить моей крови. Я весь покрылся влагой в попытке отловить летучую мышь, от недосыпа и беспокойства голова держалась на моих плечах свинцом. В конце концов попытки охоты не закончились ничем, а мне пришлось в спешке натягивать на себя свои пижамные штаны в клетку из легкого текстиля, потому что… Раздался осторожный стук в дверь. Ошалевший от омута затянувшейся безумной ночи я потерял дар речи, когда увидел на пороге своей комнаты заспанного Пауло. В какой-то момент реальность вокруг меня исчезла. Его руки сдавливали мою шею, его губы странно ощущались моим телом, его слюна еще отдавала зубной пастой, кажется, он только недавно принял вечерний душ. Все вокруг нас зашлось хороводом падающей мебели: падали тумбочки, падали стулья, с грохотом упал вентилятор и обиженно перестал работать. Это мы носили друг друга по комнате, вжимая в стены, это мы устроили в комнате метр на метр ведьминский шабаш, швыряя в порыве страсти друг друга из угла в угол. Мне казалось, я сойду с ума, потому что Пауло был безумно горячим, я стремился к нему душой, я летел на его свет как глупый мотылек, я хотел выжать из него все соки. Мои руки стискивали бронзовую спину и талию, его — цеплялись за мои мокрые волосы у лба и резинку штанов ночной пижамы. Капли стекавшего с меня градом пота поблескивали на оголенном прессе. Мне казалось, я сойду с ума, если этот шум от тишины, окутавший нас, продолжится. Но наваждение прошло. Я проморгался и вытаращился на Пауло в дверном проеме как на чужака. Он устало потер правый глаз и подарил мне свою уютную улыбку. Улыбку, которую после этой страны я узнаю из тысячи других. Но если так он улыбается всем, то это провал. В таком случае мне больно, и я чувствую жгучую ревность. — Здравствуй, — выпалил я, — что-то случилось? Пауло ответил, что проходил по коридору и услышал, что я не сплю. Вроде как даже ругаюсь. Уж не на него ли часом? Конечно, это была шутка. Я поспешил объясниться, что проснулся от непонятных стуков по дверцам шкафов, а оказалось — случайно залетевшая летучая мышь потревожила мой сон. Он немного помолчал. — Ти улетишь завтро? — спросил он, засовывая руки в карманы шорт, и тут я спохватился, что некрасиво держу его в дверях на пороге. Дверь распахнул шире и пропустил ночного гостя внутрь. Когда он сел на плетеное кресло, мимо зловеще спикировала мышь чуть ли не ему на голову, но он сидел совершенно невозмутим, как будто подобное происходило с ним каждый день. На его вопрос я тревожно кивнул, не отрывая широко открытых глаз, бдящих за мохнатым узурпатором власти в моей комнате. Пауло усмехнулся, вальяжно закинул согнутую в колене ногу на ногу и полушепотом заверил, что поймает ее — он умеет — и я буду спать спокойно. — Не волнуйсья. Я рассматривал его фигуру, и мне казалось, что сегодня он находился необычайно близко ко мне. Что нас не разделяло никакое расстояние, нас вообще уже ничто не могло разделить. И волновался я вовсе не о ночной мышке. А о том, что эта иллюзорная мысль была всего лишь желанием, заключенным в моей голове. Адриатическое море за окнами пришло в действие. Волны разбивались о прибрежные скалы и обрушивались брызгами на холодный пляжный песок. Стволы деревьев скрипели от ветра, веточки переплетались, шелестели листья. Я растерянно посмотрел на Пауло: в его обычно добрых глазах плясали хитрые сумрачные черти.Зачем душить плач? Когда любовь закончилась, пришло время плакать.
***
Я не мог остаться здесь на все лето, что уж говорить о том, чтобы остаться здесь навсегда. У меня никогда бы в жизни не хватило денег на такую роскошную южную жизнь. Поэтому я пригласил Пауло к себе, в Россию. Он вежливо и внимательно посмотрел мне в глаза и сказал, что зимой отель закрывается. Он как хозяин, да и весь персонал, уходит в отпуск до ранней весны на полтора-два месяца. Пауло пообещал, что приедет ко мне в это время и привезет с собой кучу вонючих сыров (здесь он печально усмехнулся). Или все это я уже придумал потом?.. А ещё научит меня готовить самые вкусные итальянские соусы. Я силой заставил себя улыбнуться: и без зеркала было понятно, что вышло очень криво. Совсем не искренне. Мое разочарование грузно отпечаталось на лице, мне было совестно, что в последний момент я не смог выполнить свой долг. Всего лишь подарить ему улыбку. Легкую, как пушинку, и загадочную. Чтобы было одному только мне известно, что за ней стоит на самом деле. Speak softly love из приемника в зале, исполняемая неизменно на пианино, вновь приглушённо резала по моему сердцу. Я обхватил ручку чемодана, развернулся и побрел по асфальтированной аллее вдоль старых белых кленов к выезду из гостиницы, уводя за собой свою старую грузную тень. Тихонько позвякивал металлический замочек на плетущемся за мной багаже. Не было ни ветра, ни людского шума, ничего. Только музыка мягкой любви и моя нарастающая тоска.Настанут лучшие дни.
— Спокойной ночи! — Услышал Пауло подрагивающий голос из-за моей спины. Я этого не видел, но мне очень хотелось верить в то, что его прекрасные зеленые глаза на мгновение заплыли мокрой пленкой, а лицо выражало странную печаль и сожаление. По крайней мере так я напишу в новом рассказе и буду очень счастлив. Ведь на самом деле все было не так. Сердце билось и сжималось в такт эху слов в моей голове, которые я произнес: «спокойной ночи… спокойной ночи… спокойной ночи».Время смягчит разочарования...
— Buona notte, — тихо ответил Пауло мне вслед. Через пару минут я обернулся, томя надежду в самый последний раз увидеть взгляд моих любимых, хитрых, проницательных глаз. Когда тревога уже норовила съесть меня с потрохами, а сердце зверем билось о ребра.Время облегчит ситуацию.
Но на аллее уже никого не было.