feel you every moment

Цуна чувствует его — всегда чувствует, всегда будет чувствовать, даже если вдруг все органы восприятия у неё откажут — каждой клеткой своего тела и каждой искрой горящего внутри неё Пламени. Его никто не замечает, не видит, не слышит, и Цунаёши этому даже рада: быть единственной ниточкой, связывающей его с внешним миром, до дрожи приятно. Он — после своей смерти кто-то более важный, чем она при жизни. Он прячется в злых усмешках, в кинутых в неё камнях, в холодном презрении и обжигающей злобе. Он живет в теплых лучах солнца и прохладе чистой воды. Он — ложь, самая ужасная и сладкая на свете. Он — честность, самая правдивая и горькая на свете. Цунаёши не знает чего от него ожидать, и это приводит её в странный, неправильный восторг. Она открывается ему, вскрывает свою грудную клетку и, вырвав свое сердце, отдаёт ему. Пусть делает с ним что угодно, оно теперь его — есть, было и будет. Его нет, думает Цуна, крутя в тонких руках ручку и смотря в окно невидящим взглядом, не существует. Простая выдумка никчёмной школьницы, терпящей издевательства. Слишком бурная фантазия. Прохладный ветер ласково касается её щеки, целует каждую родинку, играется с распущенными мягкими и шелковистыми прядями. Цунаёши искренне улыбается ему: очередная попытка убедить себя в его несуществовании оказалась провальной. Ведь откуда же тогда взяться ветерку в запертом помещении? Он — её ангел-хранитель и демон-искуситель одновременно. Он — одиночество в толпе; Он — обжигающий лёд, из осколков которого не собрать слово «вечность»; Он — горячее небесное тело, намного горячее того, что находится в её грудной клетке. Цуне — маленькой пташке в грубых руках — неведом страх. Она не знает бьющего по самому больному зла; не чувствует топящее отчаяние, которое уничтожает надежнее пули в сердце. Цуна — это солнечный свет, и он — тонкий росток, тянущийся к нему. Цунаёши не умеет бить, не умеет убивать. Цунаёши умеет чувствовать его каждой клеточкой своего тела, ловить ветер, подчинять зверей лаской и нежностью, видеть мир живым. Он пытается это исправить, но все его попытки напрасны. Кажется, что боль делает её только светлее. Цунаёши знает о его намерениях, но всё равно подставляет спину, словно показывая, что верит ему. Совершает немыслимую глупость, думает он, поправляя на ней одеяло холодными ночами, и начинает охранять сильнее и тщательнее, чем прежде. Цуна видит больше, чем показывает, и позволяет себе то, что никто другой не осмелился бы. Прыгает с крыш многоэтажных зданиях и наслаждается свободой, смеясь, когда ветер подхватывает её и аккуратно спускает на землю. Касается ногами песчаного дна морей и рек, любуясь чистой водой, и, поднявшись над волнами, дышит часто-часто. Это — нечеловеческие возможности; это — смерть на выдохе; это — звон колоколов храма; это — касания его губ. Цунаёши знает, что он может многое, если не всё. Знает, что все его способности направлены на нее. Знает и наслаждается. Он — это мгновение, растянутое в вечность. Он — это вечность, оказавшаяся мгновением. Он — это статный мужчина, стоящий перед ней в её комнате ранним утром, в парадной одежде, с синими волосами и лукавым взглядом; нож, сталь которого блестит на солнце; туман. Цунаёши не может отвести от него взгляда, осматривает, касается теплыми ладонями щек. Он смеётся, ловит её руку и целует; в голове странная пустота-заполненность, которая кажется маревом тумана; Цуна улыбается искренне-искренне, и каждая её улыбка — ярче любых звёзд. — Деймон Спейд, — представляется он; его образ разбивается и собирается воедино; каждый кусочек встаёт на своё место. — Савада Цунаёши, — в ответ говорит она; её голос — тысяча перепевов соловьев — ласкает слух теплотой и красотой. Утренние лучи заливают комнату солнечным светом, всполохами Пламени сияют в её волосах, золотыми бликами застывают в её глазах. Он, не веря в происходящее, холодной рукой касается её руки — её кожа теплая, нежная. — Я знаю, — отзывает он. Он перестает быть безликим местоимением, он становится острым, холодным, обжигающим Деймоном Спейдом. Савада Цунаёши остается сама собой — Савадой Цунаёши — и поэтому она не меняет своего отношения к нему. Деймон, радуясь этому, создаёт прекрасные цветы вокруг, превращает обычную комнату в самый настоящий диковинный сад. Спейд, этот герцог из других времён, предлагает ей потанцевать. Старинная мелодия вальса покоряет с первого звука, и Цуна отдаётся во власть музыки и танца. Вальсировать оказывается приятно, и она, прикрыв глаза от наслаждения, одними губами подпевает. Руки у него — сильные, надёжные, можно не бояться ничего, не то что какого-то падения. Можно дать ему вести себя по саду, не беспокоясь, что под ногами окажется корень цветка. Музыка и не думает заканчивается, всё играет и играет, завораживая своей мелодичностью. Сказка тоже не кончается, как и ощущение рук Деймона. Савада Цунаёши открывает глаза и встречается взглядом с невероятно синими глазами Деймона, выдыхает, думая, что сну пора заканчиваться. Но это не сон, но это — самое прекрасное настоящее. Цуна крепче сжимает ладонь Тумана, теряясь в ощущениях — странных, волнующих, дергающих за ниточки её души. Когда он оказывается рядом, мир замирает, а после и вовсе исчезает. Он был рядом с ней — призрачными объятиями перед сном, фантомными улыбками в солнечных лучах, холодной изморозью на бутоне цветка на подоконнике в её комнате. И сейчас он тоже есть рядом с ней. И будет тоже — всегда.