Кологод

С самого начала осени в деревне, на полях и в огородах, не переставая, кипит работа. Каждый с малого до велика трудится в поте лица, работает не покладая рук. На солнце сверкают серпы, да косы, в полях падают налитые силой, спелые колосья, постепенно заполняются закрома. При этом успевают люди и обряды провести, и пышно попировать, и смотрины устроить, и на свадьбах погулять. Не переставая, славят, благодарят и восхваляют они своих богов. В первые Осенины празднуют день урожая и благодарят за него Матушку Землю. Лелю с Ладой да весь их род почитают за семью и, принося им богатые требы, просят благополучия, Сварога благодарят за то, что научил ремёслам. У богини Макоши, что плетёт человеческие судьбы, просят покровительства семье и деткам. От чистого сердца приносят деревенские своим добрым богам щедрые дары и верят, что их будущее озарено светом. Тем временем дитя болот, по имени Топь, весь Вересень расхаживает по лесам в вересковом венке и рябиновых бусах. На глазах у неё меняется весь мир вокруг: изо дня в день наливаются листья золотом и багрянцем, желтеют пушистые камыши и рыжеют мхи и травы, утки стройным клином покидают болото, их клич эхом разносится над верхушками елей, — а жизнь Топи остаётся прежней. Она ходит по ещё зелёным склонам босиком и лазает по диким яблоням: собирает маленькие круглые яблочки в натянутый подол тёмной рубахи и не забывает лакомиться ими: мякоть у яблок-дичек, в которую Топь выпивается острыми зубами, розовато-белая, сочная, кислая. После дождей, когда трава покрыта чистой прохладной росой, а пригретая дневным солнцем земля влажна и черна, Топь идёт по грибы: в одной руке плетёная корзина, в другой — вырезанный из дерева оберег, чтобы никакие лесные духи не путали ей тропы и не морочили голову. В такой глуши грибов целый цветастый ковёр: рыжики и малютки-опята, жёлто-бурые моховики, зеленушки, красные боровики, меж сосен кучи отборных маслят, а под златолиственными берёзами белые и розовые волнушки жмутся к груздям. В свою ладную замшелую избушку на болоте Топь возвращается ещё до темноты: костлявые, тонкие пальцы пахнут землёй и грибной сыростью, бледные, как поганки, ноги покрыты тёплой грязью и хвоей, а корзина до краев полнится грибами. Дома у Топи пахнет настоящей осенью. Под потолком висят душистые гирлянды: пучки острой, морозной мяты, ароматного чабреца и розовой, как закат, душицы. Рама с марлей, на которой сушатся сумеречно синие васильки, маленькие солнышки-горицветы и рыжая календула, всё равно что окно в прошедшее лето. На расшитых полотенцах покоятся веники сушеной полыни цвета утреннего тумана над болотом. Её горьким, дурманящим запахом пропитаны все избяные доски и брёвна. Домовой с запечником топят печь, а Топь в белой косынке и чёрных перчатках заготавливает не за один день собранные грибы. В деревянную бочку набиваются солёные солнечные опята с диким укропом, на сковороде шкварчат-жарятся волнушки, солятся белые пышные грузди, маринуются маслята, на нити, как бусины, нанизываются рыжики и лисички для сушки. Пока солнце ещё пригревает землю, дни прозрачны, а воздух пропитан лёгкой сыростью, запахом и шелестом листьев, вечерами Топь разводит трескучие костры, жарит каштаны: тёплые, ароматные, с дымком — и смотрит, как красные искры срываются в чёрное ночное небо. С началом Листопада Лебедь упархивает со звёздного небосклона и начинает опадать листва. К босым пяткам Топи липнут жёлтые берёзовые листья, а на голове шуршит кленовая корона. Весь лес как в огне утопает в буйных красках, алеют берега багряными кровохлёбками, но остывает солнце. Холода уже не кажутся такими далёкими, как прежде. Всё реже раздаются среди шелестящих камышей и мхов, усыпанных яркими ягодами голубики и морошки, жабьи голоса и всплывают с илистого дна перепончатоногие болотницы. Хлопнув дверью избушки и проверив обереги, Топь снимает корону — в ней клубочком сворачивается чернявый бесёнок, анчутка. Она решительно повязывает косынку на голову, облачается в рабочий фартук и вооружается длинной деревянной ложкой. Воздух в лесу пропитан сладко-терпким запахом опавших листьев и осенней прохлады, а у Топи в избе жарко, как в парилке, и пахнет густыми, сладкими ягодными ароматами. Кипят, бурлят, варятся варенья, каких только нет: кислое, красное, как кровь, кизиловое варение и густое, наваристое из брусники, оранжевое айвовое варенье в сиропе, а вот — из можжевеловых ягод с дикими сливами и яблоками и даже тягучее золотистое варенье из сосновых шишек. Топают по полу расторопные домовые, да и сама Топь не покладает рук. Скучать времени нет. Листопад щедр на ягоды, орехи, травы и коренья, а когда в один день нечистые духи заводят на болото охотника, Топь спасает мужика от мавок. Вот только от самой Топи его спасать уже некому. В домишке на болоте чуть ли не целую неделю едят пироги с требухой и богатые мясом щи. К концу Грудня Ярило уступает место Марене. Богиня зимы и смерти, уже готовая вступить в свои законные права, накрывает Явь покрывалом холода, снега и льда. И тут уж людям не до шумных гуляний да пиров. Они кладут богине скромные требы, но всё равно стараются показать своё бесстрашие и готовность пережить надвигающуюся зиму. Самой Топи всё равно. До того момента, как две девки с пустыми лукошками ступают на её болото. Синие вороньи глаза на тонких стебельках следят, как двое чужаков протаптывают себя дорогу к болотным кочкам. Чего ради забираться в такую несусветную глушь: одной лишь клюквы? Совсем оголодали они там в своей деревне, что ли? Но клюква у Топи на болоте и правда хороша, особенно сейчас, когда ударили первые морозы: целый ковёр крупных наливных багряных ягод. Или всё-таки просто отбились от своих? А может, это блуждающие огни заманили их сюда?.. Топь решает долго не раздумывать, а вместо этого просит домового достать ножи, и выходит из избы, тихо притворив за собой дверь. В тот день клюква так и остаётся нетронутой, а вот мох, пропитавшись кровью, окрашивается в бурый. Несколько дней в избушке Топи не гаснет свет и кипит работа: коптится мясо, готовятся кровяные колбасы, печь топится докрасна, а сама Топь не снимает запачканного фартука. В шорохе последних листьев слышится шёпот умерших. В день Марены в деревню не возвращаются чьи-то дочери, но люди продолжают с надеждой смотреть в будущее. А солнце тем временем уже совсем и не ласковое, время проливных дождей уходит, но на смену им уже спешат пронизывающие до костей ветра. По деревне широким шагом проходит Моровая дева с чёрными, как смерть, волосами. Далеко не в одно окно машет она своим красным платком, но люди всё ещё верят, что их будущее обещает быть светлым. В разгар Студня наступает Солнцеворот, и в самый короткий день на землю спускается Карачун. В небе не видно ни луны, ни звёзд, только северный ветер, одетый в чёрные тучи, надрывается в свисте. За окном избушки на болоте бесчинствуют бураны: бревенчатые стены, устеленные мхом и проросшей травой, протяжно стонут, стёкла в сухих деревянных рамах жалобно звенят под натиском свирепых ветров. Топь кутается в чёрную, как паутину, шаль, которую она сшила ещё осенью, ко дню богини Макоши, и накрывает стол хрустящей белой скатертью. Пока за окном стелет метель, Топь греет белые ладони о чашку ароматного прозрачно-золотистого крапивного чая и за обе щеки уплетает янтарный липовый мёд. Со скуки Топь берётся за спицы: сначала думает связать носки, потом шарф, но время летит, а вязание всё растёт и растёт. В конце концов она решает: ладно, будет ещё один платок, — и идёт доставать из подпола осенние закрутки и запасы: маринованные помидорчики с диким луком, нежный сладкий салат из тёртого редиса и мёда, копчёное по осени мясо и солёные опята с укропом. За исключением воя метели за стенами и редких пошкрябований бесят, в избушке слишком тихо, поэтому Топь начинает подпевать стенаниям ветров. Лёжа на печи, она перешивает тулуп снятый с плеча мертвеца, и превесело насвистывает под нос. Снег окончательно заметает окна так, что уже и не разберёшь: день ли, ночь ли. Закончив занимать себя работой, Топь потягивается, разминая кости, и решает, что сейчас время вечернего чая. По деревянному полу гуляет холодок, а у Топи от горячего чая с мятой и мелиссой внутри разливается тепло и слипаются глаза. С ленивым наслаждением она ест густое кисло-сладкое брусничное варенье, зеленоватыми ногтями подцепляет крупные багряные, как бусины, блестящие от сиропа ягоды и скармливает их анчутке — тот благодарно мурлычет, жмуря оранжевые глаза-блюдца, выгибает мохнатую спинку да всё тычется рожками в ладонь, чтоб погладили. Топь только смеётся, запрокидывая голову, и легонько щёлкает его по лбу. «Совсем я тебя избаловала!» — говорит, но ночью всё равно пускает свернуться вместе с ней на печи под двумя одеялами. Мороз и холод пожирают день, и беспроглядна ночь. И тем не менее жители деревни считают Карачуна справедливым Богом смерти, не нарушающим земные порядки просто так. Пока в избушке на болоте спит Топь, они уже начинают готовить сладости и варить кутью в предверии Солнечного Рождества, ещё не зная о том, как сильно пострадали подзимние посевы и что им ещё предстоит изрядно поголодать. Спустя три дня непогоды Карачун возвращается восвояси, и на утро Топь просыпается от ярких лучей молодого солнца — начинаются большие зимние Святки. Бодро и радостно, совсем как ребёнок, она откидывает пуховые одеяла и проворно спрыгивает с печи. Всё неторопливое утро Топь проводит, сидя, подтянув босые ноги к худой груди, у окна, с восхищением и довольством невесомо очерчивая тончайшие снежные узоры на стекле — госпожа Метелица постаралась на славу. Она пьёт облепиховый чай, счастливо оранжевый, обжигающе горячий — словно маленькое солнце в ладонях — густой, терпкий и с приятной кислинкой, ест душистый липовый мёд и смотрит, как поднимается ослепительный, почти белый диск солнца над верхушками деревьев и искрятся снежные покровы. Чай допит, Топь отставляет чашку и спускает ноги на пол. Костлявыми коленками в сухие доски, Топь роется в сундуке и деловито бормочет под нос. Попавшиеся под руку платки они повязывает на тёмно-болотные волосы, накидывает на острые бледные плечи да вяжет на тощий пояс. Любопытные черти всё норовят заглянуть ей за плечо или подлезть под локоть. Как сажа чёрный коргоруши, разлёгшийся на подоконнике, покачивает мохнатым хвостом и лениво косит на хозяйку жёлтый глаз. Топь открывает совсем лёгкий мешочек с побрякушками, которые натаскали ей из чужих домов лохматые коргоруши, и надевает на себя всё: и пёстрые ленты, и бусы из погнутых, но так славно звенящих монет, и тонкие браслеты, бряцающие на её костлявых запястьях. Это, конечно, далеко не те богатства, в которые её рядили в подземном царстве, но большего и не нужно. Топь самодовольно улыбается, острые зубы у неё прямо как зимние морозы: белоснежные да кусачие. — Ну как, хороша? В ответ её домашние довольно хрюкают, улюлюкают, а анчутка мурчит и трётся о босую, в тёмно-зелёных пятнах стопу Топи. Улыбка сходит с острого лица, когда Топь посещает мысль: «А не признают ли?» — но стоит ей оглядеться вокруг, как решение мигом находится само собой. Маленькие глазастые чертята на длинных паучьих ножках бросаются врассыпную из печки, когда Топь снимает заслонку и густо чернит бледное лицо сажей. Вся свора домашних чертей, да бесов провожает Топь до самого крыльца, где она ныряет в старые валенки, в которых её тонкие, как два камыша, ноги тонут, и спешит выскочить за дверь. От яркого солнца и слишком белого снега слезятся глаза. Небо над головой высокое, невозможно чистое, пронзительно голубое, как замёрзшее озеро. Она вбирает полную грудь морозного воздуха и всё никак не может надышаться: каждый вздох, как глоток из холодного, прозрачного ключа — хочется ещё и ещё. Заиндевелый мох похрустывает под валенками, когда Топь пересекает подмёрзшее болото; все травы обросли бархатным инеем, а болотницы спят глубоко на дне, зарывшись в ил. Весь лес укрыт белоснежным покрывалом, а на платках Топи цветут алые маки, розовые пышные пионы и синие незабудки. Сама Топь худая, но жилистая: бодро вышагивать по сугробам и перелезать через упавшие деревья ей совсем не трудно. Вокруг звенящая тишина: слышно только дыхание мороза, весёлый хруст снега и тонкие птичьи голоса. На пути ей ни разу не встречается никакое лесное лихо: все зимуют, — только пузатый, щекастый аука, который не спит ни зимой, ни летом, разок пытается заморочить ей голову и сбить с пути, но после первого же пухлого снежка, пущенного в его сторону, прячется в свою заснеженную избушку. «Озем и Сумерла сейчас тоже спят поди. Как они там?..» — мимолетно думает Топь, но спросить не у кого. Она решает разузнать об этом, когда снег сойдёт или ещё как-нибудь попозже, и продолжает свой путь, разглядывая звериные тропы и считая снегирей. К тому времени, когда Топь выбирается из лесу на просёлочную дорогу, колоб отдыхающего солнца уже заваливается на другую сторону небосклона, чёрные стволы отбрасывают тени всё длиннее и длиннее, а в прозрачном небе проглядывается первая звезда. Уже издали до Топи доносятся колядки, и она с горящими глазами спешит к деревне. По главной улице идёт целая толпа шумных, смеющихся, голосящих ряженных. Прибиться к ним не составляет труда: ряженные девки только хихикают и хвалят её костюм цыганки, Топь улыбается сжатыми губами и тоже посмеивается про себя. Деревенские, одетые в тулупы шерстью вверх, ряженные в животных, женщины в пёстрых сарафанах, платках и звериных масках, парни-девушки и девушки-парни да нищие, поднимая крик, пляшут от окна к окну, и Топь, хлопая в ладоши, вместе с ними. Они гурьбой вваливаются в битком набитую, натопленную избу. Внутри тепло, светло, и пахнет сдобой. Седой старик рассказывает сказки, чернобровая цыганка — не Топь, а настоящая — гадает по руке, нищие просят милостыню. Девушки и парни пляшут так, что полы трещат, да изба трясётся: прыгают и гарцуют, устраивают разные вихляния и кувыркания — всё под звон, грохот, лязг. Топь тоже отплясывает, спотыкаясь о собственные валенки, и стучит ложками. Лицо под сажей у неё совсем румяное. Так и ходят ряженные от дома к дому, и везде их стараются накормить да угостить как следует. Румяные пироги, сладкая кутья, гнутые калачи и круглые перепечи, масленые оладьи… И только праздничные козули, пахнущие печёным тестом и жжёным сахаром, Топь бережно прячет по карманам: такие диковинные фигурки и есть-то сразу жалко. Веселье весельем, но люди всегда быстро надоедают Топи, и когда она наедается так, что уже и дышать трудно, то под шумок ускользает от толпы, и только маслено жёлтая луна и сахарные звёзды, подмигивающие ей с чёрного небосклона, тому свидетели. Вереница глубоких следов ведёт под окна, где гадают девушки и где притаилась Топь, сияя месяцем-улыбкой. Она хихикает на пару с местными банниками и амбарниками и всё подкидывает впечатлительным девушкам чёрных мохнатых пауков, а когда они высовывают из бани босые ноги и, затаив дыхание, шепчут: «Домовой-домовой, коснись-ка рукой», — Топь холодными, как лёд, пальцами щекочет им пятки. Под пронзительные визги Топь убегает, рассекая по снегу, и её счастливый смех перекликается со звоном бубенцов на лихой тройке. Луна провожает Топь до самого дома. После того, как она долго распаривает онемевшие, закостеневшие ноги и руки в крохотной, тёмной, пропахшей смолой баньке, Топь пьёт горячий душистый чай с чабрецом и закусывает острым имбирным мармеладом при свете одинокой свечи. Уже со слипающимися глазами Топь протирает тарелку подолом фартука: видит же, как облизывается из угла жировик. Тарелка скрипит от чистоты и поблёскивает, и в голову приходит одно из гаданий, что Топь видела в деревне. Она заводит тарелку за свечку и всматривается в её поверхность, пока глаза не начинают болеть. В отражении Топи не видится ни будущее, ни судьба, а только рыжий огненный ореол. Она быстро забывает обо всём, стоит ей взгромоздиться на печку, и спит без задних ног всю оставшуюся ночь и половину завтрева дня. Отоспавшись и насидевшись дома, короткие дни Топь проводит, не снимая варежек и тулупа. Чуть свет заря она вылетает из избы с худо-бедо сколоченными — не без помощи домовых — санками и катается по сверкающим на холодном солнце оврагам, устеленными глубокими снегами, или же ходит на замёрзшие озёра. В серо-зелёных глазах огонь, а в длинных волосах — снег. В деревне тоже самый разгар шумных забав. Строят целые снежные города, чтобы потом под общий смех и гогот шли бои за крепость и знамя, а девушки-защитницы погоняли мётлами атакующих парней. Малые дети играют в снежки, а удальцы-молодцы один за другим пытаются вскарабкаться по оледеневшему столбу за призом. Вооружившись санями, шкурами и деревянными корежками спешит румяная молодёжь к ледяным горкам. На всю деревню звенят бубенцы и людской смех, когда проносятся мимо расписные сани с конями, в морозном воздухе развеваются ленты в гривах. В ясные морозные дни земля отдыхает под покрывалами снегов, а люди гуляют и развлекаются. Но зима такая длинная, а семьи большие… В избах ночами с голоду плачут дети, тянутся за закрытыми ставнями заунывные колыбельные уставших матерей: Баюшки, баю! Не ложися на краю. Заутро мороз, А тебя на погост! И всё-таки люди надеются на приход весны и милостивое будущее. Среди ночи по болоту разносятся заунывные стенания. Топь зажимает уши подушкой, жмурит глаза, скрипит острыми зубами, но спать не может. Ни с чем не спутает Топь этот печальный плач: ни с ветрами, ни с рыданиями болотниц. В окошко льётся лунный свет, в тёмных углах спят домашние черти — уже давно за полночь. Вот он, Навий день, стучится в дверь с порога. «Точнее — ночь», — недовольно поправляет себя Топь, со вздохом откидывая одеяло. Уже завтра станут в деревне готовить поминальные столы, чтобы почтить усопших предков, носить требы и ходить на могилы. В темноте и полудрёме одевается Топь, только деревянные половицы скрипят под ногами. За дверью она кутается в тулуп и платок, расшитый синими цветами, и привычно ступает по болотной воде. Холодный ночной воздух бодрит и приносит жалобы с того света. Топь пробирается через ракитовые кусты к лесу, ворчит и чертыхается так, что хватило бы на целое проклятие. Если на её заснеженном пути на Топь и покушается пробудившаяся нечисть… что ж, им же хуже — у Топи вокруг белых ладоней полыхают магические круги и горят руны — пора бы уже запомнить, к кому на этом болоте лучше не лезть. В холодном снегу, меж чёрных деревьев, скребущих небо корявыми ветвями, Топь находит печальные кости. Забытая, незахороненная душа, впервые за год обретшая голос, плачет и просит. Топь вздыхает. Рыть землю голыми руками больно и трудно, но в конце концов, белые кости скрываются в промёрзлой земле, и Топь даже улыбается — совсем коротко, лишь на тот миг, когда из чёрной земли бесшумно вырывается сияющий мотылёк и исчезает в снежной ночи. Возвращается домой Топь с инеем на ресницах, раскрасневшимися до боли руками и грязными обломанными ногтями. Заслуженные предрассветные часы она досыпает с довольной улыбкой на потрескавшихся губах. С началом Березня Марена выпускает мир из своих холодных объятий: просыпается вода, а воздух наполняется лёгким дыханием Живы. Чистые дожди размывают снега и умывают пробудившуюся от долгого сна землю, на реках трещат льды, а в ветках деревьев усыпанных упругими прозрачными слезами-росинками, скворцы. В деревне радуются новому году и строят планы на будущее, начинают новые дела, славят пробуждение природы. Топь греется под первыми ласковыми лучами весеннего солнца, смотрит за движением вод подо льдами, и пьёт берёзовый сок. Голос Вейс звонок и мелодичен, как чистый ручей, смех рассыпается первыми подснежниками, в её мягких глазах плещется тёплая ласковая лазурь, волосы цвета весеннего солнца плавают в ясном воздухе, в них расцветают бело-розовые кувшинки. Топь слушает её вполуха и исправно огрызается на «камышонка», вот только раздражаться довольно сложно, когда у тебя на губах берёзовая сладость, а макушка пригрета солнцем. Людям не терпится сбросить последние сонные оковы зимы, и к середине месяца они устраивают Масленичную неделю — Топь понимает это по первым солнечным блинам, оставленным на пеньках как подношение медведю. Из деревни к высоким сизым облакам вздымается дым, и Топь идёт на разведку: какую «ведьму» жгут, что ли, или изба чья-то погорела? Но то горят обрядовые костры, да соломенное чучело Мары. Топь закатывает глаза, но всё равно проскальзывает в деревню и угощается парочкой масленичных блинов. У себя дома Топь тоже печёт блины: пышные, жирные, масляные — и хрустящий, рассыпчатый хворост. Ест блины с тёплым молоком и вересковым мёдом и сама, и угощает свою домашнюю нечисть, а особенно домовых, которые этой зимой выходили из спячки, чтобы заниматься важными хозяйственными делами. До самого конца Березня Топь пьёт берёзовый квас и шутливо примеряет берёзовые серёжки. Весь Цветень Топь ходит с пальцами, жёлтыми от пыльцы. Она бродит по опушкам лесов, полнящихся птичьими голосами, и молодым лугам, а вокруг словно солнце разлито — вся земля покрыта мягким ковром жёлтых, сияющих счастьем одуванчиков. Топь сносит эти цветы в избу целыми корзинами и делает домашнее вино из одуванчиков: лёгкое, солнечное, искрящееся ароматами и весенним светом — и янтарное, словно медовое, варение. Чуть ли ни каждый день Топь ходит по берегам болота и рвёт зелёную молодую острую крапиву, чтобы потом поставить на обеденный стол свежий крапивный суп и заботливо выпеченный по-весеннему зелёный хлеб из этой же травы-кормилицы. Начинает Цветень Топь в венке из одуванчиков, а заканчивает с веточками пушистой вербы за ушами. А деревенские тем временем делают новые обереги и требы. В Водопол, когда просыпается водяной и вылезает из своего омута, люди несут ему дары, чтоб не рвались сети, да рыба ловилась (и всё равно ведь утащат русалки на дно песчаное стольких женихов да сыновей). В день Семаргла просят у бога солнца и огня благословить их богатым урожаем, почитают Мать-сыру-Землю и её покровителей Велеса и Макошь (но не спасут молитвы от летних засух и безжалостного солнца, выжигающего посевы). В праздник Ярилы Вешнего благодарят-славят покровителя пастухов и защитника скота (но за целую зиму уж изголодались волки в лесах). В Травень люди выходят в поле и производят первые ритуальные засевы, выводят скот на свежие поля, некоторые даже начинают строительство новых домов. Они радуются жаркому солнцу и верят, что эта весна и светлые боги помогут взрастить обильный урожай. А вот Топь ранним утром закидывает на плечо самодельную удочку и старый садок и шествует через преобразившиеся болота: где раньше была серость и грязь, теперь пробиваются весенние краски. Словно пасти, раскрываются бардовые бутоны волчьего тела болотного, желтеют гордые высокие ирисы, тянутся к солнцу нежные лиловые кукушкины слёзы, на зелёных листьях-блюдцах белеют чистые кувшинки. Чуть свет заря, по лодыжки в прохладном утреннем тумане, Топь держит путь на пруды. Закинув удочку, Топь лежит на зелёном бережку — руки за головой, прохладная трава щекочет шею — и наслаждается розовеющим небом и первыми золотыми лучами солнца. Вокруг тишь, только сверкающие стрекозы стрекочут над водной гладью. Вода чистая, прохладная, а рыба голодная, ловится хорошо даже близко к берегам, и к полудню Топь, опустив ноги в свежую, будто живительную, воду, обедает жаренными на костре лещами с дымком. А если уж свезёт поймать щуку или даже сома, возвращается на болото Топь с гордо поднятой головой и по вечеру лакомится наваристой ухой с соком из желтого первоцвета — то для неё настоящий вкус весны. На Кумление Топь лазает по деревьям и тихорится, чтобы послушать деревенских, поваливших в лес просить у богини Живы желаемого: они верят, что, если рассказать свои мечты и надежды кукушке, она обязательно донесёт их до богини. «Ну дураки!» — думает Топь, зажимая рот рукой. Приходят-то многие, а говорят всё одно и то же. Так скучно, что даже грустно (хотя всё-таки смешно). Топь смеётся до слёз в глазах, но если люди и слышат её смех, то, верно, принимают его за птичий щебет. С приходом Червеня там, где раньше овраги были усеяны мелкими белыми цветками, теперь рассыпаны горсти сладкой душистой лесной земляники, красной, как капли крови. Пока солнечный свет ещё пронизывает кроны деревьев и золотит тропинки, Топь гуляет в куще леса, где уже спеют дикие ягоды. Колючки ежевики острые и цепкие, как рыболовные крючки, зато ягоды пока ещё твёрдые и кислые, но сочные, поэтому Топь лезет в самую гущу кустов и ест, пока своими фиолетовыми губами не начинает походить на утопленницу. Худые белые руки и тощие ноги у Топи в сердито красных царапинах и тёмных пятнах сока, но на лице цветёт улыбка. С началом Русальей недели Топь приходит к берегам рек, к которым тянутся кривые белые березки, и спешит собрать их упругие ветки на веники. А ночью из этих же самых рек выплывают русалки: молодые женщины и девушки сидят в прибрежных травах и на ветвях плакучих берёз, расчесывают рыбьими костями длинные, серебрящиеся в лунном свете кудри, плетут венки из осоки и гибких прутьев. Всю неделю по лесу летним ветром разносится смех мавок, шелестят листья, да развеваются такие же зелёные волосы, поют замогильные песни нагие русалки, жадно объедают ягодные кусты, да стаптывают вокруг высоких сосен траву своими хороводами. Ночи напролёт длинноволосые лихоплески устраивают себе развлечения: пляшут на лугах, плещутся в реках, хохочут, кувыркаются, играют. «В конец обнаглели мёртвые девки-волосатихи», — нелестно думает Топь о разгулявшейся нежити. Мало того, что всю ночь хнычут, подзывают не пойми кого на её болоте всплывшие к поверхности болотницы, так ещё и русалка имеет смелость (и глупость) прийти к её порогу: стучит то в дверь, то в окно, спать не даёт. Об обереги обжигается, но не уходит. В эти дни Топь всё чаще практикует способности, которыми щедро одарило её болото. (Красивый гребень, подобранный на берегу, она так и не отдаёт). Но что для Топи лишь беспокойство, деревенскому человеку смерти подобно. В время русального буйства и в лес не зайдёшь, чтобы с русалкой не столкнуться, и не искупаешься — накинуться всей стаей, защекочут, да так на дно и утащат. В полях ослепительные полудницы в соломенных сарафанах и венках из золотых колосьев крадут детей. По ночам русалки обворовывают деревенские огороды, забираются в сараи и доят коров. Не гнушаются красть и мужчин. Люди терпят, пытаются защититься и всё думают: когда же настанет их заветное светлое будущее? В ночь летнего Солнцеворота свежий ночной воздух полнится стрекотом цикад и магией. В шелесте зелёных листьев слышен говор деревьев и шёпот цветов. В эту краткую ночь гуляет уже не толко нечисть, но и вся деревня. Чёрное небо усыпано звёздами, как кристальной росой, а на земле по берегам рек и озёр полыхают костры. Люди веселятся, ещё с раннего утра омываются живительной росой, купаются там, где совсем недавно девушки гадали на счастье, любовь и долгую жизнь, пуская венки по воде. Пляшут по земле длинные чёрные тени — это водят хороводы и танцы вокруг пышущих алыми искрами костров. Прыгает через очищающие костры и молодежь, и детвора, их счастливый, добродушный смех стремится в чёрное небо вместе с лёгким пеплом и ароматом трав. Леса кишат взбаламутившейся нечистью, но надёжно защищают людей обрядовые костры. Всю ночь не прекращаются шумные гуляния — спать нельзя. Ивана Купала — день расцвета сил природы, поэтому несколько деревенских девушек, грезя о кладах, тайных знаниях и дарах, покидают костры и отправляются искать Цветок Папоротника, что появляется всего на пару мгновений в полночь. Здоровые, румяные, в белых свободных рубахах и богатых венках, смеются, резво бегут босиком по лесу, но всё-таки держатся друг к дружке близко-близко, назад не оборачиваются, каждая — с крестом на шее. Но не одни люди очарованы чудо-цветком, жадная нечисть и сама не прочь бы его заполучить, а того, кто помешает, и убить может. Уж кто там за чем охотится, Топи не важно: себе добычу она избрала вполне реальную и живую. У Топи вокруг головы пышный ореол магических трав: в сплетении хмеля покачиваются, как бубенцы, зеленые шишки, нежным желто-розовым рассветом рассыпана богородицкая трава и бессмертник, синеют колокольчики, васильки и буйным огнём горят маки. Во тьме ночной не виден хищный оскал Топи, совсем не трудно ей прибиться к девушкам, обмануть их блуждающим огнём, будто то почка горящего цветка, поманить за собой — и вот уже всё дальше от рек по глухим лесам и тёмным кущам ведёт она развесёлых девушек к топким болотам. Сердце в груди у неё парит, и сама она несётся, будто бы и земли не касается, глаза в лунном свете серебрятся, подобно холодной стали ножа в её руке. Лукаво подмигивают звёзды, и молчаливо смотрит компаньонка-луна, с которой у них секреты одни на двоих, а Топь хохочет, и смех её рассыпается вокруг, как треск ночных костров, как первые морозы и майские грозы. К утру затихает веселье, в деревне родители недосчитываются дочерей. Видно, соврало гадание: не тонут в болоте девичьи венки и купаются в утренних лучах ласкового солнца, но нет уже самих девиц в мире Яви. В Липень небо не обрушивается на землю: жизнь идёт своим чередом с привычными трудностями и бедами — и нет никакого оправдания людям за их дерзновенное деяние. Они живут свою жизнь, работают, но тянуть лямку с каждым годом легче не становится, светлое будущее так и не наступает. Люди продолжают молиться (и готовят жертвоприношение). Из всей деревни они выбирают ту, о ком не спохватятся, за кого не заступятся — то сирота-смутьянка с рыжими кудрями ведьмы и нравом дьявола. Люди решают: видно, такова судьба. Люди наряжают одурманенную, бессознательную девушку в чисто-белую рубашку, червонные сапоги и лучшие украшения с кроваво-алыми каменьями, стягивают дикие кудри в тугие косы и водружают на голову венок — хоть и из дивных цветов и мягких трав, а всё равно что мученический терновый венец. «Сделать добро, принести счастье землякам и родине — такая честь!» — твердят себе люди, пока сами полностью в этом не уверяются. А те немногие, кто всё-таки чувствуют уколы совести… Что ж, иногда чувство вины — цена за счастье. Глубоко в лесу без дрожи и сомнения девушке, как скоту, пускают кровь в полной уверенности в грядущем дне и счастье. Последние всполохи закатного солнца расчерчивают небо и мягко освещают янтарные ели. По болоту проносится клич, леденящий душу, хотя у самой Топи по венам бежит кровь, разгоряченная азартом погони. Вот надо же было этой человеческой девчонке, которую Топь подобрала в лесу, сбежать перед самым ужином! Ну да ладно, ну ничего, от Топи всё равно не сбежишь, а так даже интереснее. Первые сумеречные звёзды загораются в пепельном небе. Надо поторопиться: всё-таки ночь — время нечистой силы. За спиной раздаётся плеск и гневная ругань. Попалась!.. Топь с лёгкостью пробирается через камыши туда, где сердито кричит и грозит кулаками погрязший по пояс в трясине человек. С самодовольной улыбкой Топь благодарит своих маленьких помощников — блуждающих огней — за хорошую работу. Полный гнева и решительности взгляд устремляется на Топь, пока она гордо возвышается над пленницей болот и с насмешливой улыбкой произносит: — Ты не вылезешь. — Вылезу! — в ответ лишь пуще сжимаются кулаки и зубы. Топь в резком хищном выпаде подаётся вперёд, наклоняясь чуть ли не вплотную, но в лице напротив ни на миг не мелькает и капли страха. — Я могу вытащить тебя отсюда, — с заманчивой улыбкой, полной острых зубов, предлагает Топь, ехидно взирая из-под тёмных ресниц. — Ага, — хмурит густые рыжие брови и презрительно кривит рот девушка. — Чтобы потом самой прикончить? Улыбка, так похожая на оскал, становится только шире. — Правильно. На этот раз человек не отвечает, её взгляд опускается вниз и неожиданно вспыхивает непониманием пополам с детским любопытством. Топь лишь хлопает серо-зелёными глазами. — Так, погоди-ка. Как ты это делаешь?! Худыми руками и острыми коленями Топь упирается прямо в воду, полнящуюся ряской и кувшинками, болотная гладь под её ладонями в чёрных перчатках исходит мерным голубым свечением. Взор Топи проясняется пониманием, а на лице расцветает довольная улыбка. Она горделиво выпрямляется и расправляет плечи: рука на поясе, а за спиной рассыпаются длинные волосы цвета полыни. — Ха, я была благословлена болотом. Я ещё и не такое могу! — а то на глухом-то болоте и заслуженно похвалиться не перед кем. Топь усаживается на ближайшую кочку, вытягивает бледные ноги и, будто бы сейчас самое что ни на есть подходящее время для светской беседы, с миролюбивой улыбкой спрашивает: — Кстати, расскажи, зачем тебе колдунья из чащи? Из груди человека вырывается свирепый, почти животный рык: — С какой стати мне тебе что-то рассказывать? Всё шутовство в миг сходит с лица Топи, она смотри спокойно и почти безразлично. — Потому что такими темпами ты утонешь меньше чем за полчаса, — уж она-то знает: не впервой наблюдать за чужой смертью. — Так что это твой последний разговор и тебе лучше завладеть моим вниманием, если не хочешь медленно умереть в одиночестве. Человеческая девушка не находит слов в ответ, наконец вспоминая, что трясина, эта тихая убийца, уже затянула её в холодные вязкие глубины по самую грудь. С горечью во взгляде она отворачивается. — Ничего тебе не скажу, чудище. Топь полушутливо возмущается и чуть ли не смеётся. Опираясь о бледные ладони, она ухмыляется с превосходством в знающем взгляде. «Больно надо», — хмыкает она про себя, думая, будто знает чужой ответ. Можно подумать, она всех этих глупых мечтаний недостаточно на Кукушкин праздник наслушалась. Возможность ввернуть насмешливую колкость она тем не менее не упускает. — Хотя… Наверное, это опять всё та же чушь. Хочешь быть самой красивой? Богатой? Мужика и детей десяток? — передразнивает дитя болот, чувствуя как в её худой груди зарождается смех. Вот только человек отвечает с таким жаром и бурлящей злостью, что становится не до смеха. — Нет!Я… Я хочу… На смуглом веснушчатом лице пляшут мрачные тени и кроваво-красные всполохи огня. Она уже и не смотрит на Топь: зубы стиснуты в яростном оскале, в нахмуренных бровях читается смертельная уверенность, а во взгляде, уставленном в пустоту, разливается чёрная ненависть. — Я хочу уничтожить свою деревню! Все мысли разом улетучиваются из головы Топи. Когда она вспоминает, как дышать, то лишь тихо выдыхает: «Что?». Но тонущая девушка зашла слишком далеко, чтобы остановиться. — Деревню, и всех её жителей! Проклятые скоты! Думали, от меня так просто избавиться? По щекам Топи пляшут ало-розовые отблики мерцающих огней (потому что это совершенно точно не румянец). Топь прижимает руку к груди: сердце бьётся — ещё как бьётся — как в первый раз. — Я приду за ними даже с того света и отомщу им! Я уничтожу их всех! Гнусные ублюдки! Они должны ответить за то, что сделали со мной! Глаза Топи сияют ярче звёзд, раскинувшихся над их головами. — Так что, извини, но умирать я не собираюсь! Я вылезу отсюда и сделаю это сама! По-новому открывшимися глазами Топь наблюдает за тем, как эта девушка в грязи и крови борется со смертью и всем остальным миром. Да, может, она и орёт так, что все гагары в ужасе разлетаются с болота, и стоит ей рот открыть, так такой чуши наплетёт, аж страх берёт, да и кочергой приложила по голове совсем не ласково, но… Впервые за всю свою жизнь Топь встречает такого человека (совсем как она сама) и просто не может не схватить её за руку.